Эмма медленно шла между стендами. Около витрины с ювелирными украшениями (сапфиры, изумруды, бриллианты) приостановилась. Ох, как же эти сверкающие камушки могут изменить судьбу и превратить любого в безжалостное чудовище! Нет, не осколок кривого зеркала вонзился в глаз мальчика Кая – это был бриллиант, и он заставил его иначе увидеть мир, стал повелевать его волей и в конце концов даже сердце его сделал холодным, сверкающим, твердым, как бриллиант. И острым, режущим, как его грани…
Роскошная выставка. Такие богатства! Мебель, картины, скульптура, достойная музеев, и все подлинное, все живет столетиями. Да, это вам не Россия, разграбленная, разоренная своими и чужими ворами, своими еще безжалостней, чем чужими…
Она прошла мимо пустого ресторанного зала с высоченными окнами, выходящими на скаковое поле. И снова стенды, стенды, роскошные вещи вокруг. Такое ощущение, что оказалась во дворце.
Но народу – раз-два – и обчелся. Маловато зрителей для публичного скандала, задуманного Фанни! Впрочем, ее дурацкий план давно в корзине, а вот для плана Эммы чем меньше свидетелей, тем лучше.
Так, табличка «406». Стенд выгорожен ломаным четырехугольником, картины снаружи, картины внутри, из-за стены доносятся мужские голоса. Значит, Эмме именно туда.
Она оглянулась – напротив мелькнула стройная фигура в черном. Секьюрити или?.. Что-то знакомое почудилось Эмме. Или не почудилось?
Она зашла за перегородку.
Так, вот и он. Напрасно она волновалась, что Фанни все напутала. Андрей Валентинович Илларионов собственной персоной – такой же, каким Эмма запомнила в ту первую встречу в нижнем зале д’Орсе. Лощеный, уверенный в себе, источающий невероятную, просто-таки юношескую энергию. И сексуальный. Забавное ощущение – почему это вдруг почудилось, что с той самой первой встречи Эмма мечтала оказаться с ним в постели?
Есть во всем этом нечто роковое, нечто шекспировское, не побоимся этого слова!
И немедленно Эмма вспомнила свое лицо, каким оно отразилось в зеркале над раковиной.
Забудь об этом, и как можно скорее. Что бы там ни плела бедненькая пьяненькая Фанни насчет Эдипова комплекса, на такую мымру, как ты сегодня, этот плейбой даже не взглянет. И ладно, твое дело – завоевать его доверие. А постель, это уж как повезет. И вообще, постель – не главное в жизни.
«Да-а? Стареешь! С каких это пор постель перестала быть для тебя главным?» «С тех самых!» – огрызнулась Эмма и приблизилась к Илларионову еще на шажок.
Приятный мужчина, просто картинка. Нравились Эмме по-настоящему ухоженные мужики, всю жизнь нравились. К вельветовым джинсам, рубашке, шейному платку и твидовому пиджаку никаких претензий. На плечах, разумеется, никакого мусора, который нуждается в постоянном применении «Head and shoulders» или простого русского майонеза «Провансаль», к слову, куда более радикального и действенного средства от перхоти, чем все на свете шампуни. Ни с того ни с сего Эмма представила Илларионова с головой, обмазанной майонезом «Провансаль» и покрытой полиэтиленовым пакетом (ходить час, потом смыть теплой водой с хорошим шампунем, как правило, перхоть исчезает после первого сеанса, но если ситуация запущена, следует повторить), и тихо кашлянула, чтобы скрыть дурацкий смешок.
Не о том думаешь!
Рядом с Илларионовым обозначился долговязый тощий дяденька с гладко причесанной, блестящей головой на длинноватой шее. Аристократический профиль, холодный взгляд из-под припухших век. Легкая надменная улыбка. Видимо, это и есть антиквар Доминик Хьюртебрайз. Не слишком похож на продавца, во что бы то ни стало желающего продать товар.
А картина, перед которой они стоят, это, значит, тот самый «старый голландец». Фамилии, правда, нет, только подпись «Le peintre inconnu» – «Неизвестный художник». «Hypothétiquement 1691» – тоже ясно: предположительно 1691 год. Название «Le dessert», «Десерт». Натюрморт. Тяжелые золотистые занавеси на заднем плане, белая скатерть на столе, прозрачное стекло бокалов, на тарелке какие-то красные ягоды, белый рис горкой, ломти черного хлеба. Вино в кувшине. Не слишком-то изобильный десерт!
Картина Эмме не понравилась. Понятно, она не знаток и вообще не любит натюрморты. То ли дело вот этот чудный, словно светящийся изнутри, сине-зеленый пейзаж с пряничной деревней на заднем плане, корабликом и яркими фигурками пейзан. Кристофель ван ден Берг, «Оживление перед приходом парома». Название какое-то тяжелое, а картина – чудо. Чем Кристофель ван ден Берг не «старый голландец»? Почему Илларионов уперся в этот невыразительный «Le dessert»?
– Прошу прощения, мсье, – раздался голос долговязого Хьюртебрайза, – видимо, произошло недоразумение.
– Думаю, да, – ответил Илларионов. По-французски он говорил не слишком бойко, но это придавало его словам вескость и основательность. – Недоразумение состояло в том, что вы приняли меня за сибирский валенок, который не способен отличить французскую школу от голландской.
– Пардон? – растерянно спросил Хьюртебрайз.
Растерянность можно было понять: «сибирский валенок» Илларионов произнес по-русски.
– Я говорю, что вы напрасно приняли меня за un soulier de feutre Sibérien, сибирский войлочный башмак, – не совсем точно, но вполне доходчиво перевел Илларионов. – Неизвестный художник, говорите вы? Оставьте эту басню для дилетантов! Андре Буи, французская школа, годы жизни 1666–1740. Это ведь его полотно? Кажется, это достаточно известный художник!
– Он родился в 1656 году, – чуть слышно пробормотал Хьюртебрайз. Теперь он стоял спиной к Эмме, и она увидела, как его затылок, просвечивающий сквозь тщательно зачесанные волосы, сделался кроваво-красным. Надо думать, подобного же цвета стало и его лицо.
А вот знай наших les soulieres de feutre, понял, надменный галл?
– Не важно, в каком году, – небрежно отмахнулся Илларионов, – главное, что к «старым голландцам» он не имеет никакого отношения. И, разумеется, цена в сто тысяч долларов для него чрезмерна.
– Повторяю, это какое-то недоразумение, – продолжал лепетать Хьюртебрайз. – А не хотите ли вы взглянуть на этого ван ден Берга? Фламандская школа, между 1617 и 1642 годами…
– Я умею читать, – перебил Илларионов и ближе подошел к картине. Для этого ему понадобилось обойти Эмму. Мельком глянул на нее, словно на скучное полотно, и отвел взгляд.
Да, замысел Фанни рушился на глазах!
Ничего, посмотрим еще, как дело повернется.
Кстати, о деле. Что-то она слишком увлеклась созерцанием бессмертных полотен.
Эмма оглянулась: кроме них троих в этом отделении никого. Нет, в проходе маячит какая-то черная фигура.
Молодой человек в черной водолазке и черных джинсах, с прилизанными черными волосами, бледный, с трагическим изломом черных бровей и черной щетиной на подбородке (слабоватый подбородок – единственное, что портило почти классическую правильность черт, а может, наоборот, не портило, а добавляло самую малость несовершенства, необходимого, чтобы просто красивое лицо стало неотразимым).
Глаза молодого человека скользнули по лицам Доминика Хьюртебрайза и Эммы, потом уперлись в Илларионова с выражением такой ненависти, что Эмма зябко передернула плечами.
– Вы хотите посмотреть картины, мсье? – Хьюртебрайз, видимо, обрадовался возможности выйти из неловкой ситуации, в которую сам же себя вовлек, недооценив, ох как недооценив un soulier de feutre Sibérien.
Молодой человек, не удостоив внимания Хьюртебрайза, снова ожег взглядом Илларионова, сунул было руку под свитер, но тотчас отдернул ее и скрылся за углом.
Вместо него появился какой-то господин с поджатыми губами.
– Чем могу служить? – обратился к нему Хьюртебрайз, и в эту минуту Эмма наконец решилась – сдвинулась с места и шагнула к Илларионову.
«Спокойнее, – приказала она себе, – не дергайся так. А то как бы резинка стрингов не лопнула!»
Она сделала еще шаг.
– Господин Илларионов…
Он оглянулся с интересом: она ведь говорила по-русски.
– Речь идет о жизни и смерти, – пробормотала Эмма, едва дыша от волнения. – Умоляю, сделайте вид, что вы мне что-то объясняете или показываете.
Илларионов, не меняя приветливо-безразличного выражения лица, раскрыл каталог.
– Извольте взглянуть, мадам. – Он ткнул ухоженным пальцем в страницу. – Господин Хьюртебрайз, видимо, просто забыл, что картина Андре Буи анонсирована в каталоге, здесь же помещена и репродукция. Оплошность с его стороны непростительная, верно? Не следует недооценивать русских мужиков, они когда-то Париж брали…
Конкретно этого мужика уж точно не следует недооценивать. Умный, сообразительный, приметливый, реакция изумительная, моментально просчитывает ситуацию. Врать этому типу бессмысленно. Ему надо говорить правду, только правду и ничего кроме правды.
Или ее подобия.
– Вам грозит опасность, – пробормотала Эмма, делая вид, что рассматривает каталог. – За вами охотится убийца. У вас есть охрана? Вы вооружены?
– Ни того, ни другого, – доверительно шепнул Илларионов. – А вы уверены, что ни с кем меня не перепутали, как мсье Хьюртебрайз?
«Ты имеешь в виду, не приняла ли я тебя за un soulier de feutre Sibérien? Что ты, конечно, нет! Ты у меня проходишь под кодовым наименованием un soulier de feutre du Nizny Novgorod»!
– Вы Андрей Илларионов? – на всякий случай уточнила Эмма.
– Собственной персоной. – Он даже чуточку прищелкнул каблуками.
Ему все еще весело! Он все еще не верит!
– Не будьте идиотом, – прошипела Эмма. – И не пытайте судьбу, вам нужно уйти отсюда. Хотя бы автомобиль у вас есть?
– Это да. – Кажется, наметилось с его стороны какое-то подобие интереса к ней. – А вы откуда знаете, что меня хотят убить? Вы что, раскаявшаяся террористка?
– Именно так. – Эмма воровато оглянулась. – Но я вам лучше потом все расскажу, ладно? Умоляю вас, уходите!
– А кто меня собирается пришить? – не унимался Илларионов. – Этот небритый мачо с глазами испуганной лани, который сунулся сюда и сбежал? Может, он передумал, и вы меня напрасно пугаете?