– Я, черт возьми, ненавижу это прозвище.
Но он не отрицал того, что прозвище обоснованно. Это шло загадке Нэша Прескотта, равно как и его татуировке «искупление». Мне все еще недоставало самого большого элемента пазла. Это было все равно что заполнять совершенно пустую сетку судоку.
Любопытство взяло верх.
– Почему Сизиф?
– Потому что это правда.
– Я не понимаю.
– Ты знаешь, что такое «сизифов труд»? – Он не ждал, пока я отвечу. – Это труд, который не может быть завершен.
Я продолжала смотреть вперед, заходя за угол вместе с ним. Мы проходили мимо экстравагантных картин, статуй и скульптур. Ни одна из них не трогала меня так, как трогал Торжествующий Сизиф.
Нэш остановил меня, положив руку на бедро. Он продолжил:
– Жизнь – это сизифов труд. Ты тушишь один пожар, и начинается другой. Легче смириться с тем, что все сгорит.
Я не могла думать, когда он касался меня, но я попыталась.
– А когда не останется места, не тронутого огнем?
– Будешь жить в мире, охваченном огнем, но по крайней мере это – правда. Ты не убаюкиваешь себя под ложным покровом безопасности, повторяя себе, что ты находишься там, где огня нет.
– Ужасная жизнь.
– Срочно в номер, Тигренок, такова жизнь. В ней есть смерть и предательство, и месть, и чувство вины, куда ни глянь. Лучше жить этим, дышать этим и участвовать в этом, чем притворяться, будто этого не существует.
– А когда ты сожжен весь?
– Не поддавайся огню. Стань еще большим пламенем. – Его пальцы проникли под мою футболку, скользя по чувствительной коже.
Ты – самое большое пламя, какое я когда-либо видела, Нэш Прескотт. Ты лишаешь меня кислорода.
Мы продолжили путь по галерее. Я рассматривала его убежденность, раздумывая, не побороться ли с ней, и решила не делать этого. Это кредо подходило Нэшу, человеку с татуировкой «искупление» и невероятной склонностью к благотворительности. Ничто в нем не имело смысла, и именно поэтому это имело смысл.
Я любила странности.
Расцветала среди них.
Я принимала Нэша таким, каков он есть.
Молча, потому что стоило мне сказать, каким я его вижу, он бы трансформировался в нечто иное, и мне пришлось бы собирать головоломку из других пазлов.
Мой, очень личный, сизифов труд.
Дорожка вела к скульптуре в центре. Мое сердце затрепетало в своей клетке, когда мы прошли последний поворот. Стало любопытно, верно ли я помнила скульптуру. Но как только мой взгляд вновь упал на нее, я поняла, что сделала правильный выбор.
– Не то, – сказал Нэш через пять минут после того, как увидел ее.
Первые пять минут он молчал. Просто смотрел на скульптуру. Без единого слова.
Я провела эти пять минут, глядя на него, только чтобы понять в этот момент, что я не могу читать Нэша.
– Она идеальна, – возразила я.
– Это не то, чего я хотел.
– Это то, что тебе нужно.
Он провел пальцами по волосам. Трижды.
– Она не точна.
– Да? – Я погладила основание горы. С тем же почтением, с каким прикасаются к святыням. – Тогда кем же должен быть Сизиф?
– Сизиф – коварное море. То, которое утопит тебя.
Ответ вертелся на кончике языка, но все, на что я была способна, – это молчание. Бен называл Сизифа коварным морем. Бен из «Истриджа».
Ужас охватил меня в ту секунду, когда Нэш повернулся ко мне и сказал:
– Мы его не берем. Это не то. Найди другого.
«Мы» и так ничего не берем. Это ты его не берешь.
Я прерывисто выдохнула, заставляя себя оставаться спокойной. Я не получила одобрения. Психовать было бессмысленно.
– Это та самая скульптура. Другой нет.
– Эмери.
– Нэш.
– Этого не будет.
Пальцы опущенных рук дрожали. Я сунула их в карманы джинсов и уставилась на Торжествующего Сизифа. Страдание, которого требовал Нэш, было высечено на его лице, но художник пронизал его сильными скрытыми потоками триумфа.
Когда я смотрела на скульптуру, я видела победу Сизифа.
Он поднимал камень над своей головой, словно трофей, а не как наказание.
Он напоминал мне, что жизнь – это вопрос перспективы. Можно видеть свои неудачи как ошибки или как уроки. Выбор за тобой.
Мой взгляд скользнул к Нэшу.
Бен.
Кем бы он ни был, он не сводил взгляда со скульптуры с того момента, как мы вошли.
Если бы я не была ослеплена своим представлением о Нэше, я могла бы принять его за Бена раньше. Я отступила, позволяя ему изучить скульптуру. Телефон в моей ладони казался тяжелым. Я жевала губу, раздумывая, что написать Бену.
Дурга: Что на тебе?
Мне не нужен был ответ. Отметка «прочитано» станет нужным подтверждением. Больше десяти минут прошло, пока Нэшу не позвонила Делайла. Он отбил звонок, сжал телефон, потом вытянул его перед собой.
Мой взгляд метался между Нэшем и приложением «Объединенный Истридж».
На сообщении стояла отметка «прочитано».
Через пару секунд пришло новое сообщение.
Когда Нэш опустил телефон обратно в карман, зеленая точка рядом с его именем стала красной.
Я не потрудилась взглянуть на ответ.
Это был словно конец футбольного матча.
Три секунды до конца игры.
Один ярд до зачетной зоны.
Не осталось тайм-аутов, и звук свистка.
Судья бросил перчатку.
Конец.
Игра окончена.
Финальный счет.
Нэш был Беном.
Бен был Нэшем.
А я проиграла.
Потому что Бен, наконец, обрел лицо.
Тело.
Существование.
Он не был фантазией.
Он был человеком.
Настоящим.
Моим.
Потому что хотела я Нэша, а любила – Бена.
Глава 41Нэш
Я перечитывал переписку с Дургой, состоявшуюся два дня назад, чувствуя себя виноватым. А я никогда не чувствовал вины по отношению к Дурге.
Бенкинерсофобия: Что на тебе?
Я написал ей это потому, что она спросила об этом раньше. А потом мысли о ней преследовали меня.
Дурга: Футболка. Свободная и длинная, до бедер. Под ней ничего нет, и если хочешь, я сниму ее.
Бенкинерсофобия: Не надо.
Бенкинерсофобия: Ты на спине?
Дурга: Да.
Бенкинерсофобия: Перевернись.
Бенкинерсофобия: Скажи, когда сделаешь.
Дурга: Я на четвереньках.
Бенкинерсофобия: Потянись и проведи большим пальцем по клитору. Простони мое имя.
Дурга: Я не знаю твоего имени.
Бенкинерсофобия: Правила.
Она не ответила.
Бенкинерсофобия: Просто зови меня Бен.
Все так же нет ответа.
Бенкинерсофобия: Просто зови меня Бен.
Все еще нет ответа.
Бенкинерсофобия: Чувствуешь холод, задевающий твою киску?
Дурга: Да.
Бенкинерсофобия: Мне нравится мысль о твоей оттопыренной заднице, когда ты кончишь, как она ждет, когда я войду в тебя, зная, что этого никогда будет.
Дурга: Никогда не говори никогда.
Я прекратил читать, переоделся в футболку и спортивные штаны и пошел бродить по отелю, пораженный тем, каким чертовски пустым он был. Рид проведет эти выходные с Бэзил и мамой, Делайла с мужем несколько минут назад улетели в Нью-Йорк, и мои планы на выходные включали в себя Дургу, которая вела себя странно, и мой кулак, потому что поиск бессмысленного траха никак бы мне не помог.
Вероятно, это была поднявшая голову карма, и она была уродливее, чем Роско.
Я посмотрел запись игры «Хорнетс» против «Лейкерс» вместе с ночным охранником, выпил с ним пару бутылок пива, выругался, как полагается, когда «Хорнетс» проиграли, хотя мне было все равно, и пошел бродить по этажам.
Когда я поднялся на пятый этаж и услышал смех, я пересчитал пиво, которое выпил с охранником.
Даже близко недостаточно для галлюцинаций.
Особенно учитывая тот факт, что я узнал смех.
Я должен был развернуться и оставить ее одну, но я оправдал свое вторжение тем, что она пробралась в мой душ и в мою душу.
На Эмери была футболка с надписью «липофрения» и наушники. Она лежала на диване, завернувшись в самое потрепанное одеяло, которое я когда-либо видел. Испещренное дырами и выцветшее до такой степени, что я не мог сказать, были ли повсюду рассыпанные рисунки точек или пятна.
Ее глаза оставались закрытыми, когда она разразилась беззаботным смехом. Они открылись и мгновенно, с безошибочной точностью, нашли мой взгляд. Я ожидал удивления на ее лице, но увидел лишь приподнятое плечо и ленивую улыбку.
Улыбку.
Она странно вела себя с тех пор, как я сдался и купил ту статую Сизифа. Обычно, когда она думала, что я не обращаю внимания, она выглядела чистой, невинной и прекрасной, словно опавший кленовый лист, прежде чем кто-нибудь наступит на него. Я удивился, как не замечал этого раньше. Может быть, Фика был прав. Может быть, в ночь котильона я неправильно истолковал услышанное. В конце концов, я ошибался насчет того, кому принадлежал гроссбух.
Эмери потянулась. Ее печальное подобие одеяла упало на пол. Это движение приподняло низ ее футболки, озарив меня белизной кожи.
– Мне кажется, голос Себастиана Йорка – это что-то вне времени. Немое кино, узкие джинсы и Себастиан Йорк – то, что никогда не устареет.
Меня охватило внезапное желание вырвать голосовые связки этого мудака. Она никогда не разговаривала ни с кем, кроме Рида, и я предполагал, что у нее никого больше не было.
Черт, нет, ты не мог сказать только что «никого больше».
Я обогнул диван.
Она заметила мой взгляд и снова рассмеялась.
– Можно подумать, я сказала тебе, что принесла вчера в жертву младенца. В чем дело? – Он села и, склонив голову, внимательно посмотрела на меня. – Он чтец. Я позаимствовала аудиокнигу из библиотеки. «Искушая» Авы Харрисон. – Носком своего конверса она задела мои «Брионис». – Это роман о разнице в возрасте.
– Ты одолжила книгу. В библиотеке, – повторил я, полностью осознавая, что ее конверсы снова коснулись моих ботинок,