– Я же сказал, что здесь живу. – Он с невинным видом вскинул брови. – А вот вы что здесь делаете, госпожа моя? Насколько я понимаю, ваше обиталище – комнатка для прислуги на рю де Прованс, дом три.
– А вам какое дело, где я живу, мсье? – грубо спросила Эмма, еще надеясь, что он обидится и уйдет, оставит ее в покое.
– Мсье? – удивился он. – Вы забыли, что меня зовут Арман? Я называл вам свое имя, помните? Вы тогда были в черном костюме, и прическа… – он усмехнулся, – прическа у вас была не то что сегодня. Но я еще тогда говорил, что ваш подлинный стиль совершенно другой. Помните?
Взгляд ее был полон ярости.
Конечно, она помнила.
Помнила, черт бы его побрал.
Париж, за некоторое время до описываемых событий
Это случилось примерно через месяц после того, как Эмма и Роман приехали в Париж. Для начала они обосновались на улице Оберкамф. Здесь жила давняя подруга Эммы, француженка Бриджит Казимир. Они случайно познакомились, когда обе были студентками, и потом переписывались много лет. С годами эти письма стали для каждой чем-то вроде дневника или страстной исповеди, а потому Бриджит была осведомлена обо всех влюбленностях Эммы, о ее замужестве, разводе, новом браке, а Эмма все знала о страстной любви Бриджит к единственному мужчине, которого она считала достойным этого, – к Иисусу Христу. Стать Христовой невестой, уйти в монастырь было заветной мечтой Бриджит, но для начала она отучилась на медицинском факультете в Сорбонне, а потом приняла постриг и уехала с миссией Красного креста в Африку. Бриджит то возвращалась в Париж, где у нее оставались родители, то снова уезжала. Пару раз Эмма побывала во Франции, и подруги смогли наконец увидеться. Встреча не разочаровала их, а еще сильнее привязала друг к другу. В последний приезд Эммы Бриджит изготовила для нее копию ключей и вручила со словами: «Мало ли что может случиться, вдруг ты приедешь в Париж неожиданно, так вот, я хочу, чтобы ты жила в моем доме!»
Это приглашение оказалось более чем кстати, когда Эмме и Роману с помощью Людмилы Дементьевой (царство ей небесное, бедняжке) удалось выйти на след Андрея Илларионова. Он находился в Париже, он жил на авеню Ван-Дейк! Эмма с изумлением вспомнила, что бывала на этой улице.
В последний приезд Бриджит сводила ее на рю Дарю, в русский храм Александра Невского. Они приехали на площадь Мадлен, потом долго шли по бульвару Мальзерб до очаровательного парка Монсо. Прошли сквозь него и оказались на прелестной авеню Ван-Дейк. Это был один из самых дорогих районов Парижа. Особняки дивной красоты занимали дипломатические резиденции некоторых государств, однако Бриджит с лукавой улыбкой сообщила, что этот район очень полюбили русские миллионеры, которые скупают здесь квартиры. Стоимость каждой из них равна стоимости целого дома в другом районе или даже какого-нибудь второразрядного замка. Разумеется, Эмма немедленно забыла об этом разговоре, однако немедленно же и вспомнила, как только услышала, что Илларионов живет на авеню Ван-Дейк, номер пять. Номер пять!..
Этот адрес снился ей, пока она созванивалась с Бриджит и просила выслать приглашения ей и ее пасынку Роману Константинову, пока они оформляли визу, собирали вещи… Их здорово задержало вступление Романа в право наследства после отца. Эмме ни гроша не досталось: их брак с Константиновым не был зарегистрирован. Но Роман не делал ничего, не посоветовавшись с ней. Фирму ликвидировали, старую родительскую квартиру продали. Вырученные деньги обменяли на евро. Они пригодятся в Париже для поиска Илларионова и пропавших бриллиантов!
В первый же парижский вечер, бросив вещи в квартире Бриджит, они отправились на авеню Ван-Дейк. Улица оказалась коротенькой – несколько домов по одну сторону, несколько по другую. А вот и номер пять. Роману даже дурно сделалось при виде трехэтажного особняка в барочном стиле: он решил, что в эту вызывающую, невероятную роскошь обратились бриллианты Валерия Константинова. Его бриллианты!
Нет, его и Эммы.
Насилу она Романа успокоила, воззвав к элементарной логике: даже если Илларионов открыл тайник, он не успел спустить его содержимое. Ведь, как им стало известно из последнего письма Людмиле Дементьевой, он купил эту квартиру два года назад, а бриллианты у него только с января. Есть шанс, что они еще целы!
Они долго разглядывали ряды окон, окруженных помпезной лепниной. Такое ощущение, что они смотрят на окна музея. На каком этаже живет Илларионов? Дома ли он? Вдруг сейчас раздвинутся тяжелые шелковые шторы и высунется румяная физиономия одного русского господина?
Неизвестно, сколько времени проторчали бы Эмма и Роман на авеню Ван-Дейк, если бы не припустил вдруг дождь, не повеяло студеным, каким-то, ей-богу, волжским, а совсем не парижским ветром и не вышел бы из-за деревьев неприметный тип в кепи и сером плаще – типичный флик, какими их изображают в полицейских фильмах. Такая же фигура маячила у ворот парка Монсо и что-то говорила по телефону, может, вызывала полицию для задержания двух подозрительных личностей? Личности сочли за благо ретироваться на улицу Курсель, дошли до рю Дарю и, поскольку храм уже был закрыт, попросили помощи у бога, глядя на церковные купола.
Как вспомнишь, сколько народу просило у него помощи и сколько эту помощь получило, поневоле усомнишься, что просьбы доходят до адресата. И в этом скоро придется убедиться одному из двоих просящих.
Впрочем, какое счастье, что в отношении грядущего люди – всего лишь слепые котята. Как не раз уже было сказано, меньше знаешь – лучше спишь.
Вечным сном.
Помолились, стало быть, Эмма и Роман и поехали на метро к себе на улицу Оберкамф.
Этой же ночью был разработан план слежки за Илларионовым. В письме Людмилы мелькнула фраза: «Ты будешь шляться по своему любимому д’Орсе и даже не вспомнишь обо мне!» Значит, есть шанс увидеть его там. Но не станешь же караулить кого-то в музее с утра до вечера. А торчать под его окнами на улице, где полно фликов, не полезно для их дела. Оставалось надеяться на везение, и вот уже Эмма и Роман заделались завсегдатаями музея д’Орсе, а покупка билетов стала чуть ли не основной статьей их расходов. Оно, конечно, девять евро – не слишком большая сумма (в Лувре вообще двенадцать, ужас). Но умножьте-ка их на тридцать дней… Нет, на двадцать пять: по вторникам в парижских музеях выходной, а в первое воскресенье месяца бесплатный вход. Все равно дороговато. Конечно, если вам светит кучка бриллиантов… А если не светит?
О том, что им она, может быть, и не светит, старались не думать. Эмма была убеждена, что бриллианты у Илларионова, а Роман, как обычно, верил ей безоговорочно.
Эмма подошла к делу с фантазией. Главное было – не примелькаться охране и не вызывать подозрений. В дешевых магазинах Tati и Sympa был закуплен целый арсенал одежды, косметики, париков, шарфов и головных уборов, мужских и женских, позволяющих менять внешность до неузнаваемости. Наконец приступили к слежке. Скоро они знали экспозицию д’Орсе получше музейных работников, однако если для Романа необходимость ежедневно (ладно, через день) таращиться на произведения искусства скоро стала тяжелейшим на свете наказанием, то Эмма получала истинное удовольствие и от хождения по музею, и от беспрестанных переодеваний.
Это была игра, дивная игра в другую жизнь, каждый день новую. Эмма в бесформенном холщовом балахоне, цветастой бандане и тяжелых башмаках на рифленой подошве. Эмма в узких джинсиках, обтягивающем алом свитерке и в черном блестящем парике. Эмма в строгом костюмчике «настоящей леди» и с псевдокрокодиловой сумочкой в руках; Эмма в седых кудельках провинциальной учительницы, наконец-то выбравшейся в Париж, чтобы приобщиться к шедеврам Руссо и Ренуара; Эмма в рыжем косматом парике и кожаных брюках, напоминающая жрицу с пляс Пигаль, случайным ветром занесенную к алтарю муз, – все это были разные Эммы. Слишком долго она жила унылой жизнью Эммы Шестаковой-Ломакиной-Константиновой, чтобы не осточертеть самой себе. От каждого нового образа она получала несказанное удовольствие. Да, для Романа слежка была нудной работой, а для Эммы это была игра – неудивительно, что именно она и выиграла приз: увидела Илларионова.
Потом Эмма признавалась себе: она заигралась. Она слишком увлеклась процессом перевоплощения и порой забывала о конкретной цели слежки. Да и сам музей в здании бывшего железнодорожного вокзала ее очаровывал. Какое счастье было стоять на его верхней галерее и любоваться видом Парижа! С высоты город казался чуточку ненастоящим, а великолепный храм на холме Сакре-Кер придавал ему что-то загадочно-восточное.
Вдоволь наглядевшись, Эмма спустилась по длинной неудобной лестнице в главный зал. Она внезапно очень устала, как бывает в музеях. Решила взглянуть на своего любимого Густава Моро и уходить. Честно сказать, она пропустила бы Илларионова, если бы не сцена, которая разыгралась вокруг него.
Эмма как раз вывернула из-под лестницы и проходила мимо скульптурной группы Жан-Батиста Карпо «Танец»: четыре буйные вакханки мечутся вокруг юноши, чресла которого стыдливо прикрыты тканью. Лоскуток до того плотно прилегал к его телу, что создавалось впечатление, будто стыдливость юноши вызвана не тем, что ему там, между ног, надо что-то спрятать, а тем, что прятать бедолаге совершенно нечего.
Сейчас напротив с отрешенным выражением лица стояла какая-то женщина и быстрыми движениями срисовывала скульптуру в альбомчик.
Дама относилась к типу, который с легкой руки французских романистов называют «роскошной блондинкой». Тело ее поистине было роскошным, особенно в этом золотистом блестящем пуловере и замшевых обтягивающих брюках – кожаных, «под леопарда», а может быть, даже и не «под», а из шкуры настоящего леопарда!.. Туфельки были там и сям усеяны стразами, а может, и не стразами, а такими же подлинными изумрудами, которые сияли на ее ушах, шее и запястьях. Яркая, чувственная, экзотичная, удивительные желтые глаза, грива золотистых волос… Она казалась закованной в броню своей ослепительной красоты, и от этой брони легко отскакивали оскорбления, которыми, точно стрелами, осыпала ее высокая стройная брюнетка с коротко стриженными волосами. В своем роде эта дама была не менее экзотическим цветком, чем блондинка, однако выглядела лет на пять старше. Для женщин постбальзаковского возраста пять лет – это много, это клинически много. Брюнетку, кроме того, портила неподдельная ненависть, искажавшая ее лицо.