– Да она целует тебя! – ахнула Рената.
У нее забыто защипало в носу и дрогнули губы. «Разве она отдаст ее теперь? Разве можно отдать ее?!» – Она смотрела на сестру, как завороженная, словно на их глазах Света совершала чудо, которого никто от нее не ожидал. Интересно, она сама ощущала в себе эту способность сотворить невероятное?
– Родион может нагрянуть. – Женька быстро взглянула на мать. Взгляд у нее сейчас был другим: испытующим, острым…
С трудом переключившись, Рената с сомнением скривила рот:
– Вряд ли. Да он и не выдаст.
– А если отомстить захочет?
– Кому? Я тут ни при чем. А со Светкой они лучшие друзья! Он еще молоко нам возить начнет бочками.
Светлана негромко заметила:
– Не стоит так издеваться над ним, малыш. В том, что он любит тебя, нет ничего стыдного.
– Я и не говорю, – смутилась Рената.
Схватив маленькую ручку, Женька громко пропела:
– Катя, Катенька, Катюша! У тебя лицо как груша!
Светлана ахнула:
– Какая еще груша?! Что ты несешь? Это же самое настоящее солнышко!
– Ты уже влюбилась в нее, да?
Притянув племянницу, Светлана заверила, покачивая ее, как ребенка:
– Что касается детей, ты навсегда останешься моей первой любовью.
– Разве не я? – ревниво поинтересовалась Рената.
Тяжело поднявшись с банкетки, она быстро приблизилась и обняла обеих. Вернее, всех троих.
«Идиллия, да и только, просто слезами улиться можно! Еще одна девица Косарева на мою голову», – об этом подумалось с насмешкой, но уже без прежней злости.
– Можешь не отвечать, – разрешила она сестре. – У тебя сердце большое, на всех хватит. Это я и раньше знала.
Глава 14
Ее поразил кефирный запах немытого детского тела, острый и тонкий одновременно. Светлана втянула его, не отдавая себе отчета, как зверь, учуявший незнакомое, и задохнулась этим нежным духом до самого сердца, которое обволокло разом, заключило в оболочку, и отныне Кате было не вырваться оттуда.
– Моя девочка, – шептала Светлана ночью, убаюкав уже выкупанного и накормленного ребенка.
Это было невообразимо хорошо: снова говорить кому-то «мой». Она положила Катю к себе в постель, как делают кормящие матери, а рядом с кроватью поставила бутылочку с теплым молоком, укутанную в шерстяной платок.
Плакала девочка только в первый час после того, как Светлана обнаружила ее на крыльце, сначала испуганная незнакомыми лицами, потом от голода. Но привыкла к ее близости поразительно быстро, стала хватать за волосы и с наслаждением тянуть, каждый раз издавая короткий, грудной смешок. И позволила накормить себя разбавленным кипяченым молоком, которое Светлане пришлось давать из кофейной ложечки – бутылки с соской в доме, конечно, не нашлось, а безголовая мать положить не додумалась.
Зато ложка была серебряной, Светлане подарили ее на одной из встреч с читателями.
«За что? – хотелось крикнуть ей, тогда отзывавшейся на выдуманное имя – Татьяна. – За то, что я учу вас упиваться красотой убийства? Ведь если трудно распутать, это уже красиво, на этом все детективы и построены».
Но, держа на руках Катюшку, она обрадовалась, обнаружив эту маленькую, как раз под детский ротик, ложечку. А ротик оказался чудесным – улыбчивым, беспрестанно издающим загадочные звуки, губки – влажные, яркие. Ресницы загибались темным веером. Нежные лепестки ноздрей выпускали дыхание еле слышно, Светлана несколько раз осторожно наклонялась вплотную, чтобы убедиться – просто спит.
Этой ночью Светлана родила себя новую, полную незнакомого страха за беспомощное, доверчивое существо под боком, без которого (еще вчера и не виденного!) жизнь не то что теряла смысл, ее вообще не могло быть. И, расширив глаза, такие же темные, как ночь, наблюдавшая за ними, Светлана с благоговением прислушивалась к тому, как растет, всю ее заполняя, решимость драться за эту девочку до последней капли крови.
– Я никому тебя не отдам, ни за что…
Она шептала это одними губами, опасаясь разбудить, испугать, ведь другое лицо привык ребенок видеть, просыпаясь. Как долго младенческая память способна хранить слепок того лица, в котором любовь только мерещилась? Не было ее, этой материнской любви, которая мощнее любой страсти, не было, раз решилась отдать, отказалась, оторвала от себя и смогла жить дальше.
Светлана вся трепетала надеждой, что уже утром девочка улыбнется ей с радостью узнавания, шлепнет ладошкой по щеке… Любой ребенок решится проделать это только со своим, с близким, которому доверяет полностью.
Она же сама уже была влюблена во все, что составляло эту девочку, даже в то, что чужому не могло понравиться: в то, как Катёнка плакала, горестно изогнув крошечный ротик, сердито кричала, требуя носить ее на руках, и тогда голосок у нее становился сиплым, «бандитским», как выразилась Женька.
Племянница вместе с котом приглядывались и принюхивались к девочке с настороженным любопытством. Огарок – боязливо, Женька – без особого страха, даже подержала ее на руках, пока Светлана застилала чистую постель.
– Обмочит тебе все, – постращала Женька, впрочем, без опаски. Она пока не научилась дорожить красивыми вещами.
Сама же Светлана была бы только рада, если бы такое и в самом деле произошло, точно тем самым Катя слилась бы с ней телесно, хотя со стороны звучало это странновато. Постороннему вообще невозможно было понять, каким образом любовь к чужому ребенку заполнила эту женщину целиком не в один даже день, а в один час. Даже самой Светлане все произошедшее – не с ней, а в ней! – тоже казалось необъяснимым. Лопнула почка, о существовании которой она не догадывалась, и волшебный росток махом всосал энергию, предназначенную и для другого тоже, для всего в жизни…
Раньше Светлана не любила детей. Ничего против них не имела, но и нежности к чужим созданиям не испытывала, другое дело, если б свой… Своя. Их с Петей девочка.
Также она и работы других художников не принимала сердцем, только глазами, вот Петины… Все они жили теперь в одной комнате: Светлана, девочка и картины. Рената заикнулась было, что они не вписываются, но, встретившись с сестрой глазами, быстро заговорила о чем-то другом. Никому не доверив, Светлана сама развесила их по стенам, племянница помогала сверлить дырки. Женьку приводило восторг, как напористо тетка сумела протащить в этот шикарный дом что-то из своей прежней богемной жизни.
– Да никто и не говорил, что на прошлом надо крест поставить. – Рената пожимала плечами.
Хотя ей-то как раз хотелось, чтобы на новом месте все пошло по-другому, чем было дорожить из прожитого? Женька с ней, сестра тоже, что еще нужно? У Светки все по-другому, только за прошлое и цепляться, вот и перетащила сюда разноцветные лепестки отшумевшего сада…
А их с Петей квартирку его взрослые дети у Светланы отхапали, просто выставили ее за порог, она даже судиться не пыталась, хотя Рената тащила ее к адвокату чуть ли не волоком. Но Светлане это грядущее судилище с детьми Петра казалось мерзостью, недостойной его памяти. На картины отца никто из детей художника не претендовал, и она забрала их.
«На фиг не нужны, – пояснила Женька. – Что эти ублюдки в них могут увидеть?»
Племянницу Светлана маленькой почти не видела, обманула во благо, сказав о первой любви. Кому не хочется быть чьей-то давней любовью? Сейчас она сама тянулась к Женьке душой, хоть кое-что и пугало, а двадцать лет назад просто было не до нее… Год рождения племянницы выдался у Петра депрессивным, работа не шла, картины не покупали, руководство Союза художников делало вид, будто забыло о нем… Когда все на шажок продвинулось к свету, Женька уже вовсю читала по слогам и встречала свою тетку настороженным, взрослым взглядом, в котором не было и намека на симпатию.
Подружились они уже после Петиной гибели…
– Я расскажу тебе о нем, – прошептала она Кате, уже уснувшей, доверчиво приоткрывшей крошечный клювик – плохого не дадут. – Расскажу про твоего папу. Я научу тебя видеть его работы…
Утром к ним первой заглянула Рената и мрачно буркнула, плюхнувшись на край постели:
– А я-то надеялась, что это был ночной кошмар.
– Малыш, не изображай из себя злую мачеху, – отозвалась Светлана беззлобно.
Ей слишком хорошо было известно, сколько в сестре совершенно безумного материнства. В эпоху до засилья мобильных телефонов стоило Женьке задержаться вечером минут на пять, у нее делались сумасшедшие глаза. И ни дождь, ни усталость не могли удержать Ренату от того, чтобы бежать в темноту, не зная направления. То, что сейчас она так усердно пыталась душить в себе любой всполох нежности к чужому ребенку, было нормально, если учесть то, о чем она заговорила, и о чем сама Светлана уже успела поразмыслить гораздо раньше.
– Ты вообще представляешь, сколько времени эта девчонка у тебя отхапает, а? Ты же вроде писать собиралась? Как же твое возвращение в литературу?
– Откладывается. – Светлана подула на пушистую макушку девочки, сидевшей у нее на коленях прямо в постели.
Отросшие волосики торчали, как тоненькие антеннки. Ей подумалось: «Мне бы такие антенны, без них ведь ничего не напишешь…» Светлана поспешно отогнала эту мысль – слишком уж от нее горчило…
Присев на край постели, Рената двумя пальцами потрогала босую Катину ножку. Пухлую, с ярко-розовыми пяточками. Пальчики тотчас поджались – не ухватишь.
– Это из тебя литературщина лезет… Козетта[5] и все такое, да? Если подкинули ребенка, так край надо его прижать прямо к сердцу!
Светлана коснулась губами теплого затылка:
– Тебе кажется это смешным?
– Смешным? Да меня в ужас бросает оттого, что ты собралась с собой сделать!
– Что же такого, интересно? Немного солнца в холодной воде, если продолжать литературный ряд.
– Как бы это солнце тебе не выжгло всю душу… Явится ее мамаша…
Непроизвольно двинув ногой, Светлана толкнула сестру и так же резко напомнила: