Бенкинерсофобия: Нет.
Дурга: Чушь собачья.
Рид застонал.
– Эмери, ты вообще меня слушаешь?
Упс. Как долго я игнорировала Рида?
От раскаяния у меня задергались пальцы. Рид ничего не знал о Бене. Никто не знал. В этом был главный смысл. Черт, это было единственное жесткое правило «Истридж фонд». Анонимность. Это значило: никаких встреч, никаких деталей, позволивших бы раскрыть анонимность.
Я снова включила громкую связь, бросила свой старый смартфон на потрепанный матрас и помассировала затылок.
– Да. Извини. Я отключилась.
– С тобой это часто.
Его очевидное разочарование ранило меня, чувство вины не было для меня чем-то новым. Мы с Ридом договорились вместе поступать в Дьюкский университет. Вместо этого я уехала в университет Клифтона в Алабаме и ничего не сказала ему.
Жители Истриджа ненавидели мою семью – и меня по умолчанию. Те же люди, которые поступили вместе с Ридом в Дьюкский университет. Мне нужно было уехать из Северной Каролины. Так далеко от братьев Прескотт, «Уинтропского скандала» и Истриджа, насколько позволит мне мой кошелек.
Четыре года назад я бы смогла уехать далеко.
Затем папа стал фигурантом публичного совместного расследования ФБР и Комиссии по ценным бумагам и биржам по обвинению в хищении и фальсификации акций, а также злоупотреблении полномочиями в управлении принадлежавшей ему текстильной фабрики – той самой, что обеспечивала работой почти всех в городе.
У папы все еще были деньги – много, – и у матери тоже, но я не хотела иметь ничего общего с грязными деньгами, которые стали еще и кровавыми после смерти отца Рида и Ангуса Бэдфорда.
– Кто звонит другому человеку с поручением прочитать почту? Я не твой секретарь, – проныл Рид.
Казалось почти странным, как мы притворялись, что все было в порядке, что действия моего отца не привели к смерти его отца, пусть даже косвенно. Я знала, что не отец заставил сердце Хэнка остановиться… точно так же я знала, что этого никогда бы не случилось, если бы Хэнк не испытывал такое напряжение из-за потери сбережений всей своей жизни и не был вынужден работать на трех работах, чтобы вернуть их… и обеспечить обучение Рида в университете.
– Я знаю. Мне жаль. – Я прикусила губу и сдержала извинения, потому что, как всегда, я имела в виду нечто большее, чем то, за что я должна была извиняться. «Мне жаль, что я слишком труслива, чтобы читать собственные письма. Мне жаль, что я облажалась с твоим братом. Мне жаль, что так вышло с твоим отцом». – Но я буквально не могу заставить себя читать почту.
Щелк.
Щелк.
Щелк.
С каждым щелчком его клавиатуры росло мое беспокойство.
– Хорошо. – Он тяжело вздохнул. – Заголовок: «Эмери, приготовьтесь к успешному погашению долгов».
За стеной, будто почуяв мое беспокойство, залаял чихуахуа моего соседа. Сквозь тонкие стены я услышала, как сосед закричал на щенка, но он лишь залаял громче. Моим тотемом стал трехмесячный чихуахуа, который весил фунт три унции и откликался на имя Мучача. (На самом деле Мучача был не маленькой сукой, а кобелем с вполне настоящим членом – я видела пару раз, как он его вылизывал.)
Я выключила громкую связь и поднесла телефон к уху.
– Я знаю, что там в заголовке, – огрызнулась я, когда Мучача наконец перестал лаять. – Черт. Извини.
Бедность гнетет – люди часто говорят эту фразу, но никогда не понимают смысл, пока не становятся бедны сами.
Неоплаченные счета всегда находят способ прокрасться в твое сознание, когда ты стоишь перед кассиршей продуктового магазина, задерживая очередь, пока она зачитывает цифру, до которой тебе не хватает нескольких долларов. Желание, чтобы земля разверзлась и поглотила тебя целиком, становится неотъемлемой частью твоей жизни.
На самом деле я знала, что будет в письме. Я закончила семестр раньше, и мой шестимесячный студенческий кредит скоро закончится. Мне нужна была работа. Предпочтительно – вдали от дома, но, кажется, никто в этом штате не даст мне ее.
Фамилия Уинтроп вызывала лишь ненависть в Северной Каролине. Не без причины. Слишком много жизней пошло под откос, включая – напомнила я себе в миллионный раз – жизнь отца Рида.
– Ты в порядке, Эм?
Мне никогда не отблагодарить Рида за его терпение, особенно когда я становлюсь похожей на Халка, а в последнее время это случается часто.
– Да. Продолжай, пожалуйста. – Я играла со своими волосами, которым позволила отрасти и вернуться к натуральному цвету. В первую очередь у меня не было денег на мелирование и краску для волос. Кроме того, мне никогда не казалось, что светловолосой копией матери я выгляжу лучше.
– Как только окончится льготный период вашего кредита, начнутся ежемесячные выплаты. Бла, бла, бла. – Я ждала, что он дочитает. – В общем, ты должна начать выплачивать кредит где-то через две недели.
– Дерьмо.
Я прокляла себя за то, что получила степень в дизайне, тогда как рынка дизайнеров одежды на Юге практически не существовало, и за то, что я не согласилась на работу с минимальной зарплатой, которую мне предложили на прошлой неделе. В свою защиту могу сказать, что при таких расценках я могла с тем же успехом работать в закусочной «Дэя Ди» официанткой на роликах, чем сейчас и занималась.
– Ты могла бы работать на Нэша, – предложил Рид, но я могла представить, насколько ему не нравилась эта идея.
Я не понимала, что случилось между ними. И мне казалось неуместным спрашивать. Как бы ни мучило меня любопытство. Часть меня вечно задавалась вопросом, не из-за меня ли это, но я бы ни за что не спросила.
Я покачала головой, хотя он и не мог меня видеть.
– Нет.
– Почему нет?
«Потому что спустя четыре года это все еще унизительно».
Я не разговаривала с Нэшем Прескоттом с той ночи в спальне Рида. Не то чтобы мы много общались до этого. Он всегда оставался для меня старшим братом Рида Прескотта. Недостижимым. Запретным. Тем, о ком я никогда не задумывалась.
До тех пор, пока он не подарил мне лучший секс в моей жизни, и я все еще прокручивала его в голове, когда ночи в Алабаме становились слишком холодны и не оставалось ничего иного, кроме как фантазировать, чтобы согреться. Однажды, когда Бен отправил мне кучу грязных сообщений, я представила над собой Нэша.
Я покачала головой и снова взялась за дешевые нитки, купленные на барахолке.
– Потому что он твой брат, и это странно. Плюс ты его ненавидишь.
«Я тоже ненавижу его».
– Я не ненавижу его, – солгал Рид, – что касается прочего, это ужасная причина отказываться от возможности, за которую большинство готово убить.
Я ненавидела этот его тон «ты не лучше прочих», появившийся у него в то время, когда мы были лучшими друзьями и я вращалась в высшем обществе. Но хуже всего то, что он был прав.
Я оставила своих родителей и их деньги, как только мне исполнилось восемнадцать, но эта непоколебимая вина мучила меня. Она напоминала, что я все еще имела больше привилегий, чем заслуживала. У меня была крыша над головой, степень бакалавра и несколько пачек макарон в шкафу.
Откровенно говоря, были знаки, которые я игнорировала, разговоры, которые я случайно слышала, и части головоломки, которую мне следовало сложить, но я этого не сделала. То, что мать никогда не хотела, чтобы я ездила на фабрику. То, что отец выставлял меня из кабинета всякий раз, как приходил его деловой партнер Бальтазар. Тайный спор матери, папы и Бальтазара, который я услышала всего за несколько недель до того, как ФБР и Комиссия по ценным бумагам нагрянули в наш дом.
Когда мама усадила меня и сказала, что папа обманул всех, что она бросает его и что они с Бальтазаром пытались остановить его, я ей не поверила. Чертово ФБР расследовало деятельность папы, и все же я любила его с преданностью, которой он не заслуживал.
Он обманул своего делового партнера. Он обманул город. Он обманул мою мать. И он обманул меня.
Что было самым худшим? Мое безразличие сделало меня таким же соучастником «Уинтропского скандала», как и отец. На втором году обучения в школе Истриджа, после угрозы взрыва, которая, как оказалось, была планом для спасения Тедди Григера от экзамена по физике, администрация школы провела собрание совместно с полицейским управлением Истриджа.
Офицер Дарем произнес дурацкую речь о том, что мы должны быть взрослыми, нести ответственность и заботиться друг о друге. Он высказал одну мысль, которая много лет спустя звучала у меня в голове, когда я лежала одна в постели и особенно чувствовала себя мазохисткой.
«Если вы что-то увидели, скажите об этом. Это не просто лозунг. Это кредо. Нет такого понятия как “невинный свидетель”».
Я не была невинным свидетелем.
Мой вздох превратился в долгий выдох, когда я скатала свои дизайнерские материалы в ком и оставила их у матраса.
– Если под «ужасной причиной» ты подразумеваешь «ужасно вескую», то да, я согласна. – Я не могла бы сказать это более раздраженно, даже если бы выпятила нижнюю губу.
– Зрелая. – Я почти слышала, как Рид качает головой. – Что ты с ним не поделила? Знаешь что? Не отвечай. Нэш не узнает, что ты там работаешь. Компания огромная, ты будешь работать под именем Эмери Родес. Плюс ты не видела его четыре года, и сейчас ты выглядишь совершенно иначе.
– Хочешь сказать, «ужасно».
Мать напоминала мне об этом в своих ежемесячных электронных письмах.
Легка на помине…
Мой телефон пикнул новым звонком. Я отняла его от уха и посмотрела, кто звонит. Мама мигала на экране, фото высокого разрешения в портретном стиле на фоне «Общества молодежи Истриджа».
Она, вероятно, звонила, чтобы выведать, не навестила ли я, наконец, папу или не хочу ли я позавтракать с ней и ее дружком Бальтазаром.
То есть дядей Бальтазаром.
То есть деловым партнером моего отца, дядей Бальтазаром.
То есть человеком, который был так близок к моей семье, что с самого моего рождения мне велено было называть его «дядя Бальтазар».