Андрюша не расположен был думать, однако его мозг сам по себе сплел грустную мысль.
«Неужели придет такая пора, когда я тоже не буду испытывать угрызений совести?»
И хотя после быстро забылся, спал тревожно, то и дело пытался хватать никелированные иглы, но они неощутимо проскальзывали между пальцев, снова гибко гнулись, сбиваясь в сверкающее кольцо. В конце концов он вцепился в это кольцо, но раздернуть на иглы не сумел. Оно вывернулось, улетело вверх и оттуда дразнило его, складываясь то как губы отца, то как губы Полины.
Пробудился Андрюша от холода: сбросил во сне одеяло. Отец услыхал, что он шевелится.
— Пора вставать, сынок.
— Не хочу.
— Мало ли что лично нам не хочется. Я бы не всяк день потащился в цех. Тащусь ведь. Обеспечивать вас надо: бабушку, мамку, тебя. Что было б, кабы анархии поддался? Из нужды бы не вылазили. Позарез нужна дверь. Эта, вишь, решето.
— Под топчаном доски. Сегодня же сделаю.
— Дуб гнать на дверь? Шуткуешь. На мебель сгодится. Деньги. Понял?
— Деньги да деньги.
— Ничего зазорного. Без них никуда. Поживешь с мое, узнаешь, как рубли чеканят. Думаешь, жадный? Цену им знаю. Про завтрашний день помню. Завтра, может, голодно или война. В берлогу не завалишься — не медведь. Вздорожает все. Понял? Отечественная началась, у кого деньги были, нахватал муки, мыла, папирос, сахару. И ноги в потолок. У меня денег не было. Я дырочки на ремне проделывал: живот к позвоночнику подводило. Шкурой понял, почем фунт лиха.
Не вставая с постели, Андрюша натянул штаны.
То, что говорил отец, сложно подействовало на него: казалось мучительно оправданным и одновременно вызывало несогласие.
В этом обостренном состоянии он покидал будку. Напоследок подтолкнуло его в спину отцово напутствие.
— Из полыни лезь под стену. Подкоп там шире, чем в других местах. В него дверь протолкнешь. Жду подле маяка, за питомником.
Над садами стлался, вздуваясь, туман. Он был крупитчатый, зеленоватый, будто подталый снег. Ветер отжимал с востока на юг плиты туч, и небо в теплой стороне распахивалось желто-синее, лощеное. В такое утро стоять бы у реки с удочкой, таскать окуней, вдыхать воздух, пахнущий росой, кувшинками, дымом, который выпыхивает костер, пробуривая пепел. Давным-давно не был Андрей на рыбалке. Разве выберешь время: не в школе, так в подвале, у верстака, не в подвале, так в саду.
Усмешка отразилась на озябших губах Андрюши.
«Здесь, значит, будешь ждать? — мысленно обратился он к отцу, огибая лесопитомник. Маяк еще не открылся — был обернут туманом. — Ну-ну, жди».
Покамест добрался до маяка, туман перегнало через бугор.
Андрюша увидел новый город на этой стороне пруда, завод и старый город — на той. Отсюда новый город казался скопищем слипшихся между собой многоэтажных домов. На трехслойном фоне неба: внизу — розоватом, посередине — синем с зеленцой, вверху — лиловом, завод оттискивался силуэтами корпусов, труб, стальных пешеходных мостов. И Андрюше вдруг стало щемяще досадно, что завод, который переварил в домнах и мартенах, перекатал в прокатных станах гигантскую рудную гору, не мог переплавить и перекатать душу его отца. Правда, тут же он вспомнил, что не знает, каким отец был смолоду, еще в деревне, и подумал:
«Может, без завода тут не обошлось?»
Склад строительных материалов, огромный, беззвучный, заключенный в квадрат стены, восходный ветер заволок туманом. Шпалы, пакетированная фанера, бумажные мешки с цементом, бочки из гофрированного железа, наполненные карбидом, штабеля бетонных панелей призрачно проглядывали сквозь клубливую матовую бель.
Когда туман плотно сбивался и затапливал опоры козловых кранов, верхними конструкциями они напоминали лежащие на вате крокодильи скелеты.
Ударила по слуху прыткая, точечная трель, ей отозвалась волнистая, булькающая: пересвистнулись сторожа. Каждая трель как просверлила Андрюшино сердце. Он испугался, что прихватит его здесь жуткая вчерашняя тревога, но т а тревога щадила его, не обнаружила себя, когда он лежал перед подкопом, уткнувшись в горечь полынных веток.
Дно пролома было усыпано бутылочным боем. Андрюша повыбросал оттуда стекло, прополз под стеной.
Между землей и туманом был воздушный зазор. Андрюша высмотрел запримеченные отцом двери, дождался, когда ноги сторожа, обутые в ботинки и шуршавшие полами плаща, ушли за угол, и побежал на четвереньках.
Еще перекликнулись свистки. Опять просверлило сердце волнением.
Вон она, стопа дверей. На верхней двери мокро поблескивают шляпки гвоздей. Неважно, эту дверь или другую высмотрели зацепистые отцовы глаза. Важно, что он берет ее, вскидывает, притыкает плашмя к голове.
Остановился возле широкогорлой трубы; она походила на ошкуренное сухостойное дерево, на котором поработали короеды — так источена ржавчиной. Вскинул дверь на руках, было заколебался, бросать на трубу или нет, потом отступил на шаг и яростно швырнул. Чуть-чуть подождал, снова поднял ее над собой и швырнул. В ушах грохотало, раскатывалось, звенело. Казалось, что он никогда больше ничего не услышит, кроме грохота, раскатов и звона. Но когда кто-то схватил его за воротник куртки, то чисто воспринял выкрикнутое с азартом:
— Р-рыз. Попался. Зачем на базаре кусался?
Трели возле затылка, торжествующие, аж взахлеб. Цельнометаллический фургон на резиновых колесах; внутри фургона жестяной плакат, на нем изображен контейнер с кирпичами, падающими на такелажника; под рисунком подпись: «Не ходи под грузом — доживешь до пенсии».
Через несколько минут входит в фургон мужчина, поймавший Андрюшу, и женщина в фуфайке, подпоясанная офицерским ремнем.
— Звоните скорей в милицию.
Сторож, теперь уже грустно, поделился с женщиной своим недоумением.
— Кого поймаешь, завсегда просят отпустить. Этот в милицию торопится. Явно.
Женщина спросила Андрюшу, есть ли ему восемнадцать лет. Он ответил, что есть. Она помрачнела. По серьезной статье будут судить, могут дать несколько лет: кража-то государственная. Сторож сказал, что он не думает, чтобы малого судили гражданским судом. Он уверен, что дело передадут в товарищеский суд при домоуправлении: нынче общественность решает людские судьбы.
— Ты чего, паренек, в милицию торопишься? — спросила женщина.
— Любопытство разбирает.
— Ты не кочевряжься. Ты по-серьезному.
— Некуда деваться.
— Балбес, да в такие годы куда захочешь, туда и подавайся. В Сибири любая новостройка с руками оторвет. Целинные земли близко, туда поезжай.
— Ему осенью в армию. Два-три месяца подождет — и порядок. На службе живенько провентилируют мозги. У нас в армии почище, чем в институтах, серьезность прививают.
— Мне еще среднюю школу кончать.
— После армии кончишь, если не осудят. Ия Леонтьевна, все ж таки звоню в милицию. Неспроста он дверью-то, по-моему, хлобыскал. Наша обязанность поймать, их — разобраться.
Будто не слыхала, что сказал сторож, Ия Леонтьевна промолвила, словно бы для самой себя:
— Совсем мальчишка. Сладко как спится на зорьке! Сейчас бы спал и слюнки на подушке. Об эту пору в девчонках меня бы вынесли из дому, положили бы средь заведенных танков, и, как бы шибко ни пускали моторы, я б не очнулась.
Сторож позвонил дежурному по милиции в новом городе. Тот расспросил о случившемся, но машину не обещал прислать. Машина в райотделе всего одна, и та выполняет специальное задание. Велел прислать задержанного утром с каким-нибудь из грузовиков, который приедет на склад за материалами.
Сторож выбежал в досаде. Вслед за ним вышла Ия Леонтьевна. Дверца фургона притворялась медленно, и когда защелкивалась на замок, то дрыгнула с внутренней стороны никелированной ручкой.
Андрюша пересел с табуретки на жесткий топчан, обтянутый дерматином. Откинул голову к стене, на мгновение увидел над собой в плакатном решетчатом контейнере куб красных кирпичей и закрыл глаза.
Представление запрокинуло его во вчерашнее.
Бабушка Мотя отсчитывает матери деньги.
На крыльце гневливый отец, держит в карманах брюк стиснутые кулаки.
Полина больно целует его в губы.
Иван, растерянный, не знает, что ответить его отцу.
Радуга отступает за холм.
Оврагов говорит о лжи.
От вчерашнего встрепенулся. Встал. Явилось беспокойство. О чем-то забыл. Может быть, о самом важном для себя? О, не о чем-то. Стыдобушка! Забыл о Натке. Да как же это?
Как будто воображение только того и ожидало, чтобы он вспомнил о Натке.
Веселая, тоненькая Натка летит сквозь ветер по огороду, но она не в том платьице, в каком была вчера, а в том, в каком пять лет тому назад приехала из Хакасии: зебристой «масти» — по черному белые полосы. И улыбка на ее лице тогдашняя: совсем еще девчоночья, без кокетливых ужимок. На миг Андрюше показалось, что он на косогоре за скотобойней и что Натка действительно летит к нему. Захотелось уткнуться лбом ей в плечо и заплакать. Натка знает: он не любит плакать, поэтому не осудит слез и поймет, как тяжело и запутанно у него на душе, он должен выплакаться, чтобы изжить зависимость и бессилье.
И тут он удивился с м е щ е н и ю в собственном сознании, однако порадовался, что Натка привиделась ему с осязаемостью, которой ни разу не ощущал наяву. И вдруг он усомнился в том, что н а д о б ы л о п о п а д а т ь с я.
И такая ясность возникла для Андрюши в исходе его теперешнего положения, что он даже затрясся. Да ведь это навсегда разорвет их дружбу с Наткой.
В состоянии осененности, под воздействием которой почувствовал в себе силу, способную на неистовый порыв, он шагнул к дверце и было занес ногу для вышибательного удара, но в этот момент до него дошло, что женщина всего лишь захлопнула за собой дверцу. Во всяком случае он не слыхал, чтобы они вставляли ключ в замок, вделанный в ось никелированной ручки.
Затаил дыхание, подавая ручку вниз. Еще не начал открывать дверцу, она уже приотворилась от легкого фургонного крена и собственной металлической весомости.