Лето сменялось осенью, потом зимой, вновь наступила весна… А на участке Птичника так никто и не появился. Люди, проходя мимо быстро покосившегося забора, отводили глаза. Даже бомжи на этот участок не захаживали. Только прохожие бросали через забор и в канавы мешки с мусором.
Но я забегаю вперед.
А пока…
Счастье Крысолова и Вареньки, как и все в нашем мире, было недолгим. Однажды баба Валя, спускаясь с крыльца, упала. На счастье, она носила на шее на веревочке телефон и тут же позвонила моей хозяйке. Галя побежала к ней, попыталась поднять, не смогла, тогда вызвала по телефону большую длинную машину с красным крестом. Бабульки долго не было дома, Галя по утрам ходила подкармливать Крысолова и Варю. У Вари почему-то не было котят — хотя я точно знаю, что Птичник не возил ее ни в какую клинику.
Потом на большой серо-синей машине приехали уже совсем взрослые близняшки с постаревшей матерью и какими-то людьми в синих куртках. Они носили тюки с вещами, заколачивали ставни на окнах и под конец достали два мешка — и раз, они уже тащили в этих мешках из дома Крысолова и Варю. Мои друзья мяукали в два голоса пронзительно и отчаянно, зовя на помощь. Я испугался, мне почему-то представилось, что их сейчас отвезут на речку в этих мешках и утопят.
Я выскочил из кустов смородины, где сидел, наблюдая за происходящим, и с воплем кинулся к машине.
— Тише, Рыжик, — сказала одна из близняшек. — Мы берем эту сладкую парочку к себе в Город.
— Зачем?! — закричал я. — Им здесь было так хорошо!
— Ну что ты мяучишь? — Она погладила меня по спине. — Я не взяла для тебя колбаски. Извини, приятель.
— Катя, оставь Рыжика! — крикнула ей со смехом сестра. — Его мы точно с собой не берем. Он же Бандит!
Они уехали. А через год весной, когда на березах уже распускались почки, и все вокруг было подернуто зеленой дымкой, на клумбах зацвели крокусы, а в садах жгли палую листву, Катя вернулась, привезла картонную коробку. Вынесла из сарая лопату, вырыла под кустом сирени яму и положила туда коробку. Стала закапывать и вдруг остановилась, замерла, опираясь на черенок. Слезы побежали из ее глаз ручьем, часто-часто капая в пахнущую сырой землей яму. Я никогда не видел, чтобы кто-то так плакал. Она насыпала холмик, положила поверх кусочек рыбы.
— Спи, Крысолов, — сказала Катя, — ты вернулся домой. Тебе было здесь так хорошо! Теперь ты можешь гулять по своему любимому саду, сколько душе влезет, ловить мышей и играть с Бандитом.
Потом она унесла лопату в дом и уехала.
Тогда я подошел к холмику, понюхал рыбу, но есть не стал — это подношение было для Небесного кота. Хотя, полагаю, досталась рыба наглой вороне, что проживала на высоченной березе, — эту подлую птицу ни я, ни Крысолов никак не могли поймать, как ни старались.
— Он умер от старости, — сказал мне пугливый Савелий при встрече.
— Но он был еще совсем не стар, — заметил я. — Тринадцать лет — разве это возраст? Вон, Антону уже четырнадцать, а он совсем ребенок.
— Коты живут куда меньше людей, Рыжик! — ответил Савелий. — Кажется, ты не представляешь, как коротка кошачья жизнь! А я знаю это с самого детства, потому что всех моих братьев и сестер утопили. Сколько тебе лет?
— Не знаю, — буркнул я в ответ. — Но я еще молод. Очень молод.
— Разве? — спросил недоверчиво Савелий.
Я залез в корзину с грязным бельем и попытался сосчитать, сколько же мне лет. Если Антону уже четырнадцать, то мне… я ужаснулся. Я прожил половину своей жизни. Молодость кончилась. Начиналась зрелость.
Они появились однажды в вечерних сумерках, просто толкнули калитку и вошли в сад. Галя с Антоном собирали яблоки. Корзины и ящики с яблоками стояли на земле, и Галя перекладывала ряды яблок заманчиво шуршащей бумагой.
— Эй, алле… Где хозяин? — спросил один из вошедших — среднего роста начинающий жиреть господин. Желтоглазостью и оскалом он напоминал ротвейлера. И черная кожаная куртка у него была как собачья шкура. Двое других были тоже крупными псами: один вполне мог сойти за овчарку, другой — холодностью, разрезом глаз, оскалом и повадками тянул на бультерьера.
— Мужа сейчас нет. — Галя выпрямилась, огладила руками шерстяную кофту, и я даже на расстоянии почувствовал ее тревогу.
— А дом чей? — спросил Ротвейлер, окидывая взглядом мой дом с мезонином и презрительно кривя губы. — Типа, на кого бумаги?
— Дом мой. — Хозяйка на всякий случай отодвинула Антошку за спину.
Тот смотрел на Ротвейлера, обмирая и чуя беду. Ротвейлер тем временем схватил из корзины яблоко покрупнее, потер о рукав и с хрустом надкусил. Скривился.
— Кислятина! — и зашвырнул в кусты.
Я прятался в малиннике и не показывался. В отличие от настоящих собак они мой запах учуять не могли.
— В общем, тетка, слушай сюда. В четверг будет здесь наш человек, бумаги привезет. Подпишешь все. Десять косых — за эту развалюху за глаза и по уши.
— О чем… вы… — дрожащим голосом спросила Галя.
— Некогда перетирать. Новую хату мы тебе присмотрели. Барахло свое сама перетащишь. Хата большая, станция рядом… Еще спасибо скажешь.
— Что… десять тысяч? Да как же! Этот дом еще мой отец строил! — возмутилась Галя. — Да я…
— Молчать, дурр-ра! — перебил ее Ротвейлер. — Че, оглохла? Грю: жилье будет. Не на панель, чай, идешь! — Ротвейлер заржал. — Все путем. Хату и бабки получишь. А будешь возникать — дом сгорит. — Ротвейлер скосил желтые глаза на Антона. — Вместе со щенком.
«Я не щенок, а котик…» — я ожидал, что он скажет что-то в таком духе. А он выкрикнул срывающимся голосом:
— Это наш дом, мы его не продаем.
— Щенок что-то гавкнул? — спросил Ротвейлер, и Бультерьер тут же шагнул вперед.
Я не понял, что сделал этот пес, но только и Галя, и Антон оказались на земле, на рыхлой, только что перекопанной грядке.
— Не трогайте его! — испуганно ахнула хозяйка. — Я подпишу…
— Вот так-то. Я ж грил, согласится, — хохотнул человек-овчарка. — Ладно, пусть живет… Не ссы!
Они развернулись и вышли, оставив калитку нараспашку.
— Мама, зачем ты так… А как же наш дом… — В голосе Антона звенели слезы.
— Тошка, они бы тебя убили, просто убили и все.
Хозяйка обняла сына и прижала к себе. Я услышал, как Антон всхлипывает.
— А как же наш родник? И пруд? И елки? Они спилят наши елки на Новый год! А Рыжик? Где он будет гулять?!
Что они говорили дальше, я не слышал — пробирался малинником вслед за гостями. Они — с одной стороны забора, по дороге, я — по участку вдоль.
— Дом-то старый, — заметил человек-овчарка. — Лет пятьдесят уже стоит. Венцы небось все погнили.
— Дом — дерьмо, — подтвердил Ротвейлер. — Но участок клевый. Дом снесем, новый поставим на горке, устроим бассейн и фонтан. Плохо, деревьев много, повсюду тень. Ладно, спилить — не проблема. Таджиков наймем пни корчевать. А для этих лохов вполне сойдет та развалюха у станции.
— Под грохот поездов сладко спится, — заржал Бультерьер.
Дальше я слушать не стал, времени не было, и так все с ними было ясно. Я вскочил на забор и оттуда — в траву, вдоль канав вперед и вперед. Наша улица с одной стороны выходит на железную дорогу — но переезда там нет, тупик, так что выезд на шоссе в город лишь с одной стороны. Я бежал, как не бегал никогда еще в жизни. Коты, они ведь не бегуны. Но в тот день я наверняка обогнал бы любую псину. Так, перекресток… поворот… Я пробежал еще метров пятьдесят и остановился. Здесь самое лучшее место: я вижу, какая машина появляется из-за поворота. А водитель на встречной полосе — еще нет…
Я теперь уверен, что тот встречный «КамАЗ» с песком послал мне старый полосатый кот, успевший переселиться на кошачьи небеса. Черная блестящая машина Ротвейлера мчалась в город, а «КамАЗ» шел встречным курсом. И в кабине водителя раскачивался на пружинке потешный полосатый котенок.
Я прикинул расстояние и прыгнул. Разумеется, человек-овчарка, сидевший за рулем, не стал бы выворачивать руль и спасать какого-то безумного кота, решившего перебежать дорогу. Но я прыгнул не под колеса, а на капот — и низкое западное солнце, бьющее водителю в глаза, вдруг исказило масштаб, и просто большой кот показался водиле нереально большим — настоящим полосатым тигром, взявшимся неведомо откуда, может быть, прямиком из индийских джунглей. А может быть, я в самом деле разросся до размеров тигра? Не знаю. Силу в себе я ощущал непомерную. И человек-овчарка вывернул руль, устремляясь на встречную полосу, будто я тащил его за собой весом огромного тела. Я уже спрыгнул на асфальт и мчался в спасительные кусты, и слышал одновременно, как надрываются тормоза «КамАЗа», как грохочет и скрежещет железо. А когда взлетел на ближайшее дерево и обернулся, то увидел, что черная машина впечаталась в нос самосвала и смялась в лепешку со всем своим собачьим наполнением.
На всякий случай я еще немного посидел на тополе, что рос у дороги, наблюдая, как в безнадежные останки бесформенно-металлического пытается заглянуть обалдевший после столкновения водила «КамАЗа».
Старый кот не обманул меня — я в самом деле на миг обратился тигром.
— Только не вздумай повторить этот фокус еще раз, Рыжик, — сказал я сам себе.
Я еще немного посидел на тополе, подождал, не вылезет ли кто из машины. Но из «БМВ» так никто и не вылез, а водитель «КамАЗа» уселся на траву, долго хлопал себя по карманам, потом достал пачку, выбил сигарету и закурил.
Тогда я спрыгнул на землю и направился домой.
Вечером мы все сидели на веранде, хозяева пили чай, я валялся в кресле-качалке.
— Ты слышал, Сережа?.. — У хозяйки дрожал голос. — Эти уроды, что нам угрожали, они погибли, все… Все трое. Почти сразу, как только от нас уехали. Я поначалу не поверила. Но Аглая сказала: точно, все насмерть. Она там останавливалась, когда ехала из своего магазина.
— Слышал, да, — односложно ответил хозяин. — Как говорится, судьба.