– Вам я вижусь живой?
Она улыбнулась с такой беспомощной мольбой, что Родион опять почувствовал, как дрогнуло, потянуло за сердце то самое, живое, чего он никак не ожидал ощутить к кому-то еще, пока Рената существовала в этом мире.
– Да, – сказал он и опустил глаза, несколько раз моргнув.
Не сыграл, само так вышло. Хотя знал: это выглядело трогательно, женщин его смущенное мигание цепляло мгновенно.
Когда он снова поднял ресницы, Роза улыбалась. Вряд ли она была старше, но в улыбке ее Родиону увиделась одна только материнская нежность. «Общих детей у них нет», – вспомнились ему слова Ренаты. Ему нужно было выяснить то, что интересовало ее, кроме этого.
– Спасибо. – Благодарность была произнесена уже другим, более низким, налившимся жизнью голосом.
Ему даже стало обидно за нее: немного же нужно, чтобы воскреснуть… И место ведь такое неподходящее – придорожная забегаловка. И в стаканах не французское вино. Выходит, истинная правда то, что болтали в театре о его глазах: взглянул на женщину особенно, точно живой воды плеснул. Вот только Ренату хоть с головой окуни, не поможет…
– Что он вам сделал? – Родион вернулся к тропке, по которой рукой подать до цели.
– Перешагнул, – напомнила Роза. – Практически в прямом смысле.
«Ну, давай же! – заторопился он, увидев часы на стойке. – У меня репетиция через сорок минут». И удивился самому себе: «А я рассчитывал за один раз ее раскрутить? Так не бывает».
И все же спросил напрямик:
– Любовницу завел?
– В дом, – кивнула она.
– Что? Извините, я…
– Он завел ее прямо в наш дом. – Роза выпрямилась, голос ее опять зашелестел, старея с каждой минутой. – Он разделил наш дом на две половины.
Родион удивленно восхитился: «Вот же сукин сын!» Это даже ему – неженатому – показалось скандальным до безобразия. Что за мерзавец этот мужик? Отдельную квартиру купить не мог своей девке? Разве так делается?
– И вы… Долго вы так жили?
Он вдруг сообразил, что речь идет о той половине, где сейчас живет Рената. Не одна, конечно, но в тот момент об остальных Родион и не вспомнил. Его едва не передернуло: она теперь в этом грязном доме, в той его части, которая наверняка многократно проклята этой вот пожухлой Розой… Привычка к игре не выдала Родиона, взгляд по-прежнему увлажнялся сочувствием практически без его усилий, хотя то искреннее, тонкое натяжение в душе исчезло, будто Рената, промелькнув, задела и порвала.
«Три «Р», – нечаянно сопоставив имена всех участников драмы (Рената – невидимый режиссер), обнаружил он с удивлением. – Рокот, раскат, рычание… Никакой нежности не предвидится. Зачем только я влез в это?»
Роза уже что-то говорила про долгий год, он не мог сообразить – к чему это? Потом с трудом вспомнил свой вопрос и поразился ее выдержке: не защитившись равнодушием, год терпеть любовницу за стеной… Как она жила с этим?
– Как жила? Стены грызла.
«Это она так иронизирует или так и было на самом деле?» – ему все еще не удавалось хотя бы приблизиться к пониманию этой женщины. Мешал цвет ее лица, сухие старушечьи губы, сморщенные кисти рук. Почему-то Родион был уверен, что, если бы Роза нравилась ему, он скорее понял бы ее беду.
– А ваши дети как к этому отнеслись?
Он пошел напролом, пока еще мог переносить ее общество. И неожиданно уперся в стену.
– Мне пора, – сказала Роза и подарила ему фальшивую улыбку. Просто растянула губы, не пожертвовав частичку тепла.
Растерявшись, Родион вскочил, с трудом поймав выкрик: «Ты куда это? Я же еще ничего не выяснил!» Инстинктивно перегородив ее путь, он заставил свой голос дрогнуть:
– Вы хотите просто уйти? Мы ведь только встретились.
– Мы не встретились. – Она смотрела в сторону. – Мы всего лишь оказались за одним столиком. Такое каждый день случается.
– Вы уверены, что такое?
Роза усмехнулась – уголками губ книзу:
– А вы находите нашу встречу судьбоносной?
– Не помню, когда мне встречались незаурядные женщины, – ответил Родион искренне.
Так оно и было, хотя Розу он тоже пока не относил к разряду особенных. Хотя… Выдержать год под одной крышей…
Не пытаясь обойти его (хотя Родион не стал бы прыгать между столиками), она пожала острыми плечами, и это движение почему-то навеяло мысль о декадансе, о женщинах, призывающих смерть. Не из погребального ли венка эта роза? Тогда ее мужа вполне можно понять, решил он. Кому захочется жить на кладбище?
– Сочувствую, – отозвалась она после паузы, растянувшейся настолько, что Родион опять успел забыть, о чем шла речь.
– Нет, кроме шуток, – начал он, но на этот раз она перебила:
– А что тут было шуткой?
– Я неправильно выразился, – поспешил он заверить. – Но вы действительно хотите просто уйти? И сделать вид, что вам все равно, поеду ли я следом?
Как-то вбок изогнув длинную шею, Роза посмотрела на него с любопытством:
– А вы способны поехать за мной следом?
«Тем более что я точно знаю – куда». – Родион придал своему лицу выражение покорности.
– Вы хотите запретить мне это?
Несколько секунд Роза молча рассматривала его, будто пыталась определить степень искренности. Он надменно усмехнулся про себя: «Раскусить профессионала? Нет, крошка, это тебе не под силу. Не Станиславский, чай…»
Щелчок сумочки прозвучал сигналом: можно расслабиться. Роза достала маленький блокнотик, с пришпиленной к нему тоненькой шариковой ручкой, записала на листке номер телефона… Понимая, что он догадался, о чем поведает запись, она протянула неровно вырванный листок, не поясняя. Родион взял, не взглянув, спрятал в карман куртки, слегка наклонил голову и отступил. Роза прошла к своей машине, чуть помедлила, прежде чем сесть за руль, но в его сторону не посмотрела.
«Она не верит, что я позвоню, – ему хотелось расхохотаться и вместе с тем почему-то было тошно. – Ей кажется, что через нее переступили в очередной раз. И ведь не ошибается… Слишком тоненькая она, чтобы хотя бы запнуться. Хотя позвонить-то я позвоню».
В тот день он позвонил только Ренате.
Глава 18
Еще в первую неделю своей полужизни, заслышав, как открывается дверь, Глеб подумал совсем как Волшебник из знаменитого «Обыкновенного чуда», фильма, который так нравился ему в юности, и вспомнил эту фразу: «Она… Ее шаги». Только там эти слова подрагивали слезинками нежности, а он произнес их про себя со страхом.
Каждый раз он молил про себя: «Лучше боль, чем унижение. Сопротивляться не могу, тела не чувствую, она торжествует оттого, что не дает мне забыть об этом. Гвозди в крышку моего горба вколачивает этими ударами, хоронит меня заживо. И ликует от этого… Балерина в боксерских перчатках. Это смешно».
– Ну что, подонок, ждешь?
«Не тебя, – возразил он. – Другую. Почему же она все не идет? Сколько дней прошло?»
Тонкая рука, которую когда-то он так любил целовать – ноготок за ноготком, – наносила удары по его груди и животу как-то механически, без прежней страсти, которая, как Глеб тщетно убеждал себя, должна была забавлять его. Сквозь полуопущенные ресницы он наблюдал за женой, и ведь Роза наверняка догадывалась, что он видит.
«Выдохлась? – Он не мог поверить в это. – Неужто даже такая ненависть может иссякнуть?»
Неожиданно она заговорила спокойным, почти радостным тоном, и от этого у Глеба возникло ощущение, будто мороз пробежал по коже. Если бы его кожа еще могла что-то чувствовать…
– А теперь слушай, подонок. Наконец-то бог воздал мне за все муки ада, которые ты мне устроил!
Ему захотелось открыть глаза: «Что это значит?»
– Спросишь как? Все просто. Все так просто! Я встретила человека. Слышишь, ты! Че-ло-ве-ка! А не смазливого самца вроде тебя… И как я только вляпалась с тобой? Видно же было, какая ты дешевка, у зеркала все вертелся, как девка. Думал, я не замечаю? Да меня тошнило от этого!
«А меня тошнит от того, как ты говоришь. И об этом, и вообще», – огрызнулся Глеб мысленно, запрещая себе поднимать ресницы.
Когда Рената не выбирала выражений, это казалось ему признаком абсолютной доверительности, искренности.
Роза продолжила – взахлеб:
– А он даже не смотрит на свое отражение, я несколько раз специально напротив зеркала с ним останавливалась. Хотя у него такие глаза – утонуть можно!
Его потянуло поморщиться: «Банальщина какая!» И сделал себе заметку: попытаться припомнить, все ли слова любви вызывают оскомину?
– И самое главное, он слушает меня! Когда мы с тобой просто разговаривали в последний раз? Ну, я имею в виду до того, как ты превратился в чурку бездыханную…
Раньше такое не могло развеселить Розу, его воздушную девочку в белой, невинно топорщившейся пачке. Теперь она лаяла смехом ему в ухо, раздражая мозг, воспалявшийся теперь даже от ее шепота. От всего, что исходило от этой женщины, которую Глеб не знал. Не эту знал. Не на ней был женат так много лет, что перестал и видеть ее, и слышать, тут она права. Не разговаривали они. А о чем?
– Опять весь в говне, сволочь! Ненавижу тебя! Ненавижу!
Последние слова Глеб слышал чаще других, они и составляли звуковую плоть его мира. Нынешнего, полного нелепицы мира. Пока жена обтирала его и меняла памперс, вернулось то, чего он не мог понять: у Нины – ребенок? Откуда? Полгода назад она даже не была беременна, каким образом мог возникнуть ребенок, которому уже несколько месяцев? Или…
Его мысли оцепенели: никто ведь не говорил, как долго после аварии он пробыл без сознания. А что, если это были не часы, как решил он сам, а месяцы? Роза успела найти покупателей на дом, выставить Нину… Это объясняет, почему она не появилась у него в больнице, когда он пришел в себя, сама рожала. Получается, он помог отнять деньги у собственного ребенка?!
Глаза его уже раскрылись, Глеб до того забылся, что попался бы, если бы Роза взглянула на его лицо. Ему хотелось попросить, чтоб она открыла окно, возможно, за ним уже был другой год… Он и превратил его Сильфиду в старую каргу, сморщившуюся от брезгливости. Если она сочиняет про того парня, что возник в ее (только ее – отдельной!) жизни, во что он мог влюбиться?