Свердлин, хотя и не провожал ее, но встречать в аэропорт примчался. Весь взъерошенный, словно опомнился, говорливый. После уже, в институте, заботливая приятельница, Неля, преподаватель французского, доверительно поведала, что тот времени не терял, спутался с брюнеткой длинноногой, студенткой иняза, выпускницей курса, та на роль Марьи Антоновны в студенческом спектакле пробовалась, так с ней и «репетировал» в ее отсутствие. Она пропустила мимо ушей, приятельница отличалась злословием, все про всех знала, во всем институте всегда на передовых позициях, а спектакль запомнился, но больше банкетом, который приурочили к празднованию Нового года. Было много приглашенных, Владимир не забыл бывших сослуживцев из райотдела. Те оказались веселыми людьми, хотя и из милиции, запомнился муж Пановой, танцевал здорово, сама Екатерина Михайловна производила впечатление, а Владимир преуспел в тостах и анекдотах. Но как говорится, кто много позволяет, — дойдет до глупости, он тамадил-тамадил и увлекся. Опять задел больную тему, как он ее называл: «взаимоотношение классов в бесклассовом обществе», она его одернула раз, два, он забывался, у нее кончилось терпение. Чего хаять советскую власть? Здесь живешь! И потом — ничего нового!.. Он снова затянул анекдот про Брежнева. Боже мой! Сколько можно?..
— Я пойду, — поднялась она.
— Не нравится?
— Надоело.
— А чего тебя-то задевает?
— Глупость.
— А может зависть?
— Было бы к кому.
Он был пьян.
— Я же не касаюсь твоего отца.
Это было слишком. Она заспешила к выходу. Никто не обратил внимания. Его кто-то пригласил танцевать. Так они снова расстались, хотя по-настоящему и не ссорились. Не встречались с месяц. Мать спрашивала, волновалась, металась между ними, видно, звонила ему. Потом ей надо было лететь в Москву, тогда он и прикатил первый раз на этой самой черной «Волге». Она узнала, что это машина начальника, Владимир похвастался небрежно, что наладил с ним отношения. А тут еще пожаловала московская киногруппа снимать фильм с участием самого Куравлева, рабочее название картины было загадочное: «Ты — мне, я — тебе», про браконьеров, Максинов поручил их Десяткину, а Иван Клементьевич закрепил за артистами его, есть возможность познакомиться со знаменитостью. Майя, усмехнувшись, пожелала ему удачи.
И вот этот звонок…
В сквере посвежело. Он попытался ее обнять. Она подняла глаза на окна. Свет горел, мать, конечно, не ложилась, ждала ее.
— С артистами распрощался? — спросила она, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.
— Укатили.
— А театр?
— Причем здесь театр? Что ты имеешь в виду?
— Быстро ты забыл Гоголя, — задумчиво сказала она, про длинноногую так и подмывало спросить, впрочем, это опять скандал, надоело уже.
— Тебя после заграницы не узнать, — робко пощекотал он у нее под ушком, как когда-то прежде.
— Заметил, наконец.
— А меня тоже радуют эти туземцы, — спохватился он. — Ты знаешь, у них денег, будто они их рисуют.
— А тебе какой интерес?
— Сидели как-то в ресторанчике, и они подсели. Я сначала не узнал. Все, как с пальмы, — на одно лицо. И они таращили на меня глазища. Двое из спектакля того оказались. Пробовали мы их. У одного имя даже, как у нашего. Джамбул. Представь! Я познакомился второй раз. Занятный малый. Вытащил кучу баксов.
— Не может быть, чтобы Джамбулом звали, — грустя о своем, возразила она. — Они арабы, а то таджикское или туркменское имя.
— Вот! Мусульмане же!
— Ты ошибаешься, — она еще витала где-то, но заинтересовалась его последними словами. — А что ты в ресторане делал? У тебя курсанты! Педагог советской школы милиции!
Он не смутился, даже поленился отпираться и обронил небрежно:
— В минуты горьких размышлений и гениальный Блок заглядывал в «Бродячую собаку»[6].
— Куда, куда? — рассмеялась она.
Он закрыл ей рот поцелуем.
— Сам не знаешь, что говоришь, — высвободившись, она легонько щелкнула его пальчиком по носу. — Дурачок.
Они, кажется, снова помирились.
Там, где еще и не там, но уже и не тут
Он старался здесь не бывать. И уж когда никуда не деться, когда припекало, заглядывал к Наталье в приемную, хватал необходимое, потом к начальству поздороваться и назад. Все стесняло здесь, все давило и напрягало, веяло каким-то потусторонним холодом, хотелось на солнце, на воздух. Вот и теперь.
В просторном помещении с низким потолком, в дальнем углу близ окна стояли два длинных прямоугольных тяжелых стола. Возле них в каком-то мерцающем сером свете маячили две фигуры. Одна — мужская и кряжистая, пригнувшись, копошилась над столом. Вторая, похоже женская, полнилась, расползалась на стуле юбкой, вроде как отдыхала.
На обоих столах темнели, отливаясь синевой, трупы. И запах витал характерный, который Шаламов не терпел и, не признаваясь сам себе, боялся.
Труп, над которым колдовал мужчина в несвежей шапочке и коротковатом не по росту халате, был располосован по грудной клетке, второй еще не тронут.
Женщина, развернув на коленях сверточек с бутербродами, лениво ела. До этого она записывала, что ей монотонно диктовал мужчина, но когда гулко бухнула дверь за Шаламовым, отложила бумаги в сторону. Верткий сухой мужчина тыльной стороной руки в резиновой перчатке сдвинул совсем на макушку шапочку, отвел взор от стола и долго внимательно вглядывался в приближающегося Шаламова, подняв в ожидании вопроса лохматые брови. Был это известный авторитет среди судебных медиков, эксперт Варлаамов.
— Чем обязан опять, милейший Владимир Михайлович? — рассмотрев, наконец, спросил он.
— Я извиняюсь, Сила Петрович, но…
— Владимир Михайлович, дорогой, ты меня, ей-богу, до печенок… Если снова по тому же вопросу, что по телефону намедни?..
— Силантий Петрович, я с дополнительными, с дополнительными…
— Слушаю, — смирился тот и кивнул женщине. — Мария Степановна, у вас, голубушка, есть пять-десять минут от меня отдохнуть. А я бы закурил.
Женщина также лениво, как ела, отложила в сторону сверточек с бутербродами, тяжело поднялась, помогла патологоанатому освободиться от перчаток, развернулась и степенно затопала к дверям.
— Я тоже закурю, — спохватился Шаламов и полез за сигаретами. — Будете мои? «Шипка». Болгарские.
— Слабы-с. Я уж лучше наш «беломорчик», — эксперт достал папироску, распахнул окно, задымил с наслаждением.
— А чего задыхались-то? — рванулся тоже к окну Шаламов. — Душновато у вас тут. И эти еще…
Он, не глядя, отмахнулся на трупы.
— Целых два! Накопили! Ночные, что ли?
— Жарко, — согласился патологоанатом, утер пот со лба, потом вспомнил, пошел смывать руки под струей воды умывальника; вытирая пальцы, закончил: — А окна нельзя открывать. Когда работаешь особенно, чтоб все закупорено было.
— Это почему?
— Техника безопасности.
— Чего?
— Вдруг зараза какая!
— Да ладно вам, Сила Петрович, — недовольно поежился Шаламов. — Хватит пугать-то. И без этого у меня сегодня с утра не заладилось.
— Что такое? Что прибежал-то? — Варлаамов слегка прикрыл окошко.
— Прибежишь, — Шаламов поморщился. — Тут и прилетел бы! Обстоятельства. Да вы уже слышали небось? Мамаша-то, видно, к вам звонила?
— Было дело, — кивнул тот, но без видимых тревог. — Марковна тут обозначилась. Но Константиныч, сам понимаешь, ее успокоил.
— Чем? — насторожился Шаламов.
— Поручился, что на контроль возьмет.
— Насчет скорости?
— Насчет качества, — усмехнулся патологоанатом. — Ты бы забежал к нему сам. И поговорил.
— Занят он пока, а Глотова, значит, нет?
— Сменился. Ему вчера досталось. Навозил, — он качнул головой в сторону столов. — Я вот, помогаю.
— А как же?..
— С вопросиками?
— Ну да.
— Давай посмотрю. — Варлаамов, не спеша, принял лист у криминалиста, пробежал его глазами, отвел руку с папироской в сторону, перевел глаза на Шаламова и брови свои лохматые снова картинно поднял.
— Что, Сила Петрович?
— Ты куда же пожаловал, земной червь? — после театральной паузы покачал эксперт головой.
Шаламов только комок в горле проглотил и моргнул глазами.
— Ты не к Господу Богу явился?
— Петрович… Я умоляю… Без этих ваших, пожалуйста…
— А тебе фамилию убийцы не написать сразу? Ты же тут Глотову, бедняге, столько вопросов накатал!
— Ну… поломал голову… Сказал же, ночь не спал.
— Не слышал…
— Как в этом?.. В кино! Смотрели? — Шаламов почесал затылок. — Приснилась эта! Вчера из ванны с Глотовым вытащили. Так в ванне и летала. Вот, вспомнил! «Вий» кино называлось. По Гоголю.
— Курить бы бросить надо, — помолчав, пожалел Варлаамов криминалиста. — И это дело. — Он прикоснулся к шее под подбородком и слегка пальцами пощекотал. — Хотя это спорный аргумент. Наши до сих пор единого мнения не имеют.
— Мне не до шуток, Петрович, — нахмурил брови Шаламов. — Ночь толком не спал. Спозаранку сюда помчался, вопросы вот дополнительные набросал. На службе еще не появлялся. Верите?
— А что ж? Бывает, — посочувствовал тот. — А с вопросами? Ну что ж… Раз Константиныч сам возьмется, как обещал мамаше, то, полагаю, ответы получишь. А вот эти!..
Он со значением ткнул пальцем в лист.
— Этих здесь немножко. Но не мне судить. С ними к разлюбезной нашей Маргарите Львовне. Она как раз химик. По ее части. Чем закусывала грешница покойная, что принимала на грудь, прежде чем на тот свет отправляться… К Львовне. У нее интересуйся.
— К Маргарите?
— К ней, разлюбезный Владимир Михайлович. У нас, как положено, химик застольем и отравами заведует.
Варлаамов докурил папироску, аккуратно притушил.
— Ты заходи, Владимир Михайлович, — сказал он уже в спину криминалисту. — Не забывай. И если увидишь, кликни там мне Марию Степановну. Управилась, наверное, с завтраком-то, бедняжка.
— Да уж. Не приведи бог к вам без надобности, — не на шутку проникся криминалист суеверием и буркнул, не оборачиваясь, сердито: — У вас, как в той загадке: хотя еще и не там, но уже и не тут.