Услышав это, Родион едва не выскользнул из постели, не перепрыгнул через невидимую трещину на другую половину. Но несколько искаженные (он сам осознавал это) представления о порядочности вынудили его остаться с Розой и довести начатое до конца.
Теперь он жалел об этом так, будто его лишили чести, которой Родион старомодно и потому тайно дорожил. На языке у него вертелся вопрос: «Ты что, убила эту девчонку?» – но губы свело от страха, которого он никак не ожидал. Единожды убившую кто остановит?
– А кто я для тебя? – Демонстративно пропустив его вопрос, Роза повернулась на бок, подперев голову согнутой рукой, и пристально вгляделась в его лицо.
Он мигом собрался, оказывается, спектакль еще не окончен. И как ни тошно, нужно продолжать то, во что позволил себя втянуть.
– Я думал, что ты дыхание новой жизни.
Это прозвучало строчкой из какой-то малоизвестной пьесы, но Родион утешил себя тем, что Роза не искушена в драматическом искусстве, она может и не заметить, какой заготовленной кажется эта фраза, хотя он и придумал ее на ходу.
Но она засмеялась в ответ. На этот раз смех походил на смех и даже прозвучал весело. Заставив себя оторвать взгляд от высокого потолка, начинающего темнеть от пыли, Родион покосился на подрагивающие перед его лицом мелкие зубки: с виду мышка-полевка, но ведь и цапнуть может…
– Дорогой, кто ты?
Его царапнуло это легковесное «дорогой», но ответил он правдой, тем более что Розе ничего не стоило проверить истинность его слов:
– Я артист, Роза. Я играю в театре.
– Это заметно!
Родион вгляделся повнимательнее: она не выглядела оскорбленной, хотя и должна была понимать, что артист всегда артист. Может, она с самого начала раскусила его игру? И провела свою роль как тонкая, отзывчивая партнерша?
– Я в чем-то сфальшивил? – спросил он, непроизвольно нахмурившись. Сам Родион никакой промашки не заметил, и это обеспокоило его.
Роза, улыбаясь, помотала головой:
– Нет, нет. Ты все классно сыграл.
– Я не играл, – возмутился он на всякий случай.
– Артисты всегда играют, – отозвалась она уже не так весело. – Писатели все сочиняют. Художники рисуют. Я надеялась, что всю жизнь буду танцевать. Не вышло.
– Ты танцевала?
Это действительно удивило его: эта сухая щепка когда-то была гибкой веточкой?
– Я была балериной.
– Да что ты?!
– Непохоже?
– Нет, я…
– Конечно, я тогда только начинала. – Роза опрокинулась на спину так, что кровать крякнула от тяжести. – Надо было продолжать, жизнь свою на это положить, а я, идиотка, замуж выскочила. Вообразила, будто любовь – достойная замена великого будущего.
Родион осторожно подал голос:
– Разве нет?
– А похоже, что я жила в любви?
– Но ведь было же, а?
Это «а?» в конце вопроса так пронзительно отозвалось именем Ренаты, что его утянуло лиственной воронкой цвета ее волос: «Ведь было же, а? Почему в тебе все умерло, а во мне – нет? За что такая несправедливость?»
Роза нехотя подтвердила:
– Кажется, было. Но вспоминать не хочется. Тогда все представляется еще более оскорбительным.
«Дура ты, – подумал Родион равнодушно. – Надо было тебе вовремя отпустить его, и не было бы ничего оскорбительного. Думала повязать его по рукам и ногам, а в результате сама чуть не задохнулась от этих пут. Его, что ли, винить?»
Но за этими мыслями, отторгавшими все, во что Роза пыталась вовлечь его, чтобы заставить сопереживать, медленно протекали другие, подтверждавшие, что этот неведомый Глеб – полная скотина, если развел такой свинарник в своем доме.
«Судя по тому, сколько денег где-то хапнул, с головой у него все в порядке. Значит, сердце усохло до волоска». – Родион опять обвел взглядом вычурный потолок и с облегчением вспомнил, что на другой, Ренатиной, половине дома такой пышной пошлости не было. Может, та девочка, которую Глеб туда привел (Роза действительно убила ее или издевается над ним?!), и не была совсем уж пустым шариком? Ребенка ведь родила…
«Да, – опомнился Родион, – ребенок! Надо позвонить Ренате».
Роза уже сидела на краю постели, тянулась за халатом, почему-то не решаясь приподняться, хотя салфеток уже извела с десяток. Казалось, что ей и в самом деле невмоготу двигаться, тяжело вообще отрываться от поверхности, и эта притяжение к земле – наказание за то, что она предала когда-то возможность летать над сценой.
– Пойду попью, – опять заговорила она тем будничным голосом, от которого исходил запах кислых щей. – Не желаешь?
– Нет, – отказался он сразу от всего.
– Как хочешь. Ты уже уходишь?
– А мне пора?
Родион приподнялся в надежде, что сейчас она сама попросит его поторопиться, мало ли: может, врач должен прийти, все же больной в доме, или сиделка какая-нибудь, или…
Его рассердила скудость собственной фантазии, но ему не составило труда перевести стрелку на Розу: это она душит его воображение. Голосом этим, скрипом пересохшей гортани, тяжеловесностью плоского тела. И он подумал, что как ни противно признавать, но, пожалуй, этого Глеба можно понять.
– Твое дело. – Ее спрятанное под шелк острое плечо слегка приподнялось, выражая безразличие.
– А мне ведь действительно пора.
Ему даже не пришлось выдерживать ее взгляд, Роза не повернулась. И в этот момент то самое, почти забытое Родионом, живое, подрагивающее, возникшее между ними в том кафе на заправке, опять встрепенулось, приподняло голову, с недоумением посмотрело на обоих: что это вы со мной делаете? Он даже задержал дыхание, испугавшись, что Роза услышит, почувствует происходящее в нем… Неужели только в нем?
– Я провожу тебя, а то еще заблудишься в нашем доме, – сказала она без сожаления. Он уходил, а ей хотелось поскорее напиться.
И, угадав ее возрастающую жажду, которую ему не под силу было утолить, Родион заторопился, стараясь не слишком суетиться, чтобы не показаться смешным. Он твердил себе, что все прошло отлично, ему удалось выяснить то, о чем просила Рената, а заодно и тело свое слегка порадовал, но ощущение, будто его прогоняют со сцены освистанным, только что не закиданным помидорами, не давало расправить плечи. Даже мышцы спины заболели от того, как силился он выпрямиться, поднять голову…
Почти пробежав несколько шагов до своей машины, Родион прыгнул за руль и быстро захлопнул дверцу. Он подозревал, что никто не провожает его взглядом, и потому не оглянулся сам.
Глава 20
Впервые за последние дни Женька возобновила свои записи: «Что-то случилось… Кроме того, что, вернувшись с кладбища, я взглянула в зеркало и увидела жуткого монстра. Целая ночь ушла на то, чтобы найти способ изгнать его из себя, а утром я вытащила из шкафа ту проклятую сумку и отнесла ее Свете.
«Это Катькины деньги, – сказала я, не сумев заставить себя рассказать о гибели Нины. – Они всегда ей принадлежали, так что делай с ними что хочешь».
«Кажется, тетушка была потрясена этим моим самопожертвованием – так ей увиделось. Хотя в этом жесте куда больше эгоизма. Как иначе спасти себя от поселившегося в душе чудовища?!»
Но Женька угадывала: что-то случилось и кроме этого. Нечто ужасное, необратимое, будто земля под ногами пошла трещинами и не знаешь, куда рвануться, прыгнуть… Или уже поздно? И цепенеешь от непонимания. Надо было быстро встряхнуться, очистить голову от тумана, понять! А она только озиралась с недоумением и все ждала, что кто-то объяснит ей происходящее. Нет, уже произошедшее.
Женька рыскала по дому, пытаясь найти изменения, а кот следовал за ней по пятам. Потом вдруг обогнал и направился к кухне. И Женька, как зачарованная, пошла за ним…
А в кухне обнаружила забившуюся в угол маму. Рената сидела, прижавшись к стене. У нее были мертвые глаза. Про такой взгляд обычно пишут «погасший», но Женька подумала: «Это – хуже того. Похоже на смерть при жизни. Даже кожа у мамы стала серой, мятой какой-то, и это ее недавно светящаяся здоровьем кожа… Волосы были спутанные, расчесывали ли она их утром?» Женька подумала, что надо завтра встать пораньше, с ней вместе, и проследить. Напомнить, если понадобится.
Почему-то было страшно спросить: что с ней? На работе, насколько Женьке было известно, все в порядке, ведь Рената как-то обмолвилась, что такое провернула, самой не верится… Спрашивать, что именно, Женька не стала. Все эти сделки с недвижимостью казались ей мерзким делом. Узаконенное надувательство.
В возрасте ее мамы причиной вполне могла стать болезнь, Женьке даже страшно было подумать – какая! Но она решила, что вряд ли это так: Светлана уже вызвала бы врача, у нее есть знакомые медики. Поклонники! Почему-то врачи любят детективы… Наверное, им так надоедает спасать людей, что время от времени хочется кого-нибудь придушить. Они подменяют действие чтением, кто осудит их за это?
Было так странно видеть маму такой тихой, никуда не спешащей, несмеющейся… Как будто Рената запнулась на бегу, ударилась головой о стену и теперь не может вспомнить свою жизнь. Обо что она могла запнуться? О кого?
«Родион что-то зачастил, – подумала Женька, – но мама ж из тех, кто вообще не умеет оглядываться».
Она сомневалась: спросить у Светланы? Не услышит. Не поймет, о чем речь. Они для нее больше не существовали. Она вся перелилась в свою новую любовь – в этого чудесного подкидыша, единственного человечка, продолжающего смеяться.
Спрятавшись за углом кухни, Женька улыбнулась: «Катюшка забавная. Она так быстро ползает, что иногда мерещится, будто пробежала собачка. И хочется догнать, погладить, повалить и зацеловать…» Никогда Женька не испытывала ничего подобного, и такие желания пугали ее: чужой ведь ребенок. С которым к тому же связано столько раздирающего ей душу… И все же Катя почему-то вызывала почти материнскую нежность, и Женьку все время тянуло тискать ее, гладить пальцем пухлые щечки. С ней она могла себе это позволить, хотя девочка в ответ шлепала ладонями по лицу и кусала за нос. Собачка! Поэтому кот сторонится ее…