Я осветил фонариком всю кухню, но, как и в прошлый раз, не заметил ни одной зацепки. На меня в упор смотрела пустота, и мне было нечем ответить… Потому что именно пустоту я видел в кошмарах по ночам.
– Что с ней? – Наедине голос Люциана звучал безэмоционально. Будто он терял запал на продолжение своего представления. Или просто не хотел тратить на меня и толики сил.
– Готов быстро уйти?
Он кивнул.
– Аврора, выйди, – крикнул я, и лишь после того, как в тишине раздался скрип закрывающейся подъездной двери, шепнул: – Котерия.
Безумный взгляд женщины мгновенно выплыл из пустоты, и разъяренные глаза нашли меня. Секунду она просто смотрела…
А потом истошный вой чуть не разорвал наши барабанные перепонки. Она рванула вперед с неожиданной для ее комплекции скоростью.
Я отпрянул в последний момент, и ее распахнутые руки прошли всего в сантиметре от меня. Свет по всей квартире замигал, делая движения урывочными, как в нарисованном комиксе.
Глаза ведьмы пылали все сильнее, а крик становился невыносимым, но мы оба ждали, стараясь не попадать в ее лапы. Она бешено носилась по квартире, уже не глядя на нас. Натыкалась на столы, шкафы, стены. Разбила лоб и не заметила, как кровь залила лицо.
Все прекратилось так же резко, как и началось. Женщина замерла в проходе на кухню, на границе с полной темнотой, ноги подкосились, а руки схватились за голову, выдирая оттуда клоки волос. Глаза закатились настолько, что видны были лишь белки.
Глядя на это неприятное зрелище, я поморщился при мысли, что было бы со мной, будь я обычным человеком. Стоило лишь дотронуться… Ведьма, сошедшая с ума, – бомба, готовая взорваться в твоих кишках.
Мы аккуратно обогнули ее и, не производя ни звука, вышли на улицу.
Адам тут же схватил меня за ворот. Я ударил его в грудь, он отшатнулся, но его гнев лишь распалялся.
Сложить два и два ему не составило труда.
– Значит, ты. Скотина, подставить решил?!
Я вгляделся в лицо Люциана – насколько искренен он был в этом гневе? Жаль, я не знал его достаточно хорошо, чтобы с уверенностью разоблачить очередную маску.
– Это ведь ты сюда рвался, – равнодушно ответил я.
– Хорошо. – Он мгновенно взял себя в руки. – Хорошо. Я тебе не верю, но это все равно не будет моей проблемой. – Он повернулся к Авроре: – Куколка, прокатимся.
Она отрицательно помотала головой.
– Многое теряешь. – Он расплылся в улыбке, запрыгнул на байк и вновь взревел на всю округу.
Адам любил появляться и уходить слишком громко, чем бесил меня со времен памятного костра.
– Больше не зови меня на такие случаи, хорошо? – тихо произнесла Аврора, когда Люциан скрылся из виду. И я мог ее понять. – И сам не приезжай.
– Я не медиум, чтобы знать заранее, куда еду.
– Крис… Ты сам знаешь, почему именно тебе стоит держаться подальше. Не верю, что нет такого способа.
– Я что-нибудь придумаю, – конечно, я врал. Что здесь придумаешь? Перестать приезжать на сделки? Я не голодаю, но такого расточительства не могу себе позволить. Как сказала Полина – Колесницу не остановить. – Тебя подбросить?
– Нет, я домой пойду, тут рядом. Пока.
Она помахала рукой, а в глубине глаз засела такая грусть, что я сразу отвернулся.
Зашагал в направлении Проспекта. Хотелось развеяться в толпе людей, сверкающих бутиков и бессмысленных покупок.
На голову закапал мелкий дождь. Обычно я ненавидел такую погоду, но сегодня было как никогда к месту. Отрезвляюще, я бы сказал.
В голове заиграло радио «Своя волна», поставив на повторе любимый трек моих депрессий (в этом веке не депрессируют только коты, хотя я и в них сомневаюсь) – группы Bush «40 Miles from the Sun». Я знал ее так хорошо, что плеер не требовался.
Под мелкую морось, в сорока милях от солнца, я вышел на Проспект. Толпа огибала меня стороной, как огибает каждого, кто на нее не похож. Либо ассимилирует, либо изгоняет – толпа не слишком умна.
Я шел медленно, и саднящее чувство внутри, что моя личная Колесница разогналась без возможности остановиться, разливалось свинцом по ногам и рукам. Страх перед неотвратимостью грядущего так свойственен людям, и должен быть так чужд для дилеров.
Либо со мной что-то не так. Или все мы вышли из одной реки, и, как бы течение нас ни кидало, в глубине души, в отсутствие света – все рыбы черные, а все чувства похожие, будь ты человек или дилер, однажды человеком рожденный.
Я – паразит, живущий на проценте от чужой боли. Моя жизнь длится столетиями за счет несчастных, жертвующих мне свою. За счет совести, которой я давно наступил на горло, потому что выживание важнее. Потому что мне вбили догмы, которые я не мог не соблюдать. И всем было глубоко насрать на мое ощущение «правого дела». Настолько насрать, что я проникся и почувствовал то же. Я палач и паразит и никогда не пытался играть не свои роли.
Я – гость, исполняющий заветные желания. Ведь это тоже часть моей роли. Я цепляюсь за блеск в глазах, будь он алчным сиянием или ожиданием настоящего чуда, я не делаю разницы и исполняю. Хорошо, почти не делаю. Иногда я волен быть избирательным, но это никогда не продолжается слишком долго, потому что выживание важнее.
Я – просто тень человека, которым когда-то был. И воспоминания о себе – это все, что мне осталось. Что стоит убедить себя, что я не живу уже пять сотен лет? Я коплю воспоминания… ради чего?
Ради чего я существовал все это время и ради чего не хочу умирать? Такие человеческие вопросы, что я уже почти часть этой толпы. Впору испугаться.
Но выживание – все еще важнее, потому что этому меня и научило то, что осталось во мне от человека. Основной инстинкт, будь он неладен, перерастающий в худший страх.
Нам осталось сорок миль до солнца…
Рыбы, плывущие против потока, быстрее попадают в сети ловца.
Видит небо, я никогда не плыл против течения. Всегда был тем, кем меня хотели видеть, оправдывал ожидания… И, застыв сейчас на краю пропасти, смогу ли я умереть тем же, кем жил?
Я бегу, сегодня или завтра, обязательно начну бежать. Так ли сильно отличаются тот, кто я есть, и тот, кем меня хотят видеть окружающие?
За сорок миль до солнца все по-другому.
Восьмерка мечей – Полина, я ощущаю свое бессилие. Перед пустыми глазами безумной ведьмы, заглянувшей за завесу тайны Котерии, перед Бездной, что смотрит на меня из ее глаз. И перед всем, что я сделаю дальше в попытке выжить или уйти без сожалений.
На последней мысли я так сильно дернулся, что задел плечом проходящего мимо мужчину. Он взглянул на меня с агрессией, быстро переросшей в осторожность. Так ничего и не сказал, поторопился пройти мимо. Интересно, что у меня за видок сейчас?
Однажды я был на приеме у психолога (опять-таки а кто в этом веке не был?), и она определила мои депрессии как «страх бессмысленности собственного существования». Я много смеялся на приеме, потом долго пил один. А психолог заключила со мной сделку, лишив себя пяти лет жизни и всех остальных пациентов. Теперь она прохлаждается на Мальдивах с новым любовником без серьезных психотравм.
Когда до солнца всего сорок миль – все наши страхи такие искренние, и мы можем быть честными с собой. Возможно, мне осталось немного до этой стадии.
Я обошел десяток бутиков, потратив столько же, сколько стоила машина таксиста, который вез меня домой под мелькающие ночные огни Города. Было уже за полночь, когда мой телефон вдруг зазвонил.
На экране высветилось «Бэмби», и я сам удивился, сколько я выпил в тот вечер, когда записывал ее номер.
Я раздумывал недолго. Купаясь в бессилии у самой пропасти, я шагнул чуть ближе к настоящему себе.
– Слушаю.
– Чтоб ты сдох! – раздалось из трубки, и мои губы непроизвольно растянулись в улыбке.
Глава 11. Семерка Жезлов. Кира
Кира проснулась в пустой квартире. Она лежала на кровати в той же одежде, что была вчера, укрыта одеялом. Голова не болела, но вечер был покрыт туманом, в котором она тут же принялась копаться.
Эмоции запаздывали или еще спали, поэтому впервые за много месяцев она могла отстраненно взглянуть на все, во что превратилась ее жизнь.
Первыми вспомнились серые крылья. Огромное видение, разбившее на ее кухне пару банок. Кира дернулась в поисках вчерашнего гостя, но ни единого звука не гуляло по квартире. Крылья, сделки, Котерия, ведьмы…
А потом она вспомнила причину, по которой искала дилера. Почувствовала бремя горя, рухнувшего на плечи. Она одна, она свободна, совершенно свободна и пуста. И это единственное, что теперь имело значение.
Кира поднялась скорее по инерции, чем действительно желая что-то делать. Глянула в телефоне календарь – среда, десять утра, четыре пары, первая из них точно пропущена. Она не помнила предметов и собиралась тоже по инерции. В страхе ждала, когда вчерашняя боль вернется.
Не глянув ни разу в зеркало, собралась, вышла на улицу, села в автобус. Доехала до метро, там еще пару остановок. День казался заторможенным, люди вокруг – ненастоящими, жизнь – странной иллюзией, фантасмагорией, которая вот-вот должна закончиться. Цели больше не было, и обретенная свобода легла тяжким бременем.
Кира почти порадовалась, что в универе растеряла всех друзей – или так и не завела. Никто не лез с расспросами, ее игнорировали так же, как и весь предыдущий учебный год. Никто не трогал, будто подтверждая ее мысли о том, что она близится к завершению этого странного спектакля.
Боль накрыла уже дома. Она хотела подготовиться, но разве это возможно? Из бабушкиной комнаты больше не было звуков шорохов, жизни. Не пахло с кухни пряной выпечкой, не шкворчала сковородка на старенькой газовой плите, не бормотал крохотный телевизор, не звал по имени тихий родной голос… И лишь тяжелый дух лекарств не желал выветриваться. Находиться в квартире было агонией.
Кажется, в тот день Кира еще вспомнила раз или два про дилера, но впечатления от встречи увядали, крошась безжалостным осознанием происшедшего.