Что-то должно было случиться.
Именно так ощущал этот вечер и Левушка.
Он скрылся от Архарова, с глаз подальше, поехал к родне, однако там произошел некий казус - юная кузина, одиннадцати лет от роду, трогая кружево, выбивавшееся красивыми волнами между бортов кафтана, обнаружила ленту, потянула - и на свет явился медальон с портретом Вареньки Пуховой.
– Ах, кто это? Кто такова? - тут же оживились дамы и девицы, а крошка-кузина, уже одетая на взрослый лад, в платье со шнурованием и кружевами на груди, закричала, зажмурившись от счастья:
– А я знаю, а я знаю! Это твоя невеста!
Левушка отнюдь не собирался вступать в брак, но для чего-то же он надевал на себя каждое утро медальон?
Он замахал руками на родственниц, принялся открещиваться, а душа-то уже ринулась в полет, а воображение развернуло некие сказочные картины, причем вдохновлялось оно тем, что Левушка неоднократно видел на театре, особливо в балетах: спуском крылатых богов на незримых канатах к угнетенным девицам.
И непременно - под музыку!
В таком состоянии души Левушка возвращался в дом к Архарову, беспрестанно улыбаясь.
Не любовь несла его душу над землей и над каретой, в которой он ехал, как ветер нес бы листик с дерева, а огромное и непобедимое желание любить. Словно бы спал, спал - да и проснулся.
Еще одним вознесенным в заоблачные выси был дворецкий Меркурий Иванович. Он встретил Сашу в сенях с нотами в руке. Меркурий Иванович обожал пение, в свободные вечера ходил в гости к знакомой чиновничьей вдове, где музицировали, и всякий раз для такого случая старался разучить модную песенку. Он покупал все, что только мог раздобыть по этой части, последним приобретением был новый выпуск «Собрания народных песен» господина Чулкова, а песни господ Елагина и Бекетова он переписывал у знакомых.
Та ария, с которой он сейчас маялся, была взята из комической оперы «Анюта», недавно представленной впервые в Царском Селе.
И каково же было удивление Левушки, когда он, поднимаясь по лестнице, услышал за спиной полный страсти, хотя и несколько завравшийся голос:
Жизнь моя с тобой мне в радость;
Без тебя мне будет в тягость;
Жизнь и смерть моя в тебе.
Став в твоей приятной воле,
Покоряюсь всякой доле,
Всякой яростной судьбе.
Страхом сердца не терзаю,
Для тебя на все дерзаю;
Стану тщетно век гореть;
Соглашусь и умереть!
Зажимая рот рукой, Левушка взлетел во второе жилье, ворвался в кабинет к Архарову и там дал волю смеху.
Архаров был уже в спальне, сидел в шлафроке за карточным столиком и раскладывал пасьяес. Как иные предпринимают пост для усмирения плоти, так он предпринимал пасьянсы для усмирения мыслей и порой оболванивал ими голову настолько, что еле добредал до постели.
Он знал их немало - «Головоломка», «Желание», «Знамя», «Игра мастей», «Камень преткновения», «Капризница», «Косынка»… Среди них он наблюдал ту же субординацию, что при дворе: иной пасьянс делался любимым на неделю или даже на месяц, потом уступал место другому, но сохранял еще какое-то время архаровскую благосклонность. Когда его обучали новому карточному раскладу, он не сразу принимал новинку, особенно если пасьянс сходился редко.
Кроме того, Архаров любил красивые карты - они создавали иллюзию приятного общества, что для пасьянса немаловажно. Игра была игрой вдвойне - зная общеизвестные имена карточных королей, дам и валетов, Архаров видел в их сочетаниях всякие забавные смыслы, хотя, знай он историю чуть получше, развлечение получилось бы более полноценным.
Благородный король пик звался Давид - этого библейского персонажа Архаров помнил и не удивлялся тому, что на картинке он изображен с арфой. Но вот король треф, представлявший Александра Македонского и единственный имевший в руке державу, уже внушал какое-то смутное сомнение - где и когда была та Македония?
Почему бубнового короля было принято звать Цезарем - не то что Архаров, но и более грамотные люди ответить затруднились бы. Римлянин королем отродясь не бывал. О Цезаре и его убийцах Архаров что-то такое читал в юности - знать древнеримскую историю для воспитанного человека желательно, поэтому Цезарь в архаровском воображении был каким-то обреченным королем. Его единственного изображали в профиль, да еще с протянутой рукой. Княгиня Волконская утверждала, что Цезарь означает богатство, но Архаров не понимал, с чего бы это, и в своих умопостроениях денежного смысла карты не учитывал.
Король червей Карл, по-французски Шарлемань, названный в честь Карла Великого, уже был для обер-полицмейстера весьма соминительной персоной, невзирая на горностаевую мантию и боевой топорик в руке.
С дамами была такая же путаница - если в одной компании оказались Цезарь, Карл Великий, Александр и Давид, которых разделяли столетия, то их подруги по этой части им не уступали. Дама пик звалась Паллада, в честь древнегреческой богини, составляя странную пару с библейским Давидом. А дальше он путался - Аргиной одни звали даму треф, другие даму бубен, Юдифь доподлинно была дама червей, Рашелью звала даму бубен княгиня Волконская, и она же утверждала, что дама треф - Лукреция.
Имена валетов - Гектор, Ожье, Ланселот и Ла Гир - Архарову ровно ничего не говорили. Гектор - еще так-сяк, но остальные трое были вроде той безымянной мелкой шушеры, что на посылках у матерых мазов и шуров.
Никодимка, убедившись, что барин занят делом, пошел в людскую поесть. Также ему нужно было раздобыть на завтра побольше сахара. Сахар хранился поваром Потапом под замком, выдавался с большой строгостью. А Никодимка узнал от умных людей новый способ гнуть букли - смачивать перед тем волосы не квасом, оставляющим запах, а очень сладким чаем. А то вечная беда - коли архаровские букли загнуть без кваса, то держатся недолго, а с квасом он не любит.
Архаров, не подозревая, что завтра его ждет нововведение, спокойно выкладывал карту на карту, когда снизу услышал возбужденные голоса. Он не любил переполохов на ночь глядя, встал и пошел разбираться.
На лестнице он обнаружил Левушку.
– Что там, не знаешь?
– Понятия не имею! Не иначе, рожает кто-то! - определил Левушка по силе и качеству бабьих взвизгов.
– Этого еще недоставало! Не иначе, дармоедова работа! Неспроста он там орет.
И они поспешили вниз.
* * *
В плотный мир, сотканный горячкой в Сашином воображении, стали просачиваться снаружи какие-то непонятные сомнения. Еще действовала логика, по которой Никодимка был одновременно профессором Поповым и показывал из окна звезды через конструкцию из черной архаровской шкатулки и каретного дышла. Но она уже вся пошла трещинами. Саша попытался объяснить Никодимке, что он неправ и так не делается. Опять же - Устин, рассуждающий о французской трагедии и сам же играющий куски из нее, но не по-французски, а на неизвестном языке с отдельными немецкими словами, имеющими смысл только в момент произнесения - а потом улетающими в небытие. Устин стал вести себя странно - он появлялся, исчезал, опять появлялся, и вдруг Саша понял - он же несет нелепицу! Такая нелепица может только привидеться во сне, а значит, надо собраться с духом и открыть глаза!
Саша открыл глаза и обнаружил себя в просторном помещении. Справа и слева стояли ряды кроватей. На кроватях лежали люди - иной храпел, иной хрипел, иной бормотал. Саша приподнялся на локте, увидел окно. За окном был закат.
Первая мысль обозначилась в полном накале ужаса: чума! Опять! Вернулась!
Вторая была ненамного лучше: вот и смерть наступает… зачумленные частенько перед смертью в сознание приходят…
– Лежи, голубочек, - сказал, подойдя, безбородый старик в белой рубахе. - Лежи. Вот я тебе морсу попить дам. Жар спадает потихоньку… лежи, лежи…
– Где это я? - спросил Саша. - В каком бараке?
– С чего ты взял? Ты в Павловской больнице.
Саша задумался. Потянул носом. Вонючими курениями не пахло.
– Я что, сам сюда пришел? - неуверенно спросил он.
– Добрые люди привели. Тебя утром где-то за Серпуховской заставой подобрали. Был в жару, нес околесицу. Сидел в одних подштанниках и бормотал. Сказывали, по-французски. Тут мы тебя переодели, уложили… Как тебя звать-то?
– Письмо! - вдруг не своим голосом закричал Саша. - Где письмо?!
– Какое письмо, голубочек?
– У меня с собой письмо было, вот тут, - он показал на грудь, пальцы коснулись грубого холста казенной сорочки. - Где оно?
– А тебе не мерещится?
– Нет, не мерещится, позови доктора скорее!
Саша вспомнил, как в чумном бараке сжигали вещи больных, и до смерти перепугался. Он требовал доктора все громче и громче, сколько хватало силенок, и старый служитель в конце концов пошел за ним - чтобы беспокойный голубочек не переполошил всю больницу.
Вошел молодой человек с суровым лицом - видать, привыкший распоряжаться. Был он в рубахе с засученными рукавами и в камзоле, подпоясан большим кожаным фартуком, на фартуке - кровь.
Внешность у доктора была приметная - смертельно бледен, с очень светлыми чуть желтоватыми волосами, жесткими и вьющимися - это было заметно даже когда они убраны и стянуты сзади черной лентой.
– Ну, что тут за безобразия? - спросил он.
Саша вгляделся.
– Василий Андреевич, это вы?
– Кто таков?
– Коробов я, в чуму у вас больничным служителем был!
– Сашка? - даже обрадовался Вережников.
– Сашка! - радостно воскликнул Саша. - Василий Андреевич, мне домой надо, велите меня отвезти, я заплачу!
– Лежи, вертопрах, тебе подыматься вредно. Кабы я знал, что это ты тут про псалмы и тележные колеса проповедуешь, отдельно бы велел положить. Так в каждую рожу вглядываться не станешь, с тобой-то все было ясно, горячка, а у меня там двое больных - загляденье!
– Вы меня не узнали?
– Прости, брат, не до тебя было. Ну, привели страдальца, бредит от горячки, что же мне, тебя разглядывать, что ли? Велел на свободную койку уложить - а чем выпаивать, служители без меня знают. Ты больной заурядный, а мне любопытно с незаурядным повозиться.