– Ты все сделала, чтобы так стало.
– Я только попросила тебя узнать… кое-что… Не обязательно было забираться к ней в постель.
– Да что ты? – огрызнулся Родион.
По тому, как это прозвучало, Рената поняла, что лучший из старых приемов защиты – нападение – опять оправдал себя. Теперь оставалось только немного дожать Родиона, в этом она была уверена. Не пройдет и четверти часа, и он еще будет прощения просить.
Но она сама сейчас была слишком уставшей от безнадежности, вялой, почти аморфной, не способной бороться. Родион не услышал того, что она сказала про упущенный срок, а это и было главным: несколько дней назад – приняла бы, сейчас – нет. И все потому, что Глеб солгал ей, а Родион не додумался сделать то же самое, выложил правду-матку, которой Рената совсем не хотела. Просила ее, но, как оказалось, нисколько не хотела. А Родион этого не понял… Как же после этого он может говорить о любви, если даже не понимает ее? Хотя он и не говорит больше… Только твердит о самолюбии, которое уязвлено.
– Ты могла бы хоть поставить меня в известность, что эта Светина девочка и есть его дочь, – упрекнул Родион уже без прежней запальчивости. – А то насочиняла про какую-то бедную родственницу…
Слегка крутанув плечами, чтобы разогнать кровь (когда он перестал орать, ей опять стало холодно), Рената выдавила унылую усмешку:
– Если мы все живем под одной крышей, разве мы не родственники, а?
– Что тебя так зацепило в нем? – Серые глаза Родиона опять стали тоскливыми, будто и не пронеслась только что эта буря, после которой просто обязано выглянуть солнце. – Видно, конечно, что он был красивым мужиком, но ведь он уже и не…
– Красивым и остался.
– И тебе достаточно смотреть на него? Это уже счастье?
Накрученная на палец соломинка топорщилась угловатым кольцом. Рената смотрела на него и не могла понять – откуда? Сама себе надела это кольцо.
– Трудно в это поверить?
– Нет, – неожиданно признался он. – Мне тоже было бы достаточно просто смотреть на тебя. И чтоб ты меня не прогоняла. Это и происходит?
Она нашла в себе силы поправить:
– Происходило. Больше ничего не происходит. Я больше не хожу к нему.
Присев перед ней, Родион вдруг предложил тоном, в котором она не смогла расслышать издевки:
– А хочешь, я заберу его оттуда? Не спрашивай – как, это уж моя проблема. Перетащу его к тебе, и любуйся сколько хочешь. Только не забудь, что его еще и кормить надо, и обмывать, и, наверное, подлечивать как-то…
Рената вскочила, толкнув его бедром в лицо:
– Ты не слышишь того, что я тебе говорю! Он наврал мне с три короба, понимаешь? Зачем, а? Совершенно бессмысленная ложь! Значит, просто привычка врать на каждом шагу. Думаешь, я смогу простить это?
– О господи, – вздохнул Родион и с усилием выпрямился. – Ты просто сама честность. Никогда не врала, что ли? Вот уж сомневаюсь… Да любой мужик станет скрывать ребенка, прижитого на стороне! С этим уж ничего не поделаешь.
– Но зачем? Зачем? Я что – жена его? От меня-то зачем скрывать? Я ему так верила, понимаешь? Мне казалось, что у меня ни с кем не было и не может быть таких отношений. А это все оказалось… И еще деньги Женьке с такой легкостью отдал, у собственного ребенка вырвал, не задумавшись, скотина!
Рената кричала и отступала к дому, словно хотела скрыться прежде, чем Родион сумеет переубедить ее. Через ее плечо он взглядом проверил лужайку, по которой она пятилась, – споткнуться не обо что, и то ладно. Ей сейчас только упасть как-нибудь нелепо не хватало… То, что она невысоко ценила их прошлые отношения, не было для него новостью и все же ощутимо царапнуло по сердцу. Уже в который раз…
– Какие деньги? – спросил он с некоторым опозданием. – Я и об этом ничего не знаю.
– А об этом тебе и не нужно знать! – отрезала Рената.
От того, что она позволила себе попасть впросак, щеки ее вспыхнули неровными пятнами, и Родион залюбовался лицом, на которое готов был смотреть, как другие на воду, часами. Или, скорее, на огонь… Ему нравилось, когда Рената краснела и живущий внутри пламень начинал просвечивать сквозь тонкую кожу, только видеть это ему доводилось всего несколько раз за все эти годы.
– Правильно, – кивнул он. – Всяк сверчок знай свой шесток.
Она остановилась и, ухватившись, как за повод, за одну из волнистых прядей, миролюбиво заметила:
– Просто это наша семейная тайна.
– Ты имеешь в виду всех, кто живет под этой крышей? – кивнул он на дом.
– Очень смешно! – отозвалась она язвительно.
– Рад, что развеселил тебя.
– Паяц!
– Профессия такая.
Потупившись, Рената спрятала улыбку:
– Ты не обидишься, если сегодня я не буду предлагать тебе чаю?
– В том смысле, что ты больше на порог меня не пустишь?
– Когда-нибудь пущу. Только не сегодня, ладно? Перетерпишь?
– Назови мне, чего я не перетерплю от тебя.
«А вот и зря, – мелькнуло в мыслях раздраженное. – Может, вспыхивал бы почаще, вот как сейчас, теплее бы с тобой было…»
Она потащила это внезапное разочарование в том, кому и не удавалось ее очаровать, к себе в дом, но на крыльце опомнилась, потопала ногами, словно грязь с подошв стряхивала. Ей казалось, будто Родион наблюдает, не ушел, стоит за спиной и не может понять, что это она выделывает ногами, ведь земля-то сухая, может, даже чересчур, дождика бы хорошего… Но обернуться Рената себе не позволила, так и вошла в дом, зажав между лопатками ощущение его взгляда.
Привычно повернув в сторону кухни, она остановила себя, арканом накинув на шею: «Зачем?» Рената стояла посреди холла, опустив руки, и вопросы сами возникали в ее голове: «А я хочу забрать его к себе? Разве я готова менять памперсы? Обрабатывать пролежни? Это, что ли, мое призвание?»
Если бы Родион не заговорил об этом как о чем-то вполне реальном, возможном, что сам готов для нее сделать, Рената сейчас опять припала бы щекой к кухонной стене, ловя каждый звук, доносящийся оттуда. Из единственно желанного ею мира.
Но теперь, когда внезапно и ненужно открылось, что недоступность этого мира весьма условна, что преодолеть ее гораздо легче, чем представлялось еще утром, Рената внутренне попятилась от знакомой уже черной дыры, через которую готов был перекинуться мостик. Готова ли она шагнуть на него? У нее вдруг ослабели ноги, точно внизу и впрямь разверзлась пропасть.
Машинально найдя кресло, Рената сжалась в нем, пробираясь в тайники собственных мыслей, которых старалась избегать. До сих пор ей нравилось думать об их с Глебом разговорах, которые, скорее, были ее монологами, но ведь он слушал! И как слушал!
«Как? – остановилась Рената и еще глубже втерлась в уголок кресла. – Лежал и молчал. А что еще он может? Это я сама же и придумала, что ему вовсе не плевать на мои рассказы… Ну да, он мигал мне в ответ. Ему же просто скучно до ужаса! С чего я взяла, что он чувствует ко мне хоть что-то?»
– Вот черт возьми, – простонала она растерянно и вдруг заметила Катю, неведомо когда заползшую в холл и усевшуюся почти у самых ее ног.
Подняв круглое личико с легкой диатезной краснотой щек, девочка улыбалась ей, щедро выставив главное свое сокровище – четыре белоснежных зуба. Встрепанные волосики ее торчали в разные стороны, как после драки, а большие пальцы босых ног были озадаченно приподняты.
«Ты кто такая? – прочла Рената в ее внимательном взгляде. – Как ты оказалась в нашем доме?»
– Это и мой дом тоже, – ответила она шепотом, чтобы не услышала Светлана, уже тяжело спешившая за своей девочкой. – Это ты как здесь оказалась? Бросили тебя все? Сволочи, а не люди! И я – сволочь, даже ни разу не приласкала тебя. Бедный подкидыш, ты ведь и есть единственно возможная реальность… А не все это…
И плюнув на то, что сестра все видит и, главное, понимает, что именно видит, Рената сползла на пол, прижала к себе непоседливое, теплое тельце ребенка и прижалась щекой к шелковистым волосам.
Глава 24
Смятые зеленые клочки только что сорванных с веток листьев осыпались однообразным конфетти, а девочке все было мало, она тянула руки за новой добычей и нетерпеливо покрикивала, если Светлана медлила.
«Она и меня уничтожит так же», – почему-то подумала она, поморщилась и сама же обозвала эту мысль тошнотворно мелодраматичной. Ребенок развлекается, подобно миллионам других детей…
Ей разом представились эти миллионы маленьких рук, обрывающих свежую, еще не набравшую силу и не рассеявшую запаха юности листву. Что за жажда уничтожения красоты, жизни гнездится в душах этих крошечных чудовищ, капризно отвергающих самое большее, что ты можешь дать, – любовь?
– Почему она пренебрегает мной?!
То ли это последнее действительно вырвалось вслух, то ли мысли тоже могут прозвучать так громко, что уши закладывает, но на всякий случай Светлана оглянулась в испуге: не слышала ли Женька? Но племянница что-то громко говорила Кате, которую подсаживала за очередным березовым листочком: «На, рви, убивай дерево».
Нет, она не это произнесла со смехом, другое, Светлана не расслышала, что именно, хотя Женька по обыкновению орала на всю округу. В ней, как в матери, все через край. Хохочут обе так, что весь поселок слышит… И цепкость материнская: деньги у бедной шлюшки отобрала. Теперь в ребенка ее так вцепилась – не оторвешь.
Светлана придирчиво поправила себя: «В моего ребенка».
Почему Женька так припала к Катюшке, очаровала, ускоренным методом взрастила в ребенке потребность именно в ее руках, улыбке, голосе, Светлана понимала. Еще месяц назад Женька жила с ощущением, что нет на свете человека, для которого она была бы главной любовью. Мамы обычно не в счет… А у Светланы главное ушло вместе с Петром, племяннице и дать нечего, как бы ей ни хотелось.
И тут появилась маленькая девочка, никого из них не любившая, значит, все трое могли побороться на равных. И Женька бросилась драться за Катю со всей азартной горячностью своей юности…