Вел Мишка так уверенно и летел на такой скорости, будто вырос на мотоцикле. Почему-то на шоссе никого не оказалось, кроме них. В какой-то момент Женьку до макушки заполнило ощущение полной свободы, от которой свистит в ушах: «Никого нет, кроме нас, в целом мире! И мы ничем друг другу не обязаны…»
Она уже понимала: свобода от обязательств – это и есть та самая главная, не внешняя, от цепей и решетки, а внутренняя свобода, которую только сам человек и может себе предоставить. А взамен получить одиночество… Вот почему она все еще оставалась здесь. Вот что мешало ей воспользоваться деньгами.
Но в эти минуты сумасшедшего полета Женька не думала ни о деньгах, ни о маме, ни о доме, успевшем тяжестью налипнуть к ее ногам. Не замечала ни машин, ни велосипедистов, ни дорожных знаков.
Они не надели шлемов, у Мишки их просто не оказалось, и Женька впервые пожалела, что после школы остригла волосы: сейчас они летели бы по ветру густым дымом.
Когда он начал притормаживать, она словно очнулась от стремительного, прекрасного сна и не смогла вспомнить, что ей привиделось.
– Где мы? – Она не узнавала ничего вокруг.
А он крикнул:
– Сейчас ты поймешь.
Остановив «Харлей», он просто оставил его у дороги, что чуть с ума ее не свело. Но Мишка был непробиваемо спокоен:
– Не беспокойся, он никуда не денется. Не об этом нужно волноваться.
– Господи, а о чем же?!
– Разве не о чем?
И он посмотрел на нее так, что она готова была поклясться: этому человеку все было известно о той ночи на чердаке.
Она сразу же узнала лицо на фотографии, хотя на чердаке Нина не показалась такой… Какой? Милой? Симпатичной? Это все не то… Но на этот раз в ее чертах Женьке увиделось нечто знакомое, чем-то очаровавшее…
«Да чем, Господи?!» – едва не взвыла она и тут же поняла: она похожа на свою девочку. Это действительно ее девочка… Никаких документов не нужно.
– Что с ней случилось? – спросила Женька, глядя на простенький голубой памятник, какие обычно ставят старушкам. – Таблеток наглоталась?
Она произнесла это с тем отвратительным пренебрежением, которое, как ей казалось, могло скрыть ужас, зазвеневший и в ней, и вокруг, когда это лицо, отныне и навечно поселившееся в Женькиной памяти, улыбнулось ей – убийце! – на том кладбище, куда Мишка привел ее.
Он знал. Не мог же он безо всякого умысла привезти ее на кладбище и выйти именно к могиле Нины.
– Ее сбила машина. Неподалеку от вашего дома.
– Ты это видел?
– Если бы я был там, то постарался бы спасти ее.
– Как же ты узнал? Я ничего такого не слышала…
– Правда? А должна была… Ваша машина оказалась там в то же время.
Он произнес это бесстрастным тоном, но Женька все равно взвилась:
– Ты хочешь сказать, что это я ее?!
– Ты допустила такую мысль, – констатировал он.
– Да как ты…
Женька подавилась собственными словами. В чем было упрекать его, если она сама мысленно назвала себя убийцей? Хоть и не она сидела за рулем, но разве не ее рука вытолкнула Нину на ту дорогу?
Не нужно было напрягать воображение, чтобы увидеть, как все было: Нина оставила своего ребенка на их крыльце и, добежав до шоссе, ведущего к Москве, побрела, не видя дороги, воя от ненависти к себе и отчаяния. Никаких машин для нее просто не существовало. Она и гудков не слышала, ведь все звуки мира заглушал ее собственный вой…
Женька не ожидала, что может рухнуть на чью-то могилу и заорать оттого, что все в груди раздирает просто нестерпимо. Хотелось вырвать себе глаза, которые продолжали видеть то, отчего убереглись в действительности. Как весело жить, надеясь, что совесть не вцепится в сердце лютым псом, не изорвет в лохмотья всю душу! Но она может проснуться в любой момент. Кто-то может разбудить ее…
– Кто ты такой?! – прокричала она, только повернув голову, не находя в себе сил подняться. – Ты все знал… Ты ее брат? Друг? Откуда тебе все известно?
Никто не ответил.
Кое-как оттолкнувшись от свежей могилы, земля которой прилипла к ладоням и к одежде, Женька встала на четвереньки и посмотрела назад, туда, где стоял Мишка. Но его не было. Нигде не было.
«Он ушел, – поняла она и приняла это. – Он оставил меня с Ниной наедине».
Глава 17
До неприличия растянутая во времени глупость – так Родион воспринимал свои отношения с Ренатой. Давно уже именно так. Причем, говорил себе, глупость неизлечимая. И мрачно добавлял: «В этом случае только гильотина поможет».
Самым неприятным в этой фразе было ее абсолютное соответствие действительности: Родион болел этой женщиной неизлечимо, классически: отчетливо видя все, даже мельчайшие недостатки, но не брезгуя ими, хотя и не умиляясь.
Даже когда она вела себя ничуть не лучше, чем некоторые молоденькие актриски их театра, Родиону в голову не приходило назвать ее «шлюхой». Все в Ренате воспринималось им как должное, с внутренней покорностью верующего, который не смеет усомниться в величии своего божества.
Вместе с тем это осознаваемое Родионом смирение тщательно скрывалось от посторонних, и не только от них. Оставаясь в здравом уме, он никогда не демонстрировал своей болезни даже самой Ренате, понимая, что его навязчивая идея-любовь может оттолкнуть ее. Причем так далеко, откуда она не разглядит в нем даже друга, которого можно использовать, если приспичит. Как, например, в этот раз, когда она, даже не заплатив, купила его, как мальчика по вызову. Не для собственных нужд, но еще неизвестно, что унизительнее…
Не выходя из машины, он смотрел на зацветающую новой радостью улицу, названия которой не знал – просто остановился, чтобы прийти в себя, иначе бешенство выломало бы руль его руками.
«Она купила меня», – Родион твердил это без голоса, слишком сдавило горло, и сглотнуть не получалось.
Еще не было оговорено, что именно Рената предложит в обмен на информацию, которую ему предстояло добыть, но было понятно, что это сделка. Ее работа и состоит в умении заключать сделки. Но – с ним?!
Он провел рукой по лицу, обнаружил вполне ощутимую щетину, подумал о предстоящем свидании с Розой и поймал себя на том, что уже внутренне приготовился к нему. В чем Рената даже не сомневалась…
Как это случилось с ней? Он ведь до сих пор помнил, каким восторженным обожанием засветился ее взгляд, когда они встретились впервые, потом она будто погасила в себе что-то. Тот огонек, который Родион намеревался раздуть до реально возможного предела.
Может, ему и не дает покоя то, что он не в силах забыть тот пляшущий в ее зрачках язычок будущего пожара?
…Женщина по имени Роза оказалась цветком засушенным, ее точно вытряхнули из книги, простоявшей в шкафу не один год. И строчки впечатались в лепестки так прочно, что она сразу заговорила, будто читая о себе самой, о том, чем жила до него.
Родион даже опешил. Он-то предполагал, что придется выводить ее на разговор, выпытывать, ловить и мысленно продолжать неоконченные фразы, но вся эта готовность к любовному шпионству оказалась никчемной. Стоило ему подсесть к Розиному столику в кафе на заправке, как она вдруг как-то нервно спросила, перекрутив желтую бумажную салфетку, похожую на отвалившийся лепесток:
– Как, по-вашему, месть другому тебя самого тоже уничтожает?
Едва не подавившись минералкой, Родион хотел было буркнуть: «Ничего себе вопросик!», но успел вспомнить, что он уже в образе, третий звонок затих, необычный спектакль начался. И мигом собравшись, ответил с задумчивым, несколько меланхоличным видом, который так шел к его глубоким глазам:
– Смотря что именно называть местью…
Между ресницами, слипшимися стрелками («Плакала?»), полыхнуло пламя:
– Я о настоящей мести говорю.
Он с досадой подумал: видимо, Рената не все сказала ему. Вернее, ничего не сказала, и теперь ему предстояло выбрать нужный тон наугад. Осудить? Поддержать? О чьей мести в данном случае идет речь?
– Почему вы меня об этом спрашиваете? – попытался увильнуть он. – Лучше поговорить с тем, кто в курсе дела. Такому человеку легче будет дать вам совет.
– Но такого человека нет.
Произнесено это было без трагизма, даже печали в голосе не послышалось. Цветок опять усох до хрупкости крыла бабочки, и у Родиона от волнения закололо пальцы: работа предстояла ювелирная.
– Кто вас обидел? – спросил он совсем тихо, чтобы вызвать Розу на доверительный тон.
Она тоже взяла себе не кофе, а сок, хотя утро еще только подбиралось к полудню и самое время было подбодрить себя. Родиону подумалось, что ей и в самом деле не хватает витаминов, желтенькая совсем. Молодец, хоть вливает их в себя стаканами, подумал он одобрительно, и вдруг, всмотревшись в сухие щеки, на секунду замер от жалости. И удивился тому, как это тоненькое, но живое вообще родилось, натянулось, соединив их, – несоединяемых.
«Я ее не обижу, – торопливо пообещал он себе самому. – Только выведаю, что нужно… И пусть себе живет».
В ее ответе прозвучала холодная отстраненность, и Родион догадался, что это-то и есть самое больное.
– Как обычно, – сказала Роза – на слух – равнодушно. – Самый близкий.
Он сделал простодушное лицо:
– Сын?
На ее щеках пятнами вспыхнуло давно выцветшее умение негодовать:
– Неужели я стала бы мстить сыну?
– Муж? – сдался он.
Невозможно же вечно ломать комедию, причем глуповатую, так можно и утомить зрителя. А другого спектакля не будет.
Выступающая верхняя губа нервно дернулась:
– Слышали такое выражение: только через мой труп? Конечно, слышали! Сами небось сто раз говорили. Но приходило ли вам в голову, что могут ведь и вправду взять и перешагнуть?
Родион попытался пошутить:
– Но вы не похожи на труп!
И сам расслышал, как фальшиво это прозвучало. Роза действительно напоминала труп, даже не слишком старательно загримированный под человека. Вот только когда она стала такой, до или после того, как через нее перешагнули?