Подняв глаза, отпрянула от зеркала, висевшего над телефонным столиком. На нее взирало взбешенное чудище с запавшими в черных подглазьях очами. Это она? И такой перед ним предстанет? Чтобы он наслаждался ее позором! Она — брошенная и страдающая! Ох, ох, ох! Многого он ждет!
Нет! Не выйдет. Нужно его сразить. Чтобы он понял, кого потерял! Что разрушил!
Она оденется так, как тогда, в театре. Какой это был вечер!
Она была тогда в черном облегающем вечернем платье и с красной розой на груди. Бутоньерку шили специально. Похлопотала мать. Ее знакомая имела свою портниху.
И сегодня непременно наденет то платье. Черное с красной розой. Черное — это траур, красное — цвет любви. Да, траур. Что скрывать? Зачем? Самой себе? Она действительно его любила. А красное — любовь. И он сгубил их любовь. Пусть знает. Пусть помнит всю жизнь, что он сделал…
Она успокоилась где-то через час, когда, поколдовав над собой, предстала перед тем же зеркалом. Оглядела себя придирчиво. Вот теперь можно в свет. Который час? И здесь он оставался верен себе, — назначил встречу два часа назад. Хотел застать ее врасплох? Нет. Не удалось. Что это он на сей раз ничего не сказал про задрипанный драндулет? Не доверил ему начальник свою машину. Так, так. Попался, несчастный алкоголик. Все увидели его настоящее лицо! Она, конечно, добежит до ресторана. Тут недалеко. Правда, в вечернем платье! В черном и с красной розой? Все будут оборачиваться: куда несется дивчина? Есть выход — взять такси. И шаль матери на плечи накинуть! Шаль ей к лицу. Даже украсит.
Напоминает романтический девятнадцатый век. Она явится, как роковая женщина — вершительница судеб, у нее в сумочке заряженный пистолет, она ее открывает — пиф-паф! И этот зарвавшийся красавчик падает перед ней. Нет! Он протягивает к ней в ужасе и раскаянии руки, кричит: «Простите! Помилуйте! Я негодяй!» Нет! Не дождешься прощения! Весь заряд тебе в грудь!.. Кончилась лафа… Кто же даст пьянице автомобиль! Ха-ха! Идти придется пешком. Такси, как обычно, не дождешься… Будь трижды неладен этот капрал без треуголки!..
Когда она спустилась вниз, оторопела и не поверила своим глазам: ее дожидалась «Волга» и тоже черная, только пыль давно осела у колес, машина стояла не одну минуту.
Выскочил, как в тот раз, шофер и услужливо открыл перед ней дверцу, был он, правда, без формы и незнаком. Она все равно улыбнулась в ответ, села, поблагодарив небрежным кивком. Молча доехали. В салоне играла тихая музыка. Свердлин встретил машину у ресторана. Похудевший, с необычно бледным лицом. В черном костюме. Наклонив голову, взял ее под локоть, галантно провел в открытую швейцаром дверь. Они вошли, и заиграла музыка.
«Он в своем амплуа, опять за свое, опять эти сюрпризы, но сегодня у него ничего не выгорит, сегодня он ее не проведет, как маленькую девчонку», — металась злая мысль в ее голове.
Он медленно, словно демонстрируя ее оркестрантам, провел по почти пустому залу к столу у окна. Отодвинул стул, усадил, сам устроился напротив.
— Нормально доехала?
Она не ответила, осторожно вынула красную розу из высокой узкой вазы на их столике, поднесла к лицу.
— Живая, — сказал он.
— А у меня мертвая.
— Ты о нас?
— Я? С чего бы? Я про мою розочку.
— Тебе идет.
— Пусть сыграют еще, — она кивнула на оркестрантов.
Он, не вставая, подал знак официанту, тот вопросительно поднял брови.
— Скажи Сержику, Костик.
Официант умчался. Зазвучала снова та же мелодия. Над столиками плыла «История любви». Она откинула голову, закачалась в такт, зачарованно прикрыла глаза.
— Тебе идет это платье, — повторил он, не сводя с нее глаз. — Оно было на тебе в тот раз. В театре.
— Не забыл?
— Я и билеты, корешки, храню.
— Сентиментализмом ты не страдал. Открыл в себе?
— Это ты не замечала.
— Я есть чертовски хочу, — откровенно и нервно спохватилась она. — Ничего с утра не ела.
— Что будем заказывать? — он щелкнул двумя пальцами, подняв правую руку.
Подлетел Костик, сама учтивость, раскрыл перед каждым большую книжку — меню, склонился над ее плечиком.
— Все вкусное! — захлопнула она книжку и озорно сверкнула глазами на оркестрантов.
— Костик, как обычно, — кивнул он официанту и спросил ее: — Тебе красное?
— Отчего же? — она встряхнула волосами. — Выпью-ка я водочки!
Он посмотрел на нее внимательно, не узнавая прежней, скромной девушки, легкая грустная улыбка скользнула по губам и исчезла:
— Потанцуем?
— А танец кончился, — почти обрадовалась она.
Музыка действительно умолкла.
— Тогда выпьем за встречу?
Водка уже стояла на столе в графинчике.
— Выпьем.
Он пододвинул ей блюдце с кружочками лимона. Они выпили. Она взяла лимон, пожевала, прыснула:
— Не будет деток-то!
— Ты о чем?
— Я о милиционере.
Он, недоумевая, поднял брови.
— Тот, который тебя забирал, детьми грозился.
— Прости меня.
— Ну что ты.
— Прости. Я хотел все объяснить.
— Как раз есть время.
— Я думал потом. Посидим…
— Я напьюсь. Давай уж сейчас, на трезвую голову.
— Майя, что с тобой?
— Со мной? Ничего. Давай, давай. Пока я не пьяная. Валяй.
— Я чувствую, ты сегодня не в себе.
— Ты зачем меня звал?
— Увидеть… Объясниться… То, что произошло, это…
— Ну, ну. Не дрейфь. Валяй! Как ты напился? С кем? Как ты под наши окна приперся! И разлегся там, собрав детей! Воспитатель милиционеров!
— Майя, прости.
— Нет, ты хотел все рассказать? Рассказывай же. Пьяной я буду хуже.
— Хорошо.
— Я слушаю.
Он опустил голову. Она, выплеснув накопившиеся эмоции, как будто успокоилась, тяжело вздохнув, налила себе минеральной воды, залпом выпила и отвернулась к окну.
— Рассказывай, рассказывай.
— Хорошо. Но я буду много говорить.
— Ничего. Мне не впервой. Я учитель. Наберусь терпения.
— Ты ничего не знаешь.
— Откуда же мне знать. Мы темные люди.
— Я не об этом.
— А я о том.
— Не надо, Майя. Не перебивай меня, пожалуйста. Мне и так очень трудно.
Она едва сдержала себя, но промолчала. Минуты три он крутил вилку в руках, не находя ей место, потом коснулся своей рюмки, посмотрел на нее виновато, налил себе водки и выпил.
— Начну с того, что я не тот, за кого ты меня принимаешь, — сказал он неуверенно.
— Ты убиваешь меня. Ну прямо Генри Филдинг. История Тома Джонса, найденыша[17], в современной обработке.
— Я оговорился, — смутился он. — Я хотел сказать, что я не тот, чью фамилию ношу.
— Шпион! — она зло хмыкнула. — Слушай, может хватит мудрить? Может, уже пора серьезно?
— Моя настоящая фамилия Альтман. Мой родной отец Альтман Моисей Янкелевич, бывший преподаватель философии, был осужден в тридцать восьмом году в группе так называемых врагов народа и умер через десять лет в лагерях, мать вышла замуж, мне дала фамилию нового мужа, что позволило поступить в институт.
Он выговорил это все разом, неотрывно глядя прямо ей в глаза, остановился набрать воздуха, молчал, ждал реакции.
Она сжалась, будто враз замерзла, подобрала шаль, только ножки не поджала под себя, мешали туфли на высоких каблуках и неудобный стул.
— Так, так, — сказала машинально, плохо соображая, все еще ожидая подвоха, розыгрыша, — ты изрядно подготовился в этот раз. Слышала я про Альтмана и про процесс тот в институте. Двадцать с лишним человек. Их всех расстреляли. Мы все собирались со студентами сделать мемориальную доску…
— Не расстреляли пятерых, — твердым голосом перебил он и добавил: — Но и не вышел из лагерей никто. Все умерли там. Мать скрывала. Даже после того, как всех реабилитировали после двадцатого съезда партии.
— Как?
— А я так и жил, — усмехнулся он. — Красивая фамилия, правда? Почти Свердлов. Яков Свердлов. Председатель ВЦИКа. Самый главный человек в России! Выше Ленина!
Она замерла, поняв, наконец, что ему не до шуток, что он давно уже говорит ей правду и сейчас на грани душевного срыва.
— Умер тот Яков, у них самый главный, от чахотки, — горько сказал он, — и муж ее, чью фамилию мне дали, тоже умер от инсульта. А я вот гордо живу! И мне даже поначалу разрешили учиться в Высшей школе чекистов. Только выгнали потом. Нашли маленький повод, но веский. На самом последнем курсе. Оказывается, я обманул всех, про родного отца скрыл. Про мать не вспомнили, а сына турнули. Я претензий не имею, так как по-хорошему турнули, дали сразу экстерном в гражданском институте экзамены сдать. И корочки красные дали. И с работой помогли. Прямиком в штаб. Правда, милицейский. В прокуратуру, в суд — ни-ни, а в милицию взяли. Конечно, некоторым показалось, что это побегушки, а не работа…
Он плеснул себе из графинчика и выпил, не взглянув на нее. Она молчала, не зная, как себя вести.
— Только со смертью обоих все не кончилось, — он тут же потянулся налить еще.
— Может, хватит, Володя, — нерешительно сказала она.
— Не бойся, того, что случилось тогда, не повторится, — горько усмехнулся он. — Прости еще раз. Тогда было другое.
— Ты много пьешь. Я не хочу, чтобы ты пил.
— Прости. Я больше не буду. Да и рассказал почти все. Что тебе еще надо знать? Как дочь прокурора ты знаешь теперь достаточно. Можно сказать, почти все. Остальное все видела.
— Ты уже пьян…
— Пьян, но я все осознаю. И сказал все, что хотел. Теперь слово за тобой… Но я не жду быстрого ответа.
У нее необычно потяжелела голова от нахлынувших вдруг мыслей и новых чувств.
Подошел официант, Свердлин смолк, начал искать сигареты по карманам, выложил пачку на стол, но курить не торопился.
— Подавать горячее?
— Как? — он взглянул на нее.
— Мне расхотелось, — она, словно в прострации, провела рукой по лицу, и, хотя выпила немного, голова ее кружилась, мысли путались, в мозгу метались какие-то их обрывки, в ушах звучали куски его жестких фраз: «группа Альтмана», «враги народа», «реабилитация», «расстрел», «он умер от инсульта»…