Папа Манни сделал выдающееся умозаключение: когда в компьютере становится столько же взаимосвязей, сколько в человеческом мозгу, он может пробудиться и начать осознавать себя… что, вероятнее всего, и произойдет. Он не был уверен, что так происходило всегда, но не сомневался, что это может произойти из-за большого количества внутренних связей. Правда, папа Манни так и не продвинулся дальше: он был не ученым-теоретиком, а всего лишь техником-ремонтником. Но поведение компьютера его беспокоило, и он пытался выяснить, почему тот ведет себя странно. Так возникла эта теория. Но вряд ли она заслуживает внимания — папа Манни не проверил ее.
— Хейзел, в чем заключалось странное поведение компьютера?
— Ну… по словам мамы Вайо, Мануэль первым делом заметил, что Майк — то есть компьютер — приобрел чувство юмора.
— О нет!
— О да. Мама Вайо говорила, что для Майка, или для Мишель, или для Адама Селена — он использовал три имени, будучи единым в трех лицах, — вся Лунная революция, стоившая жизни тысячам человек здесь и сотням тысяч на Земле, была всего лишь шуткой, грандиозным розыгрышем, который устроил компьютер с мозгом супергения и детским чувством юмора. — Хейзел поморщилась, затем улыбнулась. — Всего лишь милое, избалованное дитя-переросток, которого стоило бы хорошенько отшлепать.
— Ты говоришь так, будто это доставило бы тебе удовольствие. Отшлепать его.
— Может, и не стоило бы. В конце концов, компьютер не может поступать правильно или неправильно, не может понимать добро и зло так же, как люди; у него не было для этого нужного опыта: если угодно, воспитания. Мама Вайо говорила, что человеческое поведение Майка основывалось на подражании — в его распоряжении имелись бесчисленные ролевые модели, он читал все подряд, включая художественную литературу. Но его единственной настоящей эмоцией, полностью его собственной, было глубокое чувство одиночества, тоска по общению. Вот чем была для Майка наша революция — возможностью завести приятелей, игрой, во время которой он завоевал внимание Профа, Вайо и особенно Манни. Ричард, если машина может испытывать эмоции, то этот компьютер любил моего папу Манни. Ну так как, сэр?
Я подавил в себе желание сболтнуть какую-нибудь чушь или что-нибудь совсем невежливое.
— Хейзел, ты требуешь от меня неприкрытой правды, и она оскорбит твои чувства. Для меня это похоже на фантазию — если не твою, то твоей приемной матери Вайоминг Нотт. Милая, может, займемся нашими делами? Или будем весь день обсуждать теорию, не имея никаких доказательств — ни ты, ни я?
— Я оделась и готова идти, дорогой. Еще чуть-чуть, и я замолчу. Эта история кажется тебе невероятной?
— Да, — как можно более бесстрастно ответил я.
— В какой части она невероятна?
— Вся история целиком.
— Точно? Или загвоздка в том, что компьютер может осознавать себя? Если согласиться с этим, не легче ли будет принять остальное?
(Я пытался быть честным. Если от подобной чуши меня не стошнило, значит ли это, что остальное для меня приемлемо? О да, конечно же! Словно золотые очки Джозефа Смита[64], словно скрижали, полученные Моисеем на горе Синай, словно красное смещение и Большой взрыв — нужно принять основной постулат, и дальше все пойдет гладко.)
— Хейзел-Гвен, если предположить, что существует осознающий себя компьютер, который обладает чувствами и свободой воли, меня больше ничто не удивит — от привидений до зеленых человечков. Что делала Красная королева? Могла поверить в десяток невозможностей до завтрака?
— Белая королева.
— Нет, Красная.
— Уверен, Ричард? Это было сразу перед…
— Не важно. Говорящие шахматные фигуры представить еще труднее, чем компьютер, который любит пошутить. Милая, у тебя есть только одно доказательство — слова твоей приемной матери, сказанные под конец жизни. И больше ничего. Гм… может, это всего лишь старческое слабоумие?
— Нет, сэр. Она умирала, но не от старости. От рака. В молодости попала в солнечную бурю. По крайней мере, так она считала. Слабоумие тут ни при чем. Она рассказала мне все, когда поняла, что умрет. Потому что считала: эта история не должна быть утрачена.
— Но ты же сама видишь, где тут слабое место, дорогая? Всего лишь история, рассказанная на смертном одре. Больше никаких данных.
— Не совсем, Ричард.
— Гм?
— Мой приемный отец Мануэль Дэвис подтверждает все, что я рассказала, и даже больше.
— Но… ты всегда говорила о нем в прошедшем времени. По крайней мере, мне так кажется. И сколько ему лет? Он же старше тебя.
— Он родился в две тысячи сороковом, сейчас ему должно быть около ста пятидесяти… вполне реально для лунаря. Но он одновременно и старше, и моложе этих лет — по тем же причинам, что и я. Ричард, если бы ты поговорил с Мануэлем Дэвисом и он подтвердил бы мои слова, ты поверил бы ему?
— Гм… — улыбнулся я. — Возможно, придется призвать на помощь здравомыслящее невежество и предубеждение.
— С тобой всегда так! Надевай свою ногу, дорогой. Хочу вытащить тебя отсюда и купить тебе хотя бы один комплект новой одежды, пока мы не уехали — твои штаны все в пятнах. Я плохая жена.
— Да, мэм. Слушаюсь, мэм. Где сейчас твой папа Манни?
— Ты не поверишь.
— Если речь не идет о перпендикулярном времени или одиноких компьютерах, поверю.
— Думаю… правда, в последнее время я не уточняла… думаю, что папа Манни сейчас в Айове вместе с твоим дядей Джоком.
Я замер с ногой в руке:
— Ты права. Не верю.
19
Мошенничество имеет границы, глупость же безгранична.
Как спорить с женщиной, которая не желает с тобой спорить? Я ожидал, что Гвен начнет оправдывать свое абсурдное заявление, приводить всевозможные доводы, но она лишь проговорила с грустью:
— Так я и знала. Придется подождать, вот и все. Ричард, мы зайдем куда-нибудь еще, кроме «Мэйси» и главпочтамта, по дороге в Административный комплекс?
— Мне нужно открыть новый текущий счет и перевести на него деньги с моего счета в «Золотом правиле». Мой бумажник начал страдать малокровием.
— Дорогой, я же все время тебе говорю: деньги — не проблема. — Открыв сумочку, она извлекла пачку денег и начала отсчитывать стокроновые банкноты. — Само собой, мне оплачивают все расходы.
И она протянула деньги мне.
— Эй, спокойнее! — сказал я. — Оставь свои гроши себе, девочка. Это я взялся тебя содержать, а не наоборот.
Я ожидал услышать в ответ что-нибудь со словами «мачо», «мужская шовинистическая свинья» или хотя бы «совместное ведение хозяйства». Но вместо этого она зашла с фланга.
— Ричард, твой счет в «Золотом правиле» — он номерной? А если нет, то на чье имя?
— Гм? Нет, не номерной. Естественно, на имя Ричарда Эймса.
— Как считаешь, Сетос может этим заинтересоваться?
— Наш добрый хозяин? Милая, я рад, что ты думаешь за меня. — (По следу, который вел ко мне, такому же отчетливому, как отпечатки ног на снегу, вполне могли отправиться головорезы Сетоса, чтобы получить награду за мою тушку — живую или мертвую. Разумеется, конфиденциальны все банковские данные, не только номерные счета, но понятие «конфиденциальный» лишь означает, что для получения запретной информации нужны деньги или власть. У Сетоса имелось и то и другое.) — Гвен, давай вернемся и снова заложим мину в его кондиционер, только на этот раз с синильной кислотой вместо лимбургского сыра.
— Неплохо бы!
— Жаль, что у нас ничего не выйдет. Ты права: я не могу притронуться к счету Ричарда Эймса, пока действует штормовое предупреждение. Воспользуемся твоими деньгами — считай, что я беру у тебя взаймы. Будешь вести учет…
— Сам веди учет! Черт побери, Ричард, я твоя жена!
— Отложим драку на потом. Парик и костюм гейши оставь здесь. Сегодня у нас нет времени… поскольку первым делом мне нужно увидеться с ребе Эзрой. Если, конечно, ты не хочешь заняться своими делами, пока я занят своими.
— Ты что, сбрендил? Я с тебя глаз не спущу.
— Спасибо, мамочка. Именно такого ответа я ждал. Встретимся с ребе Эзрой, а потом отправимся на поиски живых компьютеров. Остальным займемся по возвращении — если останется время.
Было еще утро, и мы решили, что ребе Эзру бен Давида нужно искать в рыбном магазине его сына, напротив городской библиотеки. Ребе жил в комнате на задах магазина. Он согласился быть моим поверенным и послужить почтовым ящиком. Я рассказал о своих параллельных договоренностях с отцом Шульцем, а потом написал записку для Генриетты ван Лоон.
— Сейчас же перешлю с терминала моего сына, — кивнул ребе Эзра. — Через десять минут текст будет распечатан в «Золотом правиле». Или это срочно?
(Надо ли привлекать повышенное внимание к записке? Или согласиться на более медленную пересылку? В «Золотом правиле» явно что-то затевалось, и Хендрик Шульц мог кое-что знать об этом.)
— Срочную доставку, пожалуйста.
— Хорошо. Прошу меня извинить. — Он выкатился из комнаты и быстро вернулся. — «Золотое правило» подтвердило прием. Теперь о другом. Я ждал вас, доктор Эймс. Тот молодой человек, что был с вами вчера, — он ваш родственник? Или работник, которому можно доверять?
— Ни то ни другое.
— Интересно. Это вы послали его спросить меня, кто предлагает за вас награду и в каком размере?
— Нет, конечно! Вы ничего ему не сказали?
— Мой дорогой сэр! Вы же сами просили традиционные три дня на раздумье.
— Спасибо, сэр.
— Не за что. Он взял на себя труд разыскать меня здесь, не став дожидаться начала рабочего дня, и я предположил, что у него срочное дело. Поскольку вы о нем не упомянули, я сделал вывод, что это его срочное дело, а не ваше. Теперь же я полагаю, если только вы не станете утверждать обратного, что он замыслил против вас недоброе.
Я кратко изложил ему историю наших отношений с Биллом. Ребе кивнул: