— Не видать бы их во век, Михалыч!
— Не скажи. Я вообще-то их боюсь, но таких, про которых он сказал… Это другое дело.
— Бред сплошной.
— Ты мне ответь, Константин. Сколько их там было-то? Врачей… Что собрались…
Вихрасов не понимал, даже чашку свою отставил.
— Веселая компания-то у Туманского? Шабаш тот?
— С ним самим?
— Ну да.
— Любовников двое — девка и бородач…
— Нет! — перебил нетерпеливо криминалист. — Бородач не любовник, он сам по себе. Любовник с фамилией особенной. Художник еще такой был.
— Поленов.
— Вот, вот, «Дворики московские».
— Что?
— Ты не сбивай. Как глухой. Я про картину его.
— Еврей кудрявый и два задержанных.
— Получается пятеро? Что-то неправильно. Потерял кого-то.
— Разве? Двое сидят.
— С ними все ясно. От них ждать нечего.
— Остается на воле четверо.
— Как же мы считали?
— Бородатого забыли.
— Вот. Бородатый, — Шаламов покачал головой. — Налей-ка мне еще, Константин. Правильно говорят, под утро самый сон. Голова совсем не варит. Бородатый, серенький такой. Незаметный, как мышка. Вот он и ускользнул мимо нашего сознания.
— А может, он не мышка, и крыса та самая? Ты зачем их всех в кучу собрал, Михалыч? Чтобы легче?
— Всех бы их посадить на время. Легче было бы. Чую я.
— Да ты что, Михалыч! Всерьез? Кто же санкцию даст! Игорушкин не поймет.
— Нет. Я так. Шучу от дури, — он сделал два больших глотка, и бокал снова опустел. — Напоил чаем. И все же легче было бы. Думаю, сразу прекратились бы эти эксцессы, как сегодня. Не прибил бы этот Некто врачиху.
— Думаешь?
— Не думаю, но допускаю, — Шаламов посмотрел с сожалением на пустой бокал, поцокал языком, решил, что больше не осилит, и загрустил. — Не знаем мы с тобой, Константин, что этот урод Некто ищет. Представь себе, если и он, как мы, ничего здесь не нашел… Куда он направится?
— К остальным, выходит.
— Вот. А их у нас?..
— Четверо еще.
— Почему четверо?
— Ну как же?
— Пятеро!
— Пятеро?
— Ты Мартынова забыл?
— Но он же сидит?
— А квартира?
— Слишком все мудрено, Михалыч.
— Ты звони. Поднимай своих. Каждую хату надо под колпак взять. И этих, ваших топтунчиков, к каждому приставить не помешает. А то выпадет очередной. Из шкапчика-то.
Из дневника Ковшова Д.П
Мне почему-то вспомнился Акутагава, слывший великим знатоком психологии, а покончивший жизнь самоубийством в тридцать пять лет. Неувязка, вроде, парадокс. Но с другой стороны, если подумать про почитаемую им философию: вся вселенная — вечный сосуд беспредельного, в котором все едино — цветы и горы, снег и огонь, живое и неживое, и, конечно, мы… Японец. Это у них, самураев:
Не пытайтесь сразу понять, я тоже голову чуть не сломал. Такое только слушать можно под теплое саке и у ласкового пламени костра. У них остров. Туман постоянно. Вокруг сырость и слякоть. Хочешь, не хочешь, они сидят у огня и сочиняют великую хокку[11]. А что? Очень даже ничего…
О том японце еще говорили, будто провозгласил он: подлинные движения души раскрываются только через исключительное и неожиданное.
У нас немногое его переведено. Мне попадалась как-то книжка в дешевом переплете, вся истерзанная до дыр. С новеллами. Вот от одной из них я, по правде сказать, и очумел.
Там все разворачивается вокруг убийства. Казалось бы, события вполне тривиальны, но когда одни рассказывают сами, других допрашивают в суде, третьи каются на исповеди, а вместо четвертого персонажа свидетельствует сам дух убитого, картина преступления, что называется, кругом идет, мельтешит, не знаешь, кому верить. Здравый смысл подсказывает — занимай позицию духа; нечистая сила и тени не имеет, и лжи не подвластна. Но тогда совсем все переворачивается с ног на голову… Кто убийца — не понять. А где истина?
Я к чему все это.
Должен сказать, что случившееся на днях перевернуло все мое сознание, представление о некоторых событиях, об отдельных людях вокруг меня, ну и, конечно, все мои планы. Вполне возможно, что в ближайшем будущем это отразится и на моей служебной карьере, а значит, и на моей судьбе. Не иначе как непредвиденными и чрезвычайными обстоятельствами это не назвать. Во всяком случае, со мной подобных эксцессов до настоящих дней не случалось.
Собственно, сейчас я еще сам не в себе, пишу эти строки, не справившись с волнением, поэтому изъясняюсь недостаточно последовательно и понятно. А ведь, если подумать серьезно, происшедшее я мог бы предвидеть и, наверное, должен был. Да, несомненно, должен был, но меня смутил и расслабил Зубров. Он, прощаясь, разнюнился совсем, что на него было не похоже, расплакался, зацепил своей историей мне душу, и я, как говорил мой лучший друг Аркадий, утратил бдительность. И вот пожинаю плоды…
А разве не лукавит человек, совершивший преступление, пусть он и раскаивается с виду, и признает безоговорочно все от и до? Ведь твердит, что открывает правду, но бессознательно он искажает истину, инстинктивно спасая, защищая себя, как каждый природный организм, умаляет свою роль в преступлении, обеляет, сводит на второй или третий план собственное участие, изображая события с выгодной ему стороны или рисуя их стихийными, случайными. И он в этой искусственно скомбинированной ситуации обязательно второстепенный персонаж, а то и зритель. И так каждый тянет покрывало улик, доказательств на себя. От этого истина приобретает двоякий смысл, даже становится тройственной, а в зависимости от действующих лиц — и многосторонней. А это, извините меня, полнейший абсурд!
Но каково настоящему преступнику?
Если еще при этом грядет тяжкая кара, словно дамоклов меч, — смертная казнь!
Задумаешься говорить правду или нет, хотя ты до этого и был со всех сторон кристально хрустальным.
Так и получается зеркало с искаженным отражением, в котором каждый персонаж вольно или невольно запечатлевает свой обман. Они, заплутавшись в паутине собственных ложных представлений об истине, сооружают загадочную голограмму преступления, которую гению разгадать тяжело, а каково тогда затюканному ежедневными происшествиями следователю или задыхающемуся от жалоб прокурору?.. И у тех начинаются бессонные ночи и постоянные душевные терзания — его ли я арестовал? Его ли сделал для всех убийцей? А вдруг? А если ошибка? Тогда другой, настоящий, на свободе?..
Но меня занесло, и я отвлекся. Похоже, спешу оправдаться до коллегии; будет лучше, если все-таки по порядку, как говорит обычно наш судья Федор Санакаев, открывая процесс и предоставляя слово подсудимому…
Итак, я уже начинал потихоньку готовиться к коллегии, когда позвонил Яша Готляр и бодрым голосом успокоил, что Игорушкин, выслушав его, все же заседания коллегии не отложил и остается грозен, но это больше напускное, так, для серьезности. Известно откуда ветер подул — настучал Хайса из райкома, его здорово заело, что я проигнорировал согласование с ним ареста члена райкома партии, а это хуже горячего утюга к одному обнаженному месту. Так что первый секретарь райкома партии агитирует свое высшее начальство насчет свежей крови. Его, несомненно, поддерживает Боронин, поэтому давление на шефа с их стороны очевидно. Однако это пока то, что хочется им, а во что обернется, неизвестно. Есть дружественные, так сказать, силы и на нашей стороне, поэтому общая обстановка благоприятствует, — заверил Яков и положил трубку.
Это обнадеживало, но не снимало напряга. Я знал, что такое коллегия под председательством прокурора области Игорушкина. Петрович такого грохота мог напустить, чего и сам потом в узком кругу смущался. Накатывает порой на него, — объяснял Тешиев и больше слов не находилось в его богатом лексиконе. А Николай Трофимович многое знает! Я пробовал опять гнуть свое, что устав партии изучил назубок поневоле, принцип партийного руководства учитываю, но ни в одном параграфе устава нет ничего о согласовании ареста подозреваемого в убийстве коммуниста с районной партийной организацией.
— С организацией может и не следует, а вот про первого секретаря райкома партии, между прочим, забывать прокурору не рекомендуется, — ненавязчиво напомнил мне китайскую мудрость заместитель прокурора области и затих в значительной паузе.
— Так что же это за правило такое? — с наивностью неискушенного спросил я у старшего товарища по оружию.
И он мне поведал коротенькую историю.
Рассматривали они с председателем областного суда уголовное дело о покушении на убийство судьи. Подсудимый-уголовник во всем признался: обиделся, мол, на судью, который и его самого однажды упек, а тут брата засудить собирается и, решив отомстить, явился на процесс с обрезом, а когда тот начал оглашать приговор, возьми и пальни в него со второго ряда. К счастью, жив остался судья, его легко ранило.
В первый день всех допросили, дело за приговором, оставили его на второй день. А дело рассматривалось в дальнем районе выездным заседанием. Поселили их, прокурора и председателя областного суда, в одной затюканной гостинице. Вечерком вместе поужинали, вышли на скамейке посидеть перед сном. Тешиев с председателем, как бывает, советуется осторожненько, тактично: смертельную казнь, мол, просить для злодея нет смысла. Легкое ранение, покушение только, а не убийство, зачем, мол, о расстреле заикаться? Но ответа от председателя не услышал, только тот плечиками невразумительно пожал, не знаю, мол, наверное…
Утром сели в процесс, прокурору речь предоставляется, Тешиев встает и… долго ли коротко ли, в заключение, как советовались, обращается к суду: «прошу дать лишение свободы». Адвокат, понятное дело, расцвел, поддержал; председатель ушел на приговор, а Тешиев пустился лекцию народу читать про борьбу с преступностью, про вред алкоголизма, в общем, как обычно, развлекал аудиторию справедливостью советского з