Знакомое лицо.
Катрин ее где-то видела, эту русоволосую особу, точно, видела!
А что она делает на балконе Лорана в его купальном халате?
Злорадный голос Фанни вонзился в мозг, как раскаленная игла:
«Некоторые статьи расходов у тебя скоро сократятся. Например, на содержание юных любовников. Не будет денег от Лорана – и Роман от тебя мгновенно свалит. Зачем ты ему? Его будут поддерживать маман и ее богатенький любовник. Кстати, он тоже русский. Да ты его отлично знаешь! Это Лоран!»
Эта баба – новая любовница Лорана? Это мать Романа? Она его что, в шестнадцать лет родила?
Стоп! Да наплевать, во сколько лет она его родила, эта… Эмма, что ли?
Это и есть Эмма? И с ней теперь живет Лоран?
Катрин схватилась за голову, отвернулась, кинулась к машине, ударила по газу, не в силах больше видеть эту торжествующую соперницу, эту победительницу, эту…
Она повернула не в ту сторону и чуть не врубилась в шлагбаум, преграждающий въезд в ворота парка Монсо.
Круто развернулась на месте и помчалась в обратном направлении. Не удержалась и снова взглянула на балкон Лорана.
Балкон был пуст, проклятая змея уже уползла.
Новая любовница Лорана! Мать Романа! Эмма!
Но ведь Катрин ее уже где-то раньше видела.
Дьяболо! Она вылетела на красный чуть ли не на середину бульвара Курсель. Что теперь, не останавливаться же. Сопровождаемая проклятиями автомобильных гудков, Катрин круто свернула по Курсель, потом по Батиньоль и через переплетение бульваров ринулась к площади Бастилии.
Перед глазами мелькали женские лица.
Мать Романа! Эмма! Любовница Лорана! Та женщина, которая выходила позавчера из дома Армана, переспав с ним! Та женщина, которую Катрин разглядывала на контрольках!
Одно и то же лицо.
Одно и то же?
Нет, не может быть, чтобы ей так повезло, так фантастически повезло!
Награда за все страдания, за все унижения.
Как она могла забыть? Фотографии будут готовы сегодня. Наверняка уже готовы. Сейчас она все узнает. Вернее, удостоверится в том, в чем уже почти убеждена.
«Фанни, – вдруг подумала Катрин почти с нежностью, – дорогая Фанни. Спасибо, подруга, что ты мне сегодня позвонила. Тебе это зачтется – на небесах!»
Санкт-Петербург, 1780-е годы
То, что происходило с Екатериной в дни и месяцы после его смерти, могло растрогать самое каменное сердце. Ее здоровье внушало большие опасения, одно время даже боялись за ее жизнь. Еще вчера она была весела и счастлива, дни летели в любовном угаре, а нынче время тянулось невыносимо, Екатерина была окутана скорбью, а комнаты казались могильным склепом. Она гнала от себя всех:
– Делайте что хотите, только меня не трогайте!
Как ни странно, утешить ее могла только сестра Александра, Елизавета, в замужестве Кушелева. Она была больше остальных похожа на брата, и когда Екатерина смотрела на нее, она находила облегчение своему горю, изливаясь в слезах. Елизавета Дмитриевна Кушелева не бог весть как любила брата, но тоже охотно плакала по нем. В минуту слабости Екатерина отдала Кушелевой камзол Ланского с бриллиантовыми пуговицами и аграфом, в центре которого мрачно мерцал туманный бриллиант.
Горе императрицы было тем сильнее, что она никак не могла увидеть Ланского во сне. Молилась об этом, но напрасно…
Еще один удар: спустя несколько дней после похорон могила Ланского в Царскосельском парке была страшно осквернена. Труп вырыт, все кругом исписано гнусными словами… Александра перезахоронили в гарнизонной церкви Преображенского полка – в храме Святой Софии.
Долго доискивались, кто мог учинить такое беспримерное злодейство. Не нашли кощунника, хотя он, можно сказать, рядом ходил и сам тыкал себя пальцем в грудь.
В комнате Екатерины появился вдруг какой-то красавец. Его уже видели ранее и не раз выпроваживали, когда он – якобы по ошибке – забредал в покои императрицы. Наконец ему удалось застать Екатерину одну. Молодой человек рухнул на колени и стал жалостно молить допустить его к своей особе.
Это оказался племянник Захара Чернышева (некогда любовника Екатерины) князь Кантемир, малый беспутный, весь в долгах, да еще и женатый. Екатерина приказала арестовать его, посадить в кибитку и отправить к дяде, чтобы образумил племянника. Вскоре, однако, стало известно, что Кантемир еще в дни болезни Ланского жадно интересовался его состоянием и откровенно радовался ухудшению здоровья фаворита. Уж не он ли виновен в осквернении могилы?
После этого случая Екатерина забрала Кушелеву и уехала с ней в Петергоф, не желая больше видеть ничего, что напоминало о погибшем счастье.
Минуло три месяца, но Екатерина не чувствовала себя лучше. Старинному другу Мельхиору Гримму она писала с отчаянной, болезненной гордостью женщины, которая всю жизнь считала себя сильной:
«Не думайте, чтобы при всем ужасе моего положения я пренебрегла хотя бы последней малостью, требовавшей моего внимания. Дела идут своим чередом; но я, насладившись таким большим личным счастьем, теперь лишилась его».
Здесь обязательный отчет императрицы окончен. Перо дрожит в ее руке.
«Утопаю с слезах и в писании, и это все… Если хотите узнать в точности мое состояние, то скажу вам, что вот уже три месяца, как я не могу утешиться после моей невознаградимой утраты. Единственная перемена к лучшему состоит в том, что я начинаю привыкать к человеческим лицам, но сердце так же истекает кровью, как и в первую минуту. Долг свой исполняю и стараюсь исполнять хорошо; но скорбь моя велика: такой я еще никогда не испытала в жизни. Вот уже три месяца, как я в этом ужасном состоянии и страдаю адски…»
В это время в Петергоф вернулся князь Потемкин, которого вызвал канцлер Безбородко, напуганный состоянием императрицы. Вместе с ним появился Федор Орлов, брат бывшего фаворита Григория Орлова. Прямо с дороги оба прошли к Екатерине, готовясь произнести какие-то исцеляющие слова, но при виде ее, измученной, полумертвой от боли, только и могли, что зарыдали – нет, завыли! – вместе с ней.
– Тебе надобно вернуться в Петербург, – сказал наконец Потемкин сердито и вытер слезы. – Негоже государыне себя заживо хоронить. Давай-ка велим завтра же двору собираться, велим, чтобы приготовили дворцы в столице…
Она сидела как неживая. Но, видно, что-то запало ей в голову, потому что, стоило только светлейшему и Орлову удалиться, как Екатерина вызвала свою доверенную подругу Анну Протасову и велела закладывать карету.
Ушли они черным ходом, уехали украдкой. Никто и помыслить не мог, что это уезжает императрица.
Да она и сама вряд ли осознавала, что делает.
Париж, наши дни
– Что, – спросил Илларионов, когда Эмма, зябко обхватив руками плечи, вернулась в комнату, – нагляделась?
– Вы так кричали друг на друга – должна же была я посмотреть, с кем ты там выяснял отношения.
Она подошла к камину и протянула руки к огню.
В комнатах было довольно тепло, да и на улице светило солнце, не так уж и озябла Эмма на этом балконе. Трясло ее совсем по другой причине, и она нарочно попросила Илларионова растопить сегодня камин – чтобы можно было вот так подойти и протянуть руки к огню.
Волнующее ощущение, впервые в жизни.
– Я кричал? – изумился Илларионов. – Да я вообще не умею кричать, ты что? Зачем, не понимаю.
– Нет, ты не кричал, – вынуждена была согласиться Эмма. – Но она…
– Да, и как она тебе? – спросил Илларионов. Спросил с некоторой опаской: видно, опасался, не станет ли Эмма устраивать сцену ревности. А может, наоборот, хотел такой сцены?
– Что тебе сказать… – Она смотрела в огонь и словно видела там красивое, желтоглазое, обрамленное рыжими локонами лицо этой распутной стервы. – Во-первых, это все у тебя было до меня, во-вторых, она, конечно, очень красивая и я даже понимаю…
И тут же представила то, что было уже при ней: увидела это лицо, сладострастно запрокинутое, увидела грудь Катрин, выпущенную наружу из лифчика. Задранную юбку, обнажающую бедра в кружевных чулках – такие только шлюхи носят. Стиснутое этими бедрами стройное юношеское тело тоже увидела. И еще услышала шепот, который раньше предназначался только ей, ей одной. И не выдержала – сорвалась, закричала:
– Она омерзительная, я ее ненавижу, я ее не выношу, я не хочу ее видеть!
Счастливый до смерти Илларионов кинулся ее утешать, и Эмма в очередной раз выплакалась на его заботливо подставленном плече.
Так теперь будет всегда?
Странно: эта мысль не внушила особенной тоски, но принесла странное умиротворение. Ей было бы совсем хорошо, если бы не мучительное колотье в сердце, которое отдавалось в висках. Что сказать Роману? Как теперь все будет? Что ей делать? Она запуталась, запуталась!
Именно теперь, когда ее заблудившаяся, преступная судьба вдруг выбралась на ровную дорогу, именно теперь она совершенно не знала, с какой ноги по этой дороге идти. Первый шаг сделан, но только теперь она вспомнила, что следом влачатся тени, темные тени ее души – те самые призраки и скелеты, о которых говорил проницательный Илларионов.
Не оглядываться! Не оглядываться на прошлое!
Но сердце!..
С сердцем-то что делать, как разорвать его надвое? Даже если это удастся, одна половина всегда будет трепетать, и кровоточить, и томиться по незабываемому…
Можно себе представить, сколько раз пытался Роман ей дозвониться. Он с ума сходит от тревоги, это понятно. Нужно включить телефон.
«А я не сходила с ума, когда он там с ними, то с Фанни, то с Катрин? Ничего, пусть помучится». – И она еще крепче зарылась в плечо Илларионова.
– А ты плакса у меня, оказывается, – усмехнулся он. – Давай я тебя так и буду звать – Плакса? А ту картину подпишу не «дорогой Эмме», а «дорогой Плаксе».
Она только начала смеяться, с трудом справляясь с последними всхлипами, как зазвонил телефон.
– Мсье Илларионов, это Доминик Хьюртебрайз. Ваш заказ снят со стенда и упакован, вы получите его в любую минуту, когда пожелаете. Только, к сожалению, не сегодня: машина отдела доставки с охраной уже ушла по другому адресу, пока я пытался до вас дозвониться. Также должен сказать, что здесь сейчас находится Сесиль Валандон, в салоне которой вы сделали несколько снимков, и она готова упаковать предметы, которые вы назовете. Ждем вашего звонка в любую минуту.