Марина вскрикнула. Двое полицейских бойко подскочили и выволокли бесчувственное тело арестованного. Офицер потирал руку и тихо ругался:
— Костлявый, каналья! Черт бы его побрал…
Татьянка подошла, посмотрела в глаза этому офицеру… и залепила ему хорошую увесистую затрещину! Она была спортсменка, кстати сказать, и удар был чувствителен.
— Взять ее! — в бешенстве завизжал офицер.
— Татьянка! — вскрикнула Марина. — Что ты наделала!..
Офицер в это время представил, как он является с докладом: «Арестованы старик и девочка, причем девочка надавала мне по морде».
— Отставить! — крикнул он плачущим голосом. — Девчонку не брать! Ну, чего вы на меня уставились, сержант?
И он выскочил на улицу.
11
Пятого марта 1918 года был подписан мирный договор между Румынией и представителями Советского правительства. Румыния обязалась вывести свои войска из Бессарабии в двухмесячный срок. И договор и обязательства были пустой оттяжкой. Этого только и надо было Америке, Англии, Франции: последние приготовления были тем временем закончены, быстро столковались между собой недавние враги — Антанта и Германия. Немецкие войска, нарушив условия Брестского мира, вторглись в пределы Украины. Девятого марта они были под Тирасполем. Красная Армия отступала, отбиваясь.
Отряд Котовского еле выбрался из окружения, пробив кольцо около Раздельной. В сумятице и прифронтовой горячке Котовский встретил Гарькавого.
— Плохо? — спросил Гарькавый.
— Жмут, — ответил Котовский. — Я слышал, что против нас движется немецкий корпус.
— Помните наш разговор перед сдачей Кишинева? — спросил Гарькавый. Не какая-то Румыния, не кто-то отдельный — наступает капитализм, всей громадой, всей слаженной машиной, всей техникой.
— И что же теперь будет?
— Конечно, мы победим.
Оба рассмеялись. Легко и прочно чувствуешь себя, когда говоришь с Гарькавым. Перекинулись словом — и опять расстались. Ни тот, ни другой не думали о себе, о личном.
«Конечно, победим!» — твердил Котовский, прислушиваясь к орудийному грохоту.
— Приказ отходить с боями, — встретили Котовского в штабе.
Командир Тираспольского отряда Венедиктов был окружен людьми и только издали дружески кивнул Котовскому.
Отступление в общем велось планомерно. Когда дошли до Дона, выяснилось, что со стороны реки прижимают белоказачьи войска. Это было уже слишком. И отряд ринулся на врага…
Тираспольский отряд участвовал во многих кровопролитных битвах. В боях погибло немало храбрецов. В одном из сражений был убит и Венедиктов. Остатки отряда впоследствии влились в части 8-й и 9-й армий. Это те, кто не остался навеки в ковыльных степях возле Дона, чьи кости не овевал степной ветер, не палило солнце, не омывали дожди.
12
Тяжелые испытания обрушились на Украину. Красивые города, живописные села и станицы переходили из рук в руки. Вся Украина пылала. Вся она, цветущая, напевная, солнечная, была превращена в огромное поле сражения. Трудное было время! Рыскали петлюровские банды по глухим дорогам. Клялись в верности всем, кто дорого платит, и опять изменяли, и непробудно пьянствовали, и безжалостно грабили всех, кто попадется, новоявленные атаманы: Маруся, Добрый Вечер, Струк, Хмара, Черт, Лыхо, Клепач… По каждой водокачке обязательно била из-за косогора какая-нибудь трехдюймовка. Поезда сутками стояли на полустанках. В вагоны врывались вооруженные, проверяли документы и тут же, у насыпи, расстреливали.
Тифозные валялись на перронах. Мешочники на крышах вагонов пили морковный чай.
Все сдвинулось и переместилось.
Кто бежал от голода, кто дезертировал, кто занимался спекуляцией… В каждой волости имели хождение свои особые деньги, выпущенные черт знает кем и черт знает на каком основании. Здесь «керенки», там «колокольчики» и гетманские «лопатки»… Иные ассигнации были громадны, как афиши, другие печатались на паршивых клочках бумаги, и на те и на другие ничего нельзя было купить. Не было мяса. Не было хлеба. Не было керосина. И под каждой деревней был фронт.
Немецкие оккупанты грабили украинские клуни, английские корабли проследовали в Черное море через Дарданеллы. Французское правительство слало контрреволюционным генералам заем.
И шли уже бои на Дону, и грохотали воинские эшелоны, спешили на помощь братскому украинскому народу отряды питерских и московских рабочих. Центральная рада разоружала революционные войска, заключала тайные соглашения с иностранными правительствами, расстреливала большевиков…
Шла борьба не на жизнь, а на смерть между революционным пролетариатом, пришедшим к власти, и свергнутыми классами помещиков и капиталистов.
13
Котовский заразился тифом. Лежал и бредил в гостинице, в одном маленьком городишке. Миша Марков, отощавший, завшивевший, несчастный, приходил в гостиницу и часами стоял перед постелью своего командира. Котовский метался, скрипел зубами, командовал в бреду.
Миша Марков был в голубых обмотках, в рыжем полушубке, шапка у него была с убитого петлюровца, очень большая и очень мохнатая. Пояс он носил кавказский, с наборным серебром. Надо прямо сказать, обмундирование у него было «сборное». Впрочем, он отлично чувствовал себя в нем. В кармане у него была книжка стихов Есенина. И он был молод.
Он смотрел на командира. Какое измученное лицо! Глаза мутные. Мечется в жару, жар сухой, без испарины. Упорно борется организм с жестокой болезнью. Какой бешеный пульс!
У Маркова в бауле уцелел уложенный еще матерью на дорогу новенький костюмчик, из дешевых, но вполне приличный. Марков понес его на рынок.
На рынке стояли толстые, замотанные в шали торговки и продавали поштучно соленые огурцы и грудки вареной картошки.
— А вот горячая! А вот с пылу, с жару!
Унылый мужчина, густо заросший щетиной рыжеватых волос, крутил на руке каракулевую шапку и громко перечислял ее достоинства. Но охотников на его товар не было, и он бесплодно расточал свое красноречие.
И еще были продавцы. Продавалась швейная машина «Зингер», продавался соусник, продавались поношенные солдатские сапоги и женская жакетка на шелковой подкладке.
Миша Марков осторожно развернул свой товар — он принес его завернутым в чистую тряпку — и, перекинув костюм на руке, как все делали, стал прохаживаться по торговым рядам, крепко прижимая его к себе, опасаясь, что украдут.
Никто даже не смотрел и не спрашивал Мишу, что он продает.
Тогда Миша стал выкрикивать:
— Кому костюм? Новый, неношеный! Очень хороший костюм!
Никто не подходил, и Миша решил уже уходить. Вдруг его дернули за рукав. И тот самый, волосатый, продававший каракулевую шапку, тихо спросил:
— За пять керенок пойдет?
Миша Марков отстранился и ответил:
— За деньги не продаю. За продукты.
И тут сразу собралась около него толпа.
— Так это же что? — пощупала женщина костюм. — Это же грубошерстный!
— Сама ты грубошерстная!
— Братцы, да это чистейшая бумага! Садись да письмо пиши!
— Не нравится — не бери, зачем же подрывать торговлю?
— Покупает канарейку за копейку, да хочет, чтобы она петухом пела!
— Сколько, чтобы не торговаться?
И пошли всякие шутки-прибаутки, которые неопытного человека легко могут сбить с толку. В конце концов Миша продал костюм за буханку хлеба, кило овсянки и клюквенный кисель в порошке. Особенно Миша радовался киселю, он где-то слышал, что его дают сыпнотифозным. Он тут же, на рынке, расспросил, как варить кисель, и помчался в гостиницу.
Котовский был в том же положении. Разметался на постели, тяжело дышал и не узнал вошедшего, хотя смотрел на него во все глаза.
— Товарищ командир! Кисель! — говорил Миша, захлебываясь от восторга. — Кисель, знаете, как вам нужен! Он очень помогает!
Больной бормотал что-то невнятное, а затем стал размеренно, в одну ноту, стонать.
И так было жалко Мише этого громадного, сильного человека, теперь такого беспомощного, с воспаленными глазами, впалыми щеками, в горячечном бреду, заброшенного в незнакомый город…
— Товарищ командир! Это я, Миша Марков! Вы слышите, товарищ командир? Вы не падайте духом, хорошо?
И Миша бросился на кухню варить кисель.
Гостиничные повара сочувствовали парню, но они решительно заявили, что кисель без сахара — не кисель.
— А если на сахарине?
Миша зачарованно смотрел, как тускло-розовый порошок превращается в самый настоящий кисель, какой варила мать.
— Мешай, мешай, а то комьями получится!
Кисель наконец уплыл, но много еще осталось в кастрюле.
К полному огорчению Маркова, Котовский оттолкнул ложку и не притронулся к чудодейственному киселю.
Однако в ту же ночь был, по-видимому, кризис. Всю ночь Миша прикладывал холодные компрессы ко лбу больного, а на рассвете Котовский вдруг проговорил:
— Откуда ты взялся, дружище?
— Товарищ командир! — шепотом спросил Миша Котовского. — Может быть, вы пить хотите?
Вода была единственным лекарством, которое принимал Котовский. И все-таки он явно выздоравливал.
В один прекрасный день он поднялся, усмехнулся, ласково посмотрел на Мишу:
— Душевный ты человек! И товарищ хороший! И жалко мне, что пропадешь ты ни за понюшку табаку. Я-то бывалый, мне не привыкать, а ты с твоим простосердечием сразу попадешься. Ведь мы сейчас где? В настоящей ловушке. В логове врага. Слышал сегодня, как они маршировали? «Айн-цвай, айн-цвай…» Немцы! Понятно тебе?
— А что же особенного? Они никого не трогают, я видел их на рынке. Ходят себе и смотрят.
— Не трогают, пока не освоились. А потом покажут! Да ведь еще есть, кроме них, белогвардейцы, всякие самостийники, боротьбисты… Всякой твари по паре! Я, Миша, все думаю эти дни. В Кишинев возвращаться тебе никак нельзя: пронюхают, кто ты такой, и уничтожат. Что же мне с тобой делать?
— Куда вы пойдете, туда и я.
— Не годится это. Мне тебя твой отец препоручил. Вот что, браток! Отправлю-ка я тебя — знаешь куда? — в Москву.