Она почистила котелок и ложки песком. Споласкивая их в реке, сказала:
— Еду домой.
Ее слова отозвались в нем ознобом. Обычно такой озноб начинался у Андрюши с холодка между лопаток, сейчас он исходил изнутри, откуда-то из живота.
Делая жерлицу, он готовился привязывать крючок-тройник. Хотя леска была толстая, из-за озноба он никак не мог вдеть ее в ушко тройника.
— Сегодня не уедешь, — сказал Ильгиз. И зевнул. Андрюша насмешливо дунул через ноздри: Ильгиз прикидывается сонным от горького волнения.
— Я обязательно уеду. Я везучая.
— Уеду, уеду. Тебя никто не уговаривает, — вскипел Андрюша.
— Не уговаривает? Тогда останусь.
— Безразлично.
Теперь Ильгиз с насмешкой дунул через ноздри.
— Ночевать буду возле реки, — сказала Натка и плеснула из котелка на черный ствол березы.
Она не передумала: не пошла ночевать в деревню.
33
Андрюша повел Ильгиза в Кулкасово. Ильгиз еле передвигался: разболелась и распухла нога. Ни Баттала, ни его жены дома не было. Андрюша побежал на край деревни за фельдшерицей.
Он увидел фельдшерицу в палисаднике. Расписной ложкой она разливала в чашки кислое тягучее молоко. В тарелке голубели куриные яйца, желтые комья румчука круглились из пиалы. В синей стеклянной сахарнице искрился колотый сахар.
За столом сидели две девочки в платьях свекольного цвета. Фельдшерица была широкая, грудастая, строго вскидывала голову. В красных сапогах, в белом халате, надетом поверх бархатного жилета, она выглядела немного нелепо. Усиливал впечатление подол платья, который как-то ненужно высовывался оранжевыми оборками из-под халата.
Навстречу попался старик, снял шляпу, закрыв ею прозрачную бороденку, поклонился фельдшерице. Перебежала дорогу цветастая девушка, тоже отвесила ей поклон. Барахтались возле ворот карапузы, вскочили, провожая ее присмирелыми глазенками. Андрюшу это озадачило: он невольно оглядел себя. Густо запылились лапы. Сошел на обочину, потихоньку топал, сбивая пыль в траву. Но когда фельдшерица оглянулась, он ощутил к ней неприязнь и начал хлопать ступнями по горячей пышной дорожной пыли.
Она презрительно ухмыльнулась.
«Злюка, — подумал он. — Всех, наверно, в деревне застращала».
Ильгиз хотел встать с нар, но она, перешагивая высокий порог прихожки, повелительным жестом словно отбросила его обратно на громадную, чуть ли не шаровидную подушку.
Андрюша сел на деревянный круг, которым был закрыт вмазанный в низкую печь котел. Разматывая ссохшуюся на колене Ильгиза, пропитанную кровью повязку, фельдшерица была настолько тщательна и осторожна, что казалось, будто ее пальцы пухово прикасаются к его ноге. Время от времени она произносила ласковые башкирские слова. Хотя Ильгиз и прикрыл веки, выражение лица было отчетливо: ее слова уводили его внимание от колена.
У Андрюши тоненько засвербило в сердце. Захотелось побыть на месте Ильгиза: чувствовать пуховые прикосновения пальцев, слушать гортанные слова, замирающие, как шелковый шелест, поблескивать меж ресниц слезками — их нельзя сдержать и совсем не стыдно.
Наверно, прекрасно живется тем двум девочкам в платьях свекольного цвета, раз у них такая нежная мать? И у него, Андрюши, ласковая мать, но она вынуждена вести себя сдержанно. Стоит матери обнять его да поцеловать, бабушка сразу заклохчет:
— И так разбалованный. Пожестче держи. Лизаться будешь — добра не жди.
Отец, тот прищурится, почти пропоет с издевочкой:
— Приголубливай. Станешь старухой, дак, может, накостыляет по шее.
Андрюша разжег керосинку. Фельдшерица прокипятила шприц, сделала Ильгизу укол.
Помахивая красным чемоданчиком, она прошла за акациями. Как и давеча, она не шла — шествовала, но теперь походка ее и осанка были полны для Андрюши иного значения. Он слушал удаляющееся звяканье монет, пришитых к жилету фельдшерицы, и думал о том, что с предвзятостью отнесся к этой незнакомой женщине. Было страшно оставаться предвзятым. Он понимал, что может изменить себя. И все же не оставляло сомнение: если бы все зависело лишь от него самого.
Держась за косяки, Андрюша высовывался из окна. Он ждал возвращения Марьям или Баттала. Матовый от боли Ильгиз просил не оставлять его без присмотра. Да и сам Андрюша не хотел бросать Ильгиза одного. Но вместе с тем он то и дело мысленно убегал к Натке. Как она там? Река, берег, деревья. Ей там, пожалуй, жутковато. Вдруг кто-нибудь подлый наткнется на нее? В его воображении Натка взметывалась с яшмового валуна, мчалась по гальке и песку в ольшаник, ее настигал кто-то черный и лохматый. Разрывались и сплетались ветки, трещало, каркало. Взмыкивала под великанским вязом корова. В ее зрачках вспыхивал кровавый свет ужаса. Андрюша болтал головой, навязчивые картины отбрасывались куда-то в мозговой мрак зелеными, сужающимися в точку кольцами. Он снова высовывался из окна. Перед взором дорога, покрытая сиреневой растолченной землей.
Солнце село за лес на вершине горы. Сосновые просеки там стали бронзовыми, глубокими. Воздух пока что светел, ясно рисовались в небе волоски травинок, но всего уже коснулось марево сумерек.
Андрюша знал: быстры вечера в горных низинах. И когда склоны покрыла гнутая, отдающая сыростью тень, он выскочил во двор, чтобы сбегать за фельдшерицей. Обещала прийти через четыре часа, сделать новый укол, значит, через два не откажется. Тетка она толковая, поймет, что торчать в деревне он не имеет права, поскольку оставил у реки девчонку. Она змеи днем испугалась, а медведя или человека тем более забоится.
Не дойдя до калитки, он услышал чеканный конский топот. Приехал Баттал. Белый Сарбай, приближаясь к воротам, округлил ноздри, заржал. Андрюша любил рассыпчатое ржанье Сарбая. Он запрыгал навстречу ему, игигикнул по-жеребеночьи игриво.
Баттал соскочил на гранитную дорожку; стремя, качаясь вдоль конского бока, тоненько пело.
— Расседлай, спутай, выгони за огород.
— Некогда мне.
— Начальник сказал — выполняй.
— Не смогу.
— Где Ильгиз?
— Ногу зашиб.
— Вот, понимаешь! Всегда советую: осторожно, Ильгиз. Старший брат советует — исполняй.
Баттал был полупьян, вертел на пальце кожаный хлыстик.
— Вот, понимаешь! Старшего брата не почитает. Бить жалко. Уф, дел мне с ним. Ничего. Женится — умней станет.
34
Андрюша объяснил Батталу, почему не сможет заняться конем. Баттал вынес кошму, подушку, байковое одеяло. Андрюша взвалил на плечо постель. Скоро он был уже под горой, вилял между ракитовых стволов, источающих сладковатую прель. На тропинке попадался хворост, громко трещал под ногами. Днем Андрюша не замечал этого треска, в потемках он и раздражал и пугал.
Навстречу посыпались звезды: лес поредел. Вскоре он выдвинулся на крутой невысокий обрыв, неподалеку от которого был брод. С обрыва просматривался берег, где осталась Натка. Маслено лоснилась галька. Вещи, брошенные на берегу, казались угольными. Оттого, что Натка исчезла, всем существом Андрюша услышал, какое мертвое оцепенение кругом.
— Нат, — позвал Андрюша.
На отмели всплеснуло, по-над речным течением задергался стеклянный крик кулика. Пока не прошла одеревенелость, вызванная исчезновением Натки и куличиным криком, он стоял, затаив дыхание.
Он усомнился в том, что Натка исчезла. На том берегу она. Ничего с ней не случилось. Хочет испугать. Нет, обрыбишься[22].
Он нашарил в траве камень.
— Натка, вылазь из кустов. Камень швырну.
Что-то ворохнулось в листве длинного тополя.
— Слышь, кидаю. Голову прошибу — не жалуйся.
Он отвел руку с камнем для замаха. Тихо. Шума реки Андрюша не слышал: шум проносился мимо, как в трубе.
— Я ухожу в деревню.
— Не уходи.
Наткин голос спустился откуда-то сверху, вероятно с вершины тополя.
Шуршало, шелестело, трещало.
— Одной, конечно, лучше? — вероломно спросил он.
— Еще как!
— Приятного одиночества.
Пятясь под березы, Андрюша увидел, как из-под ног спрыгнувшей на галечник Натки пырхнули искры.
— Проваливай, Андрюшечкин, но только дай сюда постель.
— Перебредай — возьмешь.
— Ишь какой.
— Струхнула?
— Сам ты струхнул. Ловко я тебя разыграла?
— Смею признаться. А ты корчишь из себя героиню.
— Знала бы, ни за что не поехала…
— Ладно, не сердись. Разыграть уж нельзя. Ты ведь меня разыграла. Как так: на высоченное дерево забралась, а в школе на турнике не можешь подтянуться.
— Турник железный.
Покамест Андрюша, перебредал реку и выжимал за тальником трусы, Натка разожгла костер. Струйки огня проныривали среди сучков, свивались, остро скакали над хворостом.
Он оделся, но продолжал стоять за кустами. Лицо просунул между лозой, сахарно пахнувшей. Натка лежала на кошме, подбородок спрятан в ладонях, ноги сплетены. Озаряемые прыгающим пламенем волосы отдавали синей глазурью.
«Натка до жути красивая!» — думал он.
Одновременно он думал о том, что сам сейчас выглядит неприглядней, чем обычно: щеки, должно быть, втянулись от озноба, желваки отвердели, волосы свалялись. Как тут покажешься? Натянул куртку поверх фуражки, закрыл полами лицо. Один нос торчит. Понуро пошел к костру. Натка вскочила с кошмы, указала на то место, где лежала.
— Нагрела.
Он приник всем телом к кошме. Кошме показалась горячей.
— Нат, у тебя, наверно, температура? — спросил он. — Кошма прямо как раскаленная.
— Скажешь же.
Он догадался, что Натка обрадовалась его словам, хотя чем-то они смутили ее, А потом подумал, что напрасно боится показаться ей некрасивым, Наверно, она никогда не думает над тем, какая у него внешность. Если бы думала, то никогда бы не приехала в Кулкасово.
Натка глядела на оседающий костер, белесый по краям, с сосновой шишкой посредине: шишка горела голубым пламенем. Натке было удивительно, каким образом получилось так, что она взяла и приехала в Кулкасово. Сказала матери — отправляется в трехдневный поход по Башкирии с учительницей Гердой Генриховной и одноклассниками, сама на трамвай да за город, к водонапорной башне