– Куда мы едем, к вам или ко мне? – спросил Илларионов после недолгого молчания.
– Что?
– А что такого? Нам нужно поговорить. Вы обещали объясниться. Не надейтесь, что я стану выгораживать вашего оболтуса без подробнейшего рассказа о том, как вы меня нашли и как смогли подобраться ко мне так близко.
«Вот этого тебе лучше не знать, твои взгляды на женщин могут этого не выдержать!»
– К вам я не поеду, – глухо сказала Эмма. – Я видела ваш дом, мне там не место.
– Это еще почему? – вскинул брови Илларионов.
– Не того поля ягода. Не впишусь в интерьер. Вот эта ваша рыжая – это да.
– О, так вы и адрес знаете, и Катрин видели! – Илларионов покачал головой. – Далеко забрались. Кстати, Катрин уверена, что волосы у нее золотистые. Хотя, пожалуй, она в самом деле вульгарно-рыжая, как я раньше не замечал? Но зря вы считаете, что не вписались бы в мой интерьер. Впрочем, мое дело предложить. Тогда едем к вам? Какой адрес?
– Рю де Прованс, дом три. Но туда мы тоже не поедем, потому что вы не впишетесь в мой интерьер. О господи!..
Все, сил больше нет. Кураж, который поддерживал ее так долго, внезапно иссяк. Шарик сдулся. На смену напряжению пришла слабость, да такая, что Эмма едва могла дышать. Она устала. Она так устала!..
Она заломила руки.
– Слушайте, да не мучайтесь вы так, – тихо сказал Илларионов. – Позвоните этому вашему придурку, спросите, как он там. Если в самом деле что-то серьезное, я вмешаюсь, пошлю своего адвоката, в конце концов. Ну, хотите?
– У меня нет мобильника, – стыдливо отвела глаза Эмма. – У нас с сыном один на двоих.
– Возьмите мой.
Он протянул что-то сверкающее, серебристое, немыслимое – как раз в стиле его «Порше».
– Я не могу ему позвонить. А вдруг его сейчас допрашивают? Его, конечно, обыскали, отняли портабль. Определится номер, они выйдут на вас. Это покажется подозрительным.
– Неужели? – вскинул брови Илларионов. – Но ведь ваш сын, согласно легенде, мой бодигард? Что подозрительного можно усмотреть в звонке работодателя собственному служивому?
– Вы правы, – пробормотала она, – я позвоню. Нет, лучше вы, я не знаю этой модели. Еще нажму что-нибудь не так, сломаю, потом в жизни не расплачусь. Набирайте: 6-22-01-74-10.
Илларионов притормозил у обочины, набрал номер. Вдруг в салоне раздался перелив звонков.
Проклятье!..
Эмма минуту сидела неподвижно, потом всплеснула руками и сунулась в карман. Выхватила звенящий телефон.
– Боже мой! Я забыла отдать ему мобильник!
– Террористы хреновы, – проворчал Илларионов. – Софьи Перовские! Кибальчичи! Гриневицкие, не побоюсь этого слова! У тех хоть наблюдатели на каждом углу стояли, и когда его императорское величество Александр Николаевич на развод караула ехал, они хоть отмашку друг другу давали, а вы себя даже средствами связи не обеспечили! Да что же я вам такого сделал, что вы на меня охоту устроили – против танка выпустили мальчишку с рогаткой?
Роман, Роман… Его безумные глаза после того, как он узнал, сколь дорого им обошелся этот припадок благородства в той злосчастной маршрутке! Константинов мертв, тайник пропал. Он был одержим желанием найти Илларионова, найти бриллианты. Да что там, это именно он вдохновил Эмму ввязаться во все это. Она предпочла бы спустить дело на тормозах. А потом пошло одно цепляться за другое, она сама увлеклась, и события покатились, как снежный ком, нет, не снежный, как ком мучений, взаимного предательства, измен, ком грязи, и в этой грязи уже не различить света, которым были озарены их отношения раньше. До того момента, как однажды Валерий Констан– тинов…
Эмма всегда уговаривала себя: не думать, не терзаться зря, что сделано, то сделано, что было, то прошло. Но здесь она уже не смогла справиться с собой. Она железная, что ли? Роман уверен, что железная, что все может выдержать, но это не так!
Рыдания сдавили горло так, что она даже дышать не могла, но вот они прорвались мучительными стонами, а из глаз хлынули слезы. Эмма откинулась на спинку сиденья, заломила руки и зашлась в такой истерике, что почти лишилась сознания, перестала отдавать себе отчет, где находится, кто рядом с ней. Она говорила, она что-то рассказывала, пыталась что-то объяснить Илларионову, но по-прежнему на часах стоял этот сторож, этот караульный глубин ее сознания, и напоминал: «Стоп! Об этом – молчи! О главном – молчи! Будь осторожна! Ты одна в этом мире, ты на этой войне одна, ты и артиллерия, и пехота, и авиация, и кавалерия, ты сразу на всех фронтах, и тылов у тебя никаких!»
И от того, что она понимала это, слезы лились еще обильней, и мало, мало утешало то, что эту войну она развязала сама, для собственного удовольствия.
Что посеешь, то и пожнешь.
Санкт-Петербург, 1780-е годы
Научившись ценить и понимать роскошь, начитавшись книг, навострившись как в разговоре, так и в искусстве любви, Ланской так и не воспринял уроков честолюбия, тщеславия, подхалимства и лицемерия, которые щедро пыталось преподать ему придворное общество. Сашеньку нимало не тянуло к делам государственным – понимал, что это не то поприще, на котором ему следует отличаться. В придворные интриги он не ввязывался, никому ничего не обещал и вовсе не пытался хоть как-то использовать то огромное влияние, которое имел на влюбленную Екатерину. Он умудрялся ладить со всеми, ни с кем не враждовать и не ссориться. Даже со скандальным цесаревичем Павлом у него были наилучшие отношения, а великая княгиня Мария Федоровна благоволила к нему, несмотря на свое обостренное благочестие, прежде всего потому, что он был истинным другом ее сыновьям Александру и Константину и забавлялся с ними, как мальчишка, восхищая их поистине Геркулесовой силой.
Вот что тянуло, вот что влекло их с Екатериной друг к другу – оба были людьми без возраста! Вернее сказать, оба обладали редкостным даром мгновенно становиться в тех летах, что и собеседник. Именно поэтому Екатерина могла читать Ланскому рукопись своей «Бабушкиной азбуки», написанной нарочно для внуков, а через несколько минут дурачиться с ним, словно влюбленная девчонка.
Да, она была такой всю жизнь – влюбленной девчонкой, и когда эти двое (а люди, видевшие их вместе, уверяли, что они созданы друг для друга) соединялись, каждому было самое большее по двадцать. И куда в эти минуты девались те тридцать лет, которые разделяли их в глазах людей?
Эту поразительную, эту великую женщину бросали и предавали мужчины, как и всякую другую, самую обыкновенную. В Ланском не было ни намека на склонность к измене или предательству. Он весь принадлежал ей – до вздоха, до трепета сердечного.
Спустя много лет, полюбив Платона Зубова, который причинил ей немало страданий, Екатерина скажет одной из своих придворных дам:
– Не чуднó ли, что любовь до такой степени ставит все с ног на голову? Ты можешь быть лучшей на поприще жизни, властительницей умов, повелительницей чужих судеб, мнить себя всемогущей – и при этом ощущать себя полным ничтожеством оттого, что не в силах прельстить юное существо, которое просто, глупо и убого по сравнению с тобой. Но одной тебе известно, что бы ты отдала за один только взгляд его, исполненный любви! Горше всего сознание собственного бессилия: и прочь не уйти, и не добиться своего…
Александр же Ланской был дорог Екатерине тем, что рядом с ним она никогда не испытывала этого горького сознания собственного бессилия.
Хорошо, она не испытывала. А он?
Париж, наши дни
– Вы в порядке, мсье? – Охранник помог Роману подняться.
Он смотрел безумными глазами. Черт, показалось, что руки выкручивают, а его просто втроем поднимали. Наверное, как только убедятся, что он способен держаться на ногах самостоятельно, сейчас же скрутят, потащат, и придется ему в очередной раз проверять, срабатывают ли тонко придуманные Эммой способы отбрехаться.
– Тот мсье, что уходил с дамой, что-то забыл, поэтому вы так поспешили следом?
Роман зыркнул недоверчиво. Издеваются?
Нет, глаза дружелюбные, чистые-чистые.
Мсье, который уходил с дамой, – это Илларионов, который уходил с Эммой. Вернее, которого уводила Эмма. Она приказала Роману говорить, будто ему что-то там почудилось: что даму тащат в автомобиль силком. А он решил вступиться, благородный герой.
Это она никак ту нижегородскую маршрутку забыть не может. Как будто он и сам сто, нет, тысячу раз не проклял себя за тогдашнюю дурь! Вот, говорят, не делай людям добра, не наживешь себе зла.
– Мне показалось, – деревянным голосом начал Роман, от волнения позабыв половину французских слов. Оно и понятно, в последние дни и ночи он в основном пыхтел да стонал, а это на любом языке звучит одинаково. – Мне показалось…
Он осекся, глядя на короткий складной зонт, который сжимал в руках. Этот зонт с надписью «Добро пожаловать в Париж!» он сегодня утром купил в сувенирной лавочке неподалеку от дома Катрин. Ясное дело, никакого пистолета у него не было, откуда бы его взять, и потом, если попадешься с пистолетом под проверку документов – это верная гибель, всему конец. В два счета выкинут из страны и никогда больше не пустят, а ведь их с Эммой предприятие еще очень далеко от успешного завершения. Какие-то подвижки, конечно, имеются, но уж очень медленно все идет. Не исключено, что Эмма, как всегда, права и сегодня они совершили гигантский скачок, но радоваться рано, ибо цыплят по осени считают.
– Мне показалось, что этот мсье забыл в салоне зонт. Я пошел за ним, хотел отдать, окликал его, но он не отзывался, а шел все быстрее, и я вдруг испугался: что, если это вовсе не зонт, а взрывное устройство? Я ринулся со всех ног, но тут вы побежали за мной, и я упал… А мсье с дамой тем временем уехали.
Роман выговорил это и сам не поверил, что ему удалось так вдохновенно соврать, причем без всякой подсказки со стороны Эммы. Все же он кое-чему научился у нее, не такой уж он мальчонка, который только и держится за ее юбку. Он и сам не промах, в конце концов, с Фанни и Катрин работать приходилось на чистой импровизации!