Кирпичев замолчал. Видимо, он и по сей день остро переживал эти давние события.
— Ну вот и все, что я имел вам доложить, — прибавил он устало. — Это все факты, милостивый государь, тут ничего не выдумано.
— Забил насмерть девушку?
— А как же? Сам стал на себя не похож. Лицо перекосилось, хрипит… Офицеры заметили, что с ним неладно, еле оторвали, увели, в постель уложили. Ну ничего, постепенно князь отошел. Даже шутить изволил. А на другой день побрился, подушился и отбыл в Петербург. Там на торжественном обеде господин фон Плеве передал ему от царя орден и поцелуй, так что труды его не пропали даром. Что касается мужиков, то у них остались, так сказать, хорошие воспоминания… Среди сородичей Сашко, свояков, братенников, вряд ли кто испытывал после всего этого нежные чувства к царю-батюшке и шутнику-князю. Не эти ли сородичи в семнадцатом повернули штыки против? Не они ли в восемнадцатом партизанили в тылах Деникина?
— Да-а, — подхватил Фрунзе, — пришли коммунисты и помогли петрам и гаврилам разобраться, где враг, где друг. Взяли тогда петры да гаврилы винтовки и стали гнать взашей оболенских и компанию. Командование фронтом поручено было Александру Ильичу Егорову. Он прежде всего направил рейд конницы в тылы противника. Ну, они там дали жару! Примаков со своей бригадой червонного казачества ударил по корниловской и дроздовской дивизиям, Буденный уничтожил отборные кавалерийские корпуса Мамонтова и Шкуро… Вот какие дела тут происходили. Славные дела! Так что господа оболенские только где-нибудь в Париже опомнились.
Фрунзе смотрел, посмеиваясь, на профессора. Кирпичев нахохлился. Он, по-видимому, вдумывался, соразмерял.
— Я штатский человек, Михаил Васильевич, — произнес он наконец, — но усваиваю все вами сказанное. Раньше я не очень-то разбирался. Вы знаете, когда получаешь более чем скромный паек, с большим трудом добываешь сырые дрова, испытываешь все неудобства, если можно так выразиться, исторически сложившегося переходного периода, то не сразу охватишь умом, что к чему и чем кончится. А сейчас немножко кумекаю. Тут и вы помогли… Но ведь я не рассказал вам конца моей истории.
— О князе Оболенском?
— Да-да. Сделаю необходимое пояснение. Мы с семьей предпочитали летний отдых проводить не на курорте, а в деревне.
— Вы об этом упоминали.
— Разве? И рассказал, что у матери этой самой несчастной Маруси мы покупали кур, сметану, брали молоко?
— Ну и что же об Оболенском?
— Повторяю, я штатский человек. Но как не быть в курсе событий, если назавтра может начаться сражение на той самой улице, где вы живете? Врангель. Это имя вам кое-что говорит. Врангель двигался на Харьков. В вагоне на станции Харьков находился, как изволите помнить, штаб Южной армии — вот еще когда надо было познакомиться с вами!.. Однако у вас на лице нетерпение. Надоел? Но без этого экскурса в прошлое непонятен мой рассказ. Буду краток. Казачьим войскам делает смотр сам барон Врангель. Его свита проезжает вдоль выстроенных казачьих полков. Все торжественно. А среди казаков тот самый хлопец, что пожалел когда-то Марусю и только делал вид, что ее бьет. И видит этот казак и глазам своим не верит: во врангелевской свите скачет на коне его сиятельство князь Оболенский! Я не писатель и не в силах изобразить душевного потрясения этого человека. В общем, он вскинул карабин, выстрелил, и мертвый князь Оболенский повис одной ногой в стремени, тем самым оборвав генеалогическое древо княжеского рода, ведущего исчисление от князей черниговских.
— Это любопытно, — согласился Фрунзе, — не знаю только, насколько правдоподобно.
— Видите ли… — замялся профессор. — При всей этой драматической сцене присутствовал мой сын, тоже в числе врангелевской свиты.
— А-а! — только и мог произнести Фрунзе, никак не ожидая такого признания.
— Но если сын за отца не ответчик, — поспешил добавить Кирпичев, — то и отец за сына — тоже?
— Так он вам и рассказал о конце Оболенского?
— Так точно! — почему-то по-военному ответил Кирпичев.
— Да-а, — в раздумье произнес Фрунзе, — смятенное время! Всякое бывает!
И не стал расспрашивать, каким образом сын профессора очутился у Врангеля и какова его дальнейшая судьба.
Кирпичев стал часто бывать у Фрунзе, и вскоре все уже знали и то, что Зиновий Лукьянович любит крепкий чай, и то, что Зиновий Лукьянович тридцать лет безвыездно живет в Харькове, и даже то, что вот уже давно пишет он труд «Харьковский университет, его настоящее и прошлое». Впрочем, в этом труде, как можно было догадаться, содержались не только подробнейшие и прескучные сведения о бюджете университета, о том, в какие годы кто читал там лекции, о том, что Харьковский университет основан в таком-то году, что из стен alma mater вышли филолог Потебня и историк Костомаров, но и о городе Харькове вообще, о его прошлом, настоящем и множество сведений, совсем не относящихся к университету и даже к Харькову.
Узнав, что бывающий у Михаила Васильевича страшно худой и необычайно подвижный Фурманов — писатель, Зиновий Лукьянович проникся к нему особенным уважением, даже показывал ему главы своего сочинения и советовался, куда предложить свой труд для опубликования.
— Дмитрий Андреевич, — доверительно говорил он, отводя Фурманова в сторонку, — уж кто-кто, а мы-то с вами понимаем, что по нынешним временам напечататься — не легче, чем слетать на луну. Сейчас в моде, говорят, устные выступления в кафе, даже есть название: кофейный период литературы.
Фурманов уверял его, что количество выпускаемых книг возрастает и каждая полезная книга найдет своего, издателя.
— Вам легче, — вздыхал Кирпичев, — у вас в «Чапаеве» какие-нибудь триста страниц, а в моей монографии уже сейчас наберется за тысячу…
В общем, Кирпичев не мешал своим присутствием, но и не привлекал внимания. Рассуждения его были старомодны, слог выспрен и витиеват, но, когда он начинал рассказывать про старину, слушали с интересом. Он помнил все названия, все имена, даже кто был игуменом в старинном Покровском монастыре на высоком берегу реки Лопани, даже сколько сажен высоты колокольня Успенского кафедрального собора, даже что харьковский пассаж завещан городу неким Пащенко-Тряпкиным.
3
Котовский и на этот раз, как всегда, ехал к Фрунзе с целым рядом дел и нуждавшихся в согласовании вопросов. Поезд приближался к Харькову. Котовский подошел к окну и смотрел на мелькающие мимо белые хаты, стада гусей, курчавые перелески.
Обычно он в дороге старался все продумать и подготовить для доклада Михаилу Васильевичу. Из вагона он вышел сосредоточенный, все еще соображая, не забыл ли чего.
— Григорий Иванович!
Оглянулся и увидел знакомую фигуру Сиротинского, всегда подтянутого, бодрого и всегда в отличном расположении духа.
— Сергей Аркадьевич! Вот встреча! К нему?
— Ясное дело. Вы тоже?
— Разумеется.
— Какой же план действий составим?
— Сначала в гостиницу, потом в парикмахерскую и затем прямиком туда.
— Прекрасно разработанная экспозиция! Вперед!
Котовский глянул вокруг. Привычная, давно знакомая картина: рельсы, рельсы, бесчисленное количество железнодорожных путей, там и здесь помигивают зелеными огоньками светофоры, где-то с характерным треском переводятся стрелки, маневровые паровозы гукают, шипят, переговариваются на своем железнодорожном языке со сцепщиками вагонов и медленно волокут куда-то далеко-далеко нескончаемые вереницы цистерн, ледников, платформ, груженных сеном, углем, какими-то чугунными колесами, пиленым лесом и кругляком…
— Хорошо! — широким жестом охватил все это Котовский. — Куда лучше, чем были бы они нагружены походными кухнями и всяким военным скарбом!
— Да, неплохо, — согласился Сиротинский, кидая рассеянный взгляд на промасленное, прокопченное, исполосованное рельсовыми путями пространство узловой станции. — Только надолго ли такая перемена?
И обоим вспомнились фронты, воинские эшелоны, горячие схватки за овладение каждым перелеском, каждой водокачкой, каждым селом. Сиротинский, так же как и Котовский, провел все эти годы на войне, работая с Фрунзе. Только последнее время служил в Москве, в Народном Комиссариате по Военным и Морским делам. Жил довольно оседло и тихо, но по-прежнему сохранял с Михаилом Васильевичем самые близкие отношения. В доме Фрунзе его любили и иначе не называли как «Сережа», «наш Сереженька» или «Сереженька Аркадьевич».
Побритые, свежие, благоухающие одеколоном, оба появились у Фрунзе и были встречены дружными приветствиями. С некоторыми из гостей они встречались впервые, но большей частью это были старые знакомые, в основном военные. А вот и редкий гость — брат Михаила Васильевича Константин Васильевич, доктор по профессии и страстный шахматист. Завидев Сергея Аркадьевича, он радостно закивал, тотчас же перешепнулся с ним, и они уютно уселись в уголочке за маленьким круглым столиком перед шахматной доской.
— Как проходил шахматный турнир с Михаилом Васильевичем? — деловито спросил Сиротинский.
— Три ноль в его пользу, — пробурчал Константин Васильевич. — Но одну партию не признаю: я зевнул королеву.
Котовский любил бывать у Михаила Васильевича и чувствовал себя здесь как дома. Увидев, что собралось много народу и что деловые вопросы придется отложить до завтра, он, едва перебросившись двумя-тремя словами с хозяевами дома, дал увлечь себя в сторонку Фурманову.
Фурманов приехал на этот раз не один, с ним прибыли два московских писателя из РАППа, и Фурманов поспешил их представить Котовскому.
Оказывается, у Фурманова была затея и привез он своих коллег не случайно. У них неоднократно возникали споры о значении литературы, о писательском деле, о том, как нужно писать и о чем нужно писать. Один из рапповцев, хмурый и молчаливый, одетый неказисто и принципиально не носивший галстука, писал на какие-то заумные темы и отрицал все, что только можно отрицать: сюжет, технику, стиль, идейный замысел. Другой длинный, жилистый и худой — жаловался на бестемье и погряз в задуманной им трилогии из жизни монастырей, причем никак не мог справиться даже с первой частью.