— Товарищ Белоусов! А какие там есть у вас в Москве еще эти… центрофугисты, что ли? И еще — вот память проклятая! — шершенисты какие-то?
— Молодо-зелено! — примирительно произнес Гуков. — Перемелется — мука будет.
Белоусов остался ночевать. Поздно вечером они заперлись в кабинете Григория Ивановича. Белоусов почтительно посмотрел на огромную, во всю стену карту, на скромную обстановку, на множество книг.
— Устали вы, наверное, Григорий Иванович, и все же надо об одном дельце потолковать, а утренним поездом я дальше.
Котовский спокойно, внимательно разглядывал Белоусова. Хорош! Подтянутый, движения точные, лицо приятное. Вот только исхудал и синяки под глазами, видимо, мало спит…
— Это что у вас — паренек этот бойкий — новый питомец? — начал разговор Белоусов.
— Новый, — подтвердил Котовский, — из Харькова привез. Ужо отдадим в учение. Думаю, по юридической части пойдет. Заметил я — быстро схватывает и умеет из разрозненных фактов правильное заключение выводить. Аналитический ум.
— Это хорошо, — согласился Белоусов. — Есть у вас, Григорий Иванович, удивительная черта: в каждом человеке ищете хорошее и, ухватив, стараетесь развить.
— Должно быть, садовод во мне сказывается, — улыбнулся Котовский. Все норовлю диким яблоням прививку сделать.
— А меня-то вы как на самом краю пропасти подхватили! Двести лет буду жить — двести лет не забуду! С головы до пят я — ваше изделие!
— Ну-ну, ладно, об этом уже было говорено. Ведь не ошибся же!
— Мне хочется, чтобы на этот раз было так. Стараюсь.
— Ага, в общем, все это только предисловие, как я понимаю. Догадываюсь, речь пойдет о какой-то моей ошибке. Ну, выкладывай.
— Григорий Иванович! — дрогнувшим голосом возразил Белоусов. — Вы не так сформулировали!
— Сформулировал! Ишь какие словечки завел! Раньше так не говорил.
— Григорий Иванович, видите ли, в чем дело… Работа чекистов заключается в том, чтобы знать. Не обязательно всякий раз пресекать, но знать. Сам Ленин признал, что чрезвычайные комиссии организованы великолепно. Надеюсь, и после реорганизации Чека в ГПУ будем на должной высоте.
— Слушай, Белоусов, ты не доклад ли делаешь о задачах чекистов? Говори, в чем дело? Если о хищениях по линии кооперации, то я уже потребовал произвести ревизию, и жулики отданы под суд. Шипит кое-кто, да ведь и гуси — на что птица — и то шипят…
— Григорий Иванович! Я приехал не как следователь, а как преданный вам по гроб жизни ваш питомец. Какая кооперация? Какие хищения? Ничего этого не слышал! Кто там шипит? Да если когда-нибудь найдется подлец, который хоть одно слово скажет о вас плохое… пусть прахом летит вся моя безупречная служба, но я этого субчика своими руками удушу! Вы не чудотворная икона. Как в каждом человеке, есть, вероятно, и у вас недостатки, хотя лично я никогда их не замечал… но вы человек, живой, настоящий, неутомимый, вы из той породы, о которой будут слагать легенды!
— Ну, завел! Сел на своего конька!
— Нет, серьезно. Не раз еще молодежь возьмет вас за образец, будет стремиться походить на вас. Опять скажете, что я запутался в предисловиях? Ну, перехожу к сути.
— Давай.
— Вы не одного меня поставили на ноги. К вам приходили беспризорники, приходили опомнившиеся люди из стана врагов… Я наблюдал, с каким терпением возились вы с некоторыми. Пьет человек, под пьяную лавочку совершает неблаговидные поступки, а вы опять и опять тычете его носом на правильную дорожку, опять присылаете к Ольге Петровне: перевоспитывай!
— А! Догадываюсь, о ком речь!
— Нет, я о другом. Честное слово, о другом!
— Слушай, тебе не чекистом быть — агитатором.
— Опять напомню замечательные слова Ленина, что хороший коммунист в то же время и хороший чекист. И быть агитатором тоже каждый коммунист обязан. А как же иначе? Дескать, я праведный, а ты как хочешь?
— Не закончить ли нам на этом разговор и продолжить его завтра утром?
— Когда я сообщу, о ком речь, вы сами будете готовы всю ночь слушать: я хочу поговорить о так называемом «Майорчике».
— О Зайдере? Знаю. Прошлое у него неважное.
— Помните, когда вы его взяли в бригаду, на него посыпались жалобы: забирает все, что попадет под руку, грабит местных жителей… угнал лошадей… реквизировал кур… грозил одному человеку какими-то разоблачениями и заставил его уплатить крупную сумму за молчание…
— Да, а сейчас работает начальником охраны сахарного завода. И кажется, неплохо.
— Так как именно вами он рекомендован на завод. Он и поныне бывает у вас?
— Был один раз. А что? Натворил что-нибудь опять? Это на него похоже!
— Изучая один вопрос и совсем по другому делу, не относящемуся к этому разговору, мы узнали подробности о прошлой жизни Зайдера. Вы что-нибудь знаете о том, кем был раньше Зайдер?
— Знаю. В Одессе у него был кабачок «Не рыдай».
— А до Одессы?
— Не спрашивал.
— Слышали что-нибудь о «зухерах»? Зайдер, оказывается, жил в Константинополе и занимался торговлей «женским товаром». Женщинами. Притоны разврата раскинуты по всему миру — там, за рубежом. Это у них в порядке вещей. Стаж обитательниц притонов невелик, через пять-шесть лет их выбрасывают на улицу, и требуются все новые пополнения. Доверчивых девушек заманивали в ловушку разными приемами. Делали публикации с предложением хорошо оплачиваемого места горничной, бонны… Зайдер действовал так: заводил знакомство, женился, но, конечно, по фальшивому паспорту, ехал с молодой женой в «свадебное путешествие» за границу… А затем новобрачная оказывалась где-нибудь в константинопольском гареме или в доме свиданий портового города. Высокая цена на белых женщин держалась в Буэнос-Айресе. В Аргентине за женщину с доставкой платили до двухсот фунтов стерлингов. В царской России они шли по сорок — пятьдесят рублей…
— Ну и гадина! Не знал.
— И сообразителен! Болтает без умолку, но ни слова о себе! продолжал Белоусов. — Я присматривался к нему еще раньше, в бригаде. Мне врезалось в память его лицо — угодливое и хитрое, пресыщенное и жадное. Он ловок, изобретателен, в этом ему нельзя отказать. Дока! Почти неграмотен, зато может быстро считать. Знает несколько слов по-французски, несколько слов по-турецки, немного болтает по-румынски и, не спотыкаясь, шпарит «по новой фене», на языке блатных. Вот это последнее немножко настораживает… Допустим, что все остальное — это, как вы выразились, давнее дело, но с блатными он якшается и сейчас.
Котовский выжидательно посматривал на собеседника.
— Вы думаете, я еще что-нибудь скажу? Нет. Я все рассказал, причем и это между нами. Это просто мои личные соображения. Ведь Зайдер ни в чем не замешан, не участвует в каких-либо политических группировках, враждебных Советской власти. Да он и не признает никакой политики. Газет не читает. Он точно формулирует свое отношение к жизни: «Я интересуюсь только за доход».
— Насчет дохода он соображает!
— Вот-вот. Одно, может быть, не совсем вяжется: работает на скромной должности начальника охраны, а живет на широкую ногу. В Одессе у него прекрасная квартира, тихое, почтенное семейство, жена ведет борьбу с ожирением и делает косметический массаж, ходит с прислугой на рынок, у сына гувернантка, в гостиной шредеровский рояль и картина Каульбаха «Мадонна со слезой»…
— Если бы художник изобразил эту мадонну без слезы, она все равно бы прослезилась, попав в квартиру такого проходимца! — рассмеялся Котовский. И сразу опять посерьезнел: — Ладно. Понял. Так считаешь, ошибка это моя, что нянчился с такой дрянью, да? Может, и ошибка… Значит, выгнать его с треском, коли опять ко мне сунется?
— Можно и без треска. Можно и совсем не выгонять, но отвадить. Уж очень нечистоплотная личность. На черта он вам нужен?! Лучше держать его на расстоянии.
— Хорошо, учту твой совет. Спасибо, Иван Терентьевич, — впервые назвал Котовский по имени-отчеству Белоусова. — Большое спасибо.
— За что же, Григорий Иванович?
— Трудная, опасная у вас работа. Куда проще идти в атаку и рубать. Хоть врага видно.
— Это — да. Если бы я стал рассказывать, чего последнее время наслышался, чего насмотрелся, в каких переделках побывал!.. Большую книгу можно было бы написать, и над каждой страницей читатель и слезу бы пролил и крепко призадумался.
Оба помолчали.
— Да, — в раздумье сказал Котовский, — мы говорим — затишье, война кончилась. А ведь у вас нередко и выстрелы слышны?
— Выстрелы! Иногда происходят форменные сражения! Кроме того, обстановка-то какая! Может ли быть на войне, чтобы к командующему фронтом вошел вражеский солдат и выстрелил в командующего? А у нас может! В Петрограде с председателем Чека именно так и произошло. А главное — все свершается невидимо, скрыто. Шифры, пароли, специальные конспиративные квартиры… Да, это особенная война. Кажется, чего тут такого? А ведь не так-то просто взять заговорщиков. Помню, окружили мы дом. Непроглядная тьма. Дождище. По сигналу вошли. За столом их было тринадцать. И черт их знает, как они будут действовать: отстреливаться? убегать? Захватили мы тогда списки, печати, адреса, а главное — подобрали на полу изорванное в клочки письмо. Дзержинский и Лацис целую ночь его складывали по кусочкам, расшифровывали. Мало того, что шифр, набор непонятных слов: «бархат», «треугольник» и прочее в этом роде, да еще и написано все вперемежку на английском и на французском языках…
— Прочитали?
— А как же! Если бы вы знали, кто у них орудует! Кто устраивает все эти заговоры! Кого тут нет! Тут и морские атташе, и епископы, и священники, и генералы… Например, связной у них как-то тут работала жена министра Временного правительства. Или — не угодно ли: артистка Островская… барон Штромберг… Консулы, нотариусы, бывшие полицейские, есаулы… и, конечно, эсеры и, разумеется, анархисты… Можно ли без них? А главным образом — профессиональные шпионы, всякие розенберги, розенблюмы, пишоны… А есть еще у них небезызвестный Сальников. Попался бы он мне, голубчик, я бы с ним поговорил! А то был такой «дядя Кока», узкую фотопленку под ногтями прятал. Это я говорю только о тех, кто обезврежен. А если бы все рассказать… Страшная бездна!