спасло его от тюремного заключения.
К началу XX века Российская империя приходит с настороженным отношением к кошке. Точнее, с резкой дихотомией. В богатых домах дворян, купцов, зажиточных крестьян кошка становится символом женской плодовитости, домашнего уюта, спутницей хозяйки, хранительницей дома от мышей. Апогеем этого представления стала «Купчиха за чаем» Б. Кустодиева 1918 года – женщина, у которой все есть и которая ведет сытную и беззаботную жизнь, а рядом с ней трется упитанная кошечка. Для крестьян же кошка, как и собака – одно из животных при избе, у которого есть своя функция, а в случае чего можно ее поменять и умертвить животное.
Как и в Европе, в России добывали кошачий мех. Например, гусарский мундир графов Разумовских включал в себя ментики (короткие гусарские куртки) с мехом дикой кошки [114], а арапы этих же вельмож носили опушенные кошкой шубы красного сукна и такие же шаровары. Видимо, им полагалась кошка попроще.
В XIX веке пушной промысел кошачьего меха стал массовым, хотя диких кошек практически истребили. Как так? Стало намного больше дворовых кошек, а сил на добывание такого меха тратилось меньше. Многие виды животных ко второй половине XIX века были близки к исчезновению, в том числе некоторые «породы» соболей. Так что заготовители перешли на другие меха.
Таких «закупателей кошек» В. Даль в своем словаре называл «кошатниками», «кошкарями», «кошкодавами» и «кошкодерами»: в общем, относились к ним презрительно. Такие промысловики упоминаются у И. Бунина и Н. Лескова как частое явление в бедных деревнях, которые собирали всякий хлам у местных жителей за бесценок.
В Вятской губернии так называли именно нижегородских купцов, которые собирали мелких животных по деревням – так сказать, меняли кошку на ложку. Дальше кошек убивали о сани, но, по сведениям этнографов, кошатники были довольно суеверными людьми – они приговаривали, мол, не я бью, хозяин бьет. Иначе разозленная кошка должна была выцарапать ему на том свете глаза.
Если в Вятской губернии местные пытались разводить кошек и заготавливать шкуры, то в Нижегородской их обрабатывали и они шли на Макарьевскую ярмарку и на местные фабрики, особенно в Спасском (аж до 1980-х годов) и Арзамасе. То есть для человека XIX века все его животные продолжали оставаться чисто утилитарными – корова дает молоко, а потом ее можно и на мясо пустить, кошка ловит мышей, но можно обменять ее на посуду, и так далее. В Сибири такими центрами были Тюменский и Екатеринбургский уезды. Особенно – село Жадовка Сибирской губернии (ныне в Ульяновской области), кошкодавы которого поддерживали тесные отношения со скупщиками деревянной посуды из Городца. Прошлое городецкой резьбы по дереву сразу стало намного более зловещим.
Отношения с кошкой в Европе и России прошли трансформацию от промыслового к компаньонскому раньше, и это животное, как и собака, «отделилось» от остальных обитателей крестьянского двора и стало предметом защиты. С другими животными такого пока не произошло, только традиционное хозяйство заменила птицефабрика или мясокомбинат. Большинство городских жителей уже не сталкивается лично с ситуацией, когда ему необходимо убить собственное животное, а собак и кошек мы держим не из утилитарных целей, поэтому наше отношение к кошачьему (и собачьему) промыслу стало резко негативным, ведь он не необходим. Впрочем, это касается не только кошек и собак, но и владельцев других видов, да и в целом отказ хотя бы от какой-то доли мясных продуктов по этическим соображениям становится все более популярным.
Впрочем, и в XIX веке в Российской империи нельзя было подойти к скорняку и потребовать кошачий и собачий мех. И торговцы, и покупатели явно испытывали неловкость от такого, поэтому придумали эвфемизмы. Собачий мех называли «сторожковым», а кошачий – «колотковым». Второй, более поздний вариант – «печелазовые» (то есть «которая лазает на печь»). Впрочем, очень быстро эти слова отметились как уничижительные и остались только в документах довольно короткого периода. Как правило, такие меха старались выдать за что-то другое – за соболя, нутрию или хотя бы кролика, для этого шубы перекрашивали в другой цвет или наносили рисунок по трафарету – особенно этим славились жители села Катунки (Нижегородская область). Еще одним популярным изделием считались кошели-кошки. Нетрудно догадаться, из чего.
Городские жители и интеллигенция негативно отзывались о таких занятиях, но отмечали, что кошатников много в самых бедных деревнях и городках, где им остается только «последнее дело». Кроме того, очень быстро такие кошатники переходили к краже животных, включая крупный рогатый скот, и мелкому разбою, так что время от времени раздавались голоса остановить это безобразие. Например, заметку о необходимости прекратить варварскую добычу кошек написал философ Василий Розанов.
С началом Первой мировой войны пушной промысел в целом пришел в упадок – связи с Лейпцигской ярмаркой и турецкими поставщиками прервались, мобилизация парализовала торговые процессы. Тут бы кошкам вздохнуть спокойно, но не получилось – с приходом нэпа промысел развернулся с новой силой. Михаил Пришвин (тот самый) в 1926 году опубликовал очерк о том, что он добыл на охоте лису, и «слух дошел до кошатника, и не успели мы шкурку снять, является и дает мне за нее денег на две с половиной сажени березовых дров. С кошатником я наказал приятелю своему – охотнику дяде Михею, чтобы он непременно и как только можно скорее привез бы мне сухих дров» [109]. Так что многие, судя по всему, продолжали жить добычей шкур по деревням.
Руководителем меховой отрасли в СССР стал Артур Карлович Сташевский, который потребовал «начать заготовлять кошек и собак. <…> Мы будем из них делать соболя, сурка и енота» [101]. Довольно быстро начался промышленный масштаб таких заготовок и экспорт в Европу, который продолжался до начала Второй мировой войны. После этого и производство начало снижаться, и экспортировать было некуда – в Европе такие меха уже выходили из моды по этическим соображениям. Несмотря на то, что ГОСТ на такие шкурки, введенный в 1979 году, продолжает существовать, в течение 50–80-х годов отношение к кошкам стало меняться, а уровень жизни – постепенно восстанавливаться после войны. К концу 80-х годов с кризисом в промышленности исчезли и жутковатые «кошкины дома», как в народе называли эти «фабрики», и слово «кошатник» постепенно потеряло свой зловещий смысл [101].
В течение XX века кошки постепенно захватывали городские квартиры. Особенно это ускорилось после Второй мировой войны, когда темпы урбанизации резко выросли. Мы можем видеть домашних кошек в фильмах 70–80-х годов как обычное явление – например черную кошечку в классическом «Иване Васильевиче…». Сейчас кошки уверенно лидируют в качестве домашних животных. Их держат 49 % жителей России, то есть каждый второй, а собак – только 34 %, каждый третий [115]. В сельской местности кошки есть у 41 % жителей, при этом отношение к ним до сих пор разное, и владельцы кошек продолжают сталкиваться с негативом в свой адрес – примерно каждый восьмой опекун выслушивал гадости из-за кота, не мог сесть в такси и так далее. И, кстати, это отношение зависит от количества домашних животных и наличия удобств для них. Чем лучше инфраструктура для животных и больше возможности за ними ухаживать, тем меньше проблем как с собаками, так и с кошками [115].
Новое время
Мир расширялся и для кошек, и для человека. В Северной и Южной Америке, а также в Австралии и Океании кошки появились после XVI века. Во многом это связано с эпохой Великих географических открытий, когда вместе с мореплавателями в долгие морские путешествия отправлялись и крысоловы. Так кошки оказались на новых континентах. Для Америк это произошло в XVI–XVIII веках для разных частей континентов, и долгое время, пока поселения колонистов оставались немногочисленными, кошки, как и в Европе, продолжали жить полудикими, довольствуясь вредителями. Коренное население новых животных не принимало, тем более у них были приручены свои мелкие кошачьи. С ростом европейских городов росло и поголовье кошек, которые стали довольно опасным инвазивным видом. В частности, они стали новыми врагами летучих мышей [41].
Еще более остро эта проблема встала в Австралии, где кошки занялись истреблением мелких животных. Скорее всего, на северо-запад Австралии и в Новую Гвинею кошки попали раньше, еще в конце Средних веков на индонезийских торговых судах, но не в таких больших количествах [37]. Когда в конце XVIII века первые европейские поселенцы прибыли в Восточную Австралию и Новую Зеландию, они везли с собой намного больше животных. Так Австралия столкнулась с проблемами кроликов и кошек.
Примерно в то же время европейцы нечаянно заселили кошками Полинезию, кроме нескольких островов [19]. В итоге это привело к тому, что милые пушистики стали причиной как минимум 14 % вымираний всех птиц, млекопитающих и рептилий и снижению как минимум 8 % видов, находящихся под угрозой исчезновения. Сейчас с этим пытаются бороться – стерилизовать кошек и вывозить их с островов, чтобы защитить эндемиков. Впрочем, насколько это будет успешно и будут ли такие программы реализованы – пока непонятно [41].
В самой Европе высшее общество пересмотрело свои взгляды на котов, и в XVI веке исчезнувшая было мода держать пушистиков дома снова вернулась. Законодательницей мод в этом вопросе была, конечно, Франция.
Французский поэт Жоашен дю Белле в 1558 году посвятил своему коту Белло (Belaud) эпитафию в 200 строк [56]. Он сделал ее несколько пародийной – видимо, для тогдашних читателей это было в новинку. Так мы узнаем, что у кота был клубок для игры, шерсть – серебристо-белая, а мех как у горностая. Возможно, поэт стал обладателем только появлявшихся в Европе ангорских кошек. Философ Мишель де Монтень замечал: а что, если это ему веселее играть с кошкой, чем кошке с ним? Что, если кошка имеет волю и взаимодействует с человеком тогда, когда хочет? [56] Мысль очень передовая, но тогда она так и осталась на уровне философского трактата.