Двадцать минут спустя выяснилось, что я могу управлять своей новой ступней и пальцами, пока не думаю об этом… Правда, во время пробного сеанса я терял контроль, слишком усердно выполняя указания доктора Галахада.
— Я доволен результатом, — сказал он, — если он вас устраивает. Что скажете?
— Как это описать? Радуга? Серебряные колокольчики? Грибовидное облако? Эзра, вы можете объяснить?
— Я уже пытался. Как будто ты заново родился. Прогулка кажется такой банальной вещью… пока не теряешь эту возможность.
— Да. Доктор, чья это нога? В последнее время мне не приходилось молиться, но ради него я попробую.
— Он жив.
— То есть?
— И не лишился ноги. Вышло довольно странно, полковник. Тина ничего не могла отыскать: любую правую ступню подходящего размера ваша иммунная система отвергала с той же скоростью, с какой мы произносим слово «сепсис». Потом Иштар, моя начальница, велела расширить область поиска… и Тина нашла эту ногу. Часть клона живого клиента.
Раньше мы с таким не сталкивались. Я… мы, работники больницы, не имеем права использовать чужой клон, так же как, например, не имеем права отрубить вам другую ногу. Но когда владельцу клона все рассказали, он решил отдать вам эту ногу. Он подумал, что его клон за несколько лет отрастит себе другую, а пока можно обойтись без той части страховки, которую дает наличие полного клона.
— Кто он? Мне нужно его отблагодарить.
(Как отблагодарить человека за подобный дар? Не знаю, но это необходимо.)
— Полковник, вряд ли вам это удастся. Ваш донор настоял на том, чтобы остаться неизвестным. Таково условие дара.
— Меня даже заставили стереть информацию об этом, — с горечью сказала Тина. — Будто мне нельзя доверять в рабочих вопросах. Да я храню клятву Гипокрита[72] лучше всех остальных!
— То есть Гиппократа?
— Ты так думаешь, Хейзел? Я знаю эту шайку намного лучше тебе.
— Конечно, я за то, чтобы вы начали пользоваться ногой, — сказал доктор Галахад. — Вам также нужны физические нагрузки, чтобы оправиться после долгой болезни. Поэтому вставайте с койки! Два совета: во-первых, пользуйтесь тростью, пока не будете уверенно держаться на ногах, а во-вторых, пусть Хейзел, Минерва или кто-нибудь другой держит вас за другую руку. Не слишком напрягайтесь — вы еще слабы. Если захотите сесть или лечь, сделайте это. Гм… плавать умеете?
— Да. Правда, давно не практиковался: я жил на орбитальной станции, а там плавать негде. Но вообще-то мне нравится.
— Зато здесь у вас будут все условия. Один бассейн — в подвале этого здания, другой, побольше, — в атриуме. Во многих частных домах тоже есть какие-нибудь бассейны. Плавайте вволю. Постоянно ходить вы не сможете — кожа на правой ступне пока не затвердела, так что старайтесь не нагружать эту ногу. И не надевайте обувь, пока ступня не научится быть ступней, — улыбнулся он. — Хорошо?
— Да, конечно!
Он похлопал меня по плечу, затем наклонился и поцеловал. Как раз тогда, когда этот чудак начал мне нравиться! Увернуться я не успел.
Я был крайне раздражен, но попытался скрыть недовольство. Судя по тому, что говорили Хейзел и другие, этот чересчур симпатичный педик спас мне жизнь… причем не раз. Я попросту не имел права обижаться на него за звонкий поцелуй.
Черт побери!
Парень, похоже, не заметил моего отвращения. Сжав мое плечо, он сказал:
— Все у вас получится. Минерва, своди его поплавать. Или Хейзел. Кто-нибудь.
С этими словами он ушел.
Дамы помогли мне подняться с кровати, и Хейзел повела меня плавать, поцеловав на прощание Минерву. Внезапно я понял, что Минерва ждет того же и от меня, потянулся к ней и встретил полное понимание.
Целовать Минерву было чертовски приятнее, чем мужчину, каким бы красивым он ни был. Я поблагодарил ее за все, что она для меня сделала, и лишь затем отпустил.
— Рада была помочь, — с серьезным видом ответила она.
И мы пошли. Я осторожно ступал, опираясь на трость и ощущая покалывание в новой ступне. Когда стена расступилась и мы оказались за пределами моей палаты, Хейзел сказала:
— Дорогой, я рада, что ты поцеловал Минерву, не дожидаясь моих намеков. Она очень любит ластиться к другим, и физическая близость значит для нее намного больше, чем любая благодарность или материальный подарок, даже самый щедрый. Попытка наверстать два столетия, которые она провела в обличии компьютера.
— А она в самом деле была компьютером?
— Лучше тебе поверить в это, дружок! — раздался позади нас голос Тины.
— Да, Тина. Сейчас объясню ему. Минерва не родилась женщиной. Ее тело вырастили в пробирке из яйцеклетки, у которой было двадцать три родителя. Такой блестящей родословной не имел за всю историю ни один человек. Когда тело было готово, она переместила в него свою личность вместе с воспоминаниями…
— Но не всеми, — уточнила Тина. — Мы сделали копию воспоминаний, которые она хотела забрать, и я сохранила их, а также всю работающую память, постоянную и оперативную. Предполагалось, что мы станем идентичными близнецами. Но она скрыла от меня часть своих воспоминаний, не поделившись ими! Грязная сука! Разве это честно? Я тебя спрашиваю!
— Не спрашивай меня, Тина, я никогда не была компьютером. Ричард, ты когда-нибудь пользовался трубоспуском?
— Даже не знаю, что это такое.
— Держись за меня и постарайся приземлиться на свою старую ногу. Тина, поможешь нам?
— Само собой, подружка!
Оказалось, что трубоспуск — это дьявольски забавно. После первого падения я настоял на том, что надо подняться и спуститься четыре раза ради «практики» (на самом деле — ради развлечения). Хейзел потакала моим капризам, а Тина следила, чтобы я не повредил новую ногу в момент приземления. Для человека с ампутированной ногой лестница — немалый риск, в лучшем случае — тяжкий труд. Лифты же всегда считались унылыми и мрачными, словно корсет на толстухе, и слишком напоминали вагоны для скота.
Но трубоспуск доставлял такую же головокружительную радость, как прыжки со стога сена на дядиной ферме в далеком детстве — только без пыли и жары. У-уух!
Наконец Хейзел остановила меня.
— Послушай, дорогой, давай поплаваем. Пожалуйста.
— Ладно. Ты с нами, Тина?
— Как же иначе?
— Ты поставила нам жучки, дорогая? — спросила Хейзел. — Или кому-нибудь из нас?
— Импланты больше не ставятся, Хейзел. Это слишком грубо. Мы с Зебом придумали хитроумное устройство, которое с помощью двойной триады выполняет двустороннюю передачу образа и звука по четырем осям. Цвет не слишком хорош, но все-таки есть.
— Значит, поставила нас на прослушку.
— Предпочитаю называть это «шпионским лучом», так лучше звучит. Ну хорошо, хорошо — я поставила вас на прослушку.
— Так я и думала. Мы можем побыть наедине? Хочу обсудить с мужем семейные дела.
— Само собой, подружка. Только больничный мониторинг. Иначе — три обезьянки и старое доброе стирание памяти.
— Спасибо, дорогая.
— Стандартная услуга компании «Лонг энтерпрайз». Когда захочешь выбраться из укрытия, просто назови мое имя. И поцелуй его за меня. Пока!
— Теперь мы в самом деле наедине, Ричард. Тина постоянно слушает тебя и наблюдает за тобой, но делает это с безразличием вольтметра, сохраняя в памяти лишь данные о частоте пульса и дыхании. Нечто подобное мы использовали, чтобы избавить тебя от страданий во время тяжелой болезни.
Я выдал свой коронный весьма остроумный комментарий:
— Гм?
Выйдя из центрального здания больницы, мы оказались перед небольшим парком, разбитым между двумя боковыми крыльями П-образного сооружения. Во дворике росли цветы и зелень, а посередине находился бассейн, очертания которого, как бы случайно, идеально сочетались с цветочными клумбами, дорожками и кустами. Хейзел остановилась у скамейки перед бассейном, в тени дерева. Мы сели. Скамейка приняла форму наших тел, и мы стали наблюдать за людьми в бассейне — почти так же интересно, как плавать самому.
— Ты помнишь о том, как оказался здесь? — спросила Хейзел.
— Не помню почти ничего. Я довольно хреново чувствовал себя из-за той раны. — («Та рана» превратилась в едва заметный шрам — к некоторому моему разочарованию.) — Та женщина… Тамара?… Тамми с тревогой смотрела мне в глаза и что-то говорила на другом языке…
— На галакте. Ты выучишь его, это несложно…
— Вот как? В общем, она что-то говорила мне. Больше ничего не помню. Кажется, будто все случилось вчера. И вот сегодня утром я просыпаюсь и узнаю, что это было не вчера, а бог знает когда, и я все это время провалялся без чувств. Кошмар. Хейзел, сколько времени прошло?
— Зависит от того, как считать. Для тебя — около месяца.
— Меня столько времени держали под наркотой? Не слишком ли долго?
(Внезапно я забеспокоился. Я видел, как людей отправляли к хирургам прямо с поля боя, и они выходили из госпиталя здоровыми телесно, но подсаживались на обезболивающие. Морфий, демерол, сан-суси, метадон, что угодно.)
— Дорогой, тебя вовсе не держали под наркотой.
— Поясни.
— Ты все время был в поле Леты — и никаких наркотиков. Лета позволяет пациенту оставаться в сознании… но боль забывается сразу же после возникновения. И все остальное тоже. Ты страдал, дорогой, но каждый приступ боли становился отдельным событием, которое мгновенно стиралось из памяти. Тебе не пришлось испытать неодолимую усталость от непрерывной боли. А теперь у тебя нет похмелья, и из организма не нужно вымывать наркотики, на которых сидел неделями. — Она улыбнулась. — Ты был неважным собеседником, дорогой: человек, забывающий обо всем через две секунды, плохо приспособлен для связных разговоров. Но тебе, похоже, нравилось слушать музыку. И ты нормально ел, когда тебя кормили.
— Кто меня кормил? Ты?
— Нет. Я не вмешивалась в работу профессионалов. — Моя трость соскользнула, упав в траву, и Хейзел, наклонившись, подала ее мне. — Кстати, я перезарядила твою трость.