— Вот видите, и Елизавета Петровна это находит. Орлика я недавно видела. На покое, в сельхозкоммуне живет. Постарел.
— Неужели еще жив?
Марков не представлял Орлика без Котовского.
— И почему об Орлике никто книжки не напишет? Впрочем, и написать, так не поверят. Разве правдоподобно, что конь принимал живейшее участие в сражении? Нападал, кусался, сбивал, а в минуту опасности выносил из пекла, инстинктом угадывая, куда мчаться. Совершенно необыкновенный конь.
— Как и всадник, — напомнил Марков.
— Как и всадник, — повторила Ольга Петровна. — Просят тут меня воспоминания о Григории Ивановиче написать. Сейчас еще не могу, трудно, не зарубцевалось. Но напишу, обязательно напишу.
3
Марков нашел время, чтобы побродить по городу. Город был прекрасен. Марков прошелся по Крещатику, побывал в садах и парках, любовался во Владимирском соборе росписью кисти Васнецова и Нестерова. Был несколько разочарован Аскольдовой могилой. Он представлял некий холм, заросший ковылем. Оказалось, что могила находится под церковью, в подвальном помещении. Это какой-то древний саркофаг. Когда-то здесь была крохотная деревянная церковь, это, вероятно, выглядело живописнее. Поражала только старина: уже было отмечено тысячелетие со дня убиения витязя Аскольда.
Марков размышлял о том, что мы привыкли оперировать десятилетиями, сто лет вызывают у нас уже почтительный трепет… Но ведь пройдет когда-то и тысяча лет со дня убийства Котовского. Будут ли люди помнить об этом? И какие это будут люди? Не похожие на нас? Или что-нибудь вроде? Может быть, окажется, что человек двадцатого века — только черновой набросок будущего человека? Нечто вроде троглодитов, обитателей каменного века, чьи пещеры обнаружены под Киевом? И только лучшая часть человечества наших дней приближалась к совершенству, обгоняя бег времени? Так сказать, перевыполняя план?
Однажды Марков вернулся из своих скитаний по городу и стал настойчиво расспрашивать Ольгу Петровну, не знает ли она, где здесь музей, когда-то открытый при киевской духовной академии. Ольга Петровна удивилась:
— При духовной академии? Собственно, зачем вам? Хотите поклониться мощам? Так идите в Софийский собор, там, говорят, хранилась часть крови господней в серебряном сосуде, часть ризы господней, видимо, в каком-нибудь ларце или сундуке…
— Да что вы, Ольга Петровна, зачем мне риза! Я читал, что в этом музее был крест, которым благословляли Дмитрия Донского.
— Ну и что же?
— Как, — ну и что же? Дмитрий Донской воевал по всем правилам стратегии, с Мамаем покончил. А ведь от мамаев нам сроду житья не было.
Ольга Петровна молча смотрела на Маркова. Растут мальчишки! О мамаях уже рассуждают, историей интересуются…
— Вряд ли музей уцелел, Миша, — ответила она после долгого раздумья. — А что касается креста… сами знаете, нет в нашей стране ни поселения, ни города, который бы не подвергался поголовной резне и грабежу. Если нравы и изменились за тысячу лет, то мамаи все еще не вывелись. Да ведь дело-то не в том, что Дмитрия Донского благословили, а в том, что он победу одержал.
Марков много переделал всяких дел в Киеве. Оставалось еще одно, самое неотложное. С вечера он засобирался, захлопотал, предупредил, чтобы завтра его не ждали ни к обеду, ни к ужину.
— Куда вы опять, непоседа? — встревожилась Ольга Петровна.
Маркову не хотелось говорить о своей затее, но пришлось пояснить, что отправится на реку Здвиж.
— Чего вы там не видели? Порыбачить хотите?
— Мост. Там есть один мост.
— Мишенька, зачем же выдумывать? Хотите ехать, езжайте, никто вас не удерживает. Но к чему приплетать какой-то мост, на что он вам сдался?
— Как на что? Я хочу посмотреть, цел ли тот мост. И вообще посмотреть. Тогда, как сейчас помню, клубами перекатывался туман. Ну вот, верите, ничего не было видно, одна сырость. А потом Няга подал сигнал. Часового у моста сняли, он и не пикнул. Что было потом — помню смутно, в отрывках. Это был жестокий бой, другого такого мне не случалось видеть. Пожалуй, из дроздовцев мало кто уцелел.
— Ну и что?
— Больше ничего. Тянет меня туда, давно тянет. А ведь тут рядом, я быстро обернусь, вы не беспокойтесь. А потом в Умань.
— Конечно поезжайте. У мужчин все как-то недуром. Они, видите ли, много наубивали на этом месте, так дайка поеду посмотреть. Сроду бы в эти места не заглянула, — ворчала Елизавета Петровна.
— А вы родные свои места хотели бы посетить?
— Еще бы. Конечно хотела бы. Так то родное.
— Вот то-то и оно. Моя родина далеко. Кишинев для меня сейчас дальше, чем какой-нибудь Сатурн. Тот хоть в телескопы разглядывают. И я не хочу тревожить больное место, стараюсь даже не думать о Кишиневе, о крыльце с двумя ступеньками, о курносой сестренке Татьянке… Сколько же ей лет сейчас? Много уже, наверное! Придет время, освободим Молдавию, и повезу я Оксану в Кишинев… Вот, скажу, родители, познакомьтесь: моя любовь, моя зазноба, моя женушка дорогая, прошу любить, как свою дочь. А пока… пока у меня заветные места — это те, где выстрелы гремели, клинки сверкали на солнце, кони ржали, падая наземь с распоротыми животами… На Здвиже-то сколько я дружков оставил поколотых-побитых! Скольких однополчан там не досчитался! Если мы с Савелием остались живы, так это чистое недоразумение…
— Ой, Мишенька, не надо об этом, пожалуйста, не надо! Поняла я теперь. Поклониться хотите, подумать о тех, кого уже нет. Как на кладбище ездят, «родительская» у нас называется…
Марков, оказывается, и попутчика высмотрел. Ранним утром, чуть рассвело, по холодку они и выехали. А там, на месте, Марков самостоятельно бродил по убранным полям, по глинистому берегу.
Он отыскал три моста. У которого же из них была переправа? И где тут ложбинка, в которой ночь напролет провел он рядом с Савелием? И где тут открытое поле, по которому Марков бежал и до хрипоты кричал «ура»?
По плану, разработанному Котовским, офицерский полк заставили отступать к реке, а там их ждали установленные наши пулеметы. Да, да, Марков помнит, как офицеры прыгали в воду, больше им ничего не оставалось. Туман рассеялся, настало ослепительное, бодрое утро. Фыркали лошади, вплавь переправляясь через реку, так как мост был поврежден… Течение было быстрое. Трупы на минуту задерживались, зацепившись за устои моста, а затем их уносило течением дальше…
Но все это лишь в памяти Маркова. А так, если оглянуться вокруг, сейчас была умиротворенная, деревенская тишина, выводок уток плавал возле самого берега. Они добродушно, хозяйственно крякали и ныряли за рыбешкой. На той стороне реки возле опрокинутой лодки стоял, застыв и окаменев, рыбак в соломенной шляпе и смотрел на неподвижный поплавок. Прокряхтел рядом воз. Красивая чернобровая молодка лениво глядела на Маркова, лежа на возу, выковыривая семечки из подсолнуха и поплевывая шелуху. Круглые облака отражались в воде. Квакали лягушки. Марков сел на обрыве возле куста смородины, развернул пакетик и принялся за мясные пирожки…
— Ну как? Довольны? — спросила Елизавета Петровна, когда он вернулся.
— Доволен.
— Посмотрели?
— Посмотрел.
— Ну и хорошо. А теперь в Умань. Поезжайте, миленький, сделайте, что Ольга Петровна просит, хочется ей внимание Николаю Николаевичу оказать.
Накануне отъезда в Умань Марков написал письмо в Ленинград. Обо всем доложил: и о красотах Киева, и о том, как побывал на реке Здвиж, и о том, как мечтал повидать крест, которым благословляли на ратный подвиг Дмитрия Донского.
В квартире было тихо. Ольга Петровна еще не вернулась с работы. Марков увлекся письмом и не сразу услышал, что кто-то его окликает. Оказывается, Елизавета Петровна заглядывала в дверь и манила его пальцем:
— Идите-ка, что я вам покажу…
Что за таинственность? И почему она говорит шепотом, когда все равно никого нет?
— Знаю я, — шептала Елизавета Петровна, — дружно вы живете с Оксаной. Совет да любовь. Хорошо это. Похвально. Совсем как Григорий Иванович с Ольгой жили. Так вот… никому не показывала, а вам покажу: письма у меня хранятся. Ольга-то все документы, все бумаги, фотокарточки — все в музеи отдала, а Письма от Григория Ивановича — это, говорит, мое, никого не касается, пусть, говорит, будут у тебя.
Елизавета Петровна протягивала Маркову пачку густо исписанных листков. У Маркова дрогнула рука. Письма, написанные Григорием Ивановичем! Все равно что с ним говорить, голос его слышать!
— Удобно ли, Елизавета Петровна?
— Да ведь Григорий-то Иванович вам кто? Посаженный отец! Вы должны эти письма знать, это вам как завещание — и воевать, как он, и жить, как он, и любить, как он. Нате, читайте, сядьте вот тут, на диванчике, и читайте, а мне по хозяйству надо.
И видя нерешительность Маркова:
— Не думайте, что Ольга Петровна рассердилась бы. Нет. Такие письма получать… боже милостивый! Да это превеликое счастье.
И вот остался Марков один. И пачку писем в руке держит. Какой заостренный и твердый почерк! Строчки загибаются кверху. Строчки неровные и быстрые, как весенние ручьи. Может быть, и писал-то письма в перерыве между двумя боями, где-нибудь примостившись и положив листок на полевой сумке на коленях…
«Милая, дорогая, желанная Лелечка!..»
Марков прочел эту строчку и остановился. Читать или не читать? Завещание? Вероятно, в свое время показали письма и Оксане? И значит, было на то разрешение Ольги Петровны, как выражение наивысшего доверия и расположения?
«Каждый раз, когда приходит летучка „оттуда“, где ты, моя родная, ненаглядная, — душа моя переживает какой-то удивительно сложный и сильный по остроте момент…»
Теперь Марков уже не в силах был остановиться и прочитывал строку за строкой, листок за листком, захваченный этим бурным порывом, этой силой переживаний.
«Каждый раз хочу послать тебе на бумаге все, что у меня в душе, мое чувство… Эх! Да разве вместит весь мир мою любовь?..»
Марков взволнованно думал: