Возле Уголка ораторов они остановились и поглядели назад: на подернутой инеем траве через весь парк тянулись две цепочки следов, темные на бело-сером фоне, до самого пруда. Раза два следы пересекались: это Марион пританцовывала перед Эдди, весело болтая ни о чем. По Эджвер-роуд с ревом катили машины.
Марион сказала, что несколько дней побудет в Лондоне — навестит сестру, а потом съездит в Донегол, заберет свои вещи. Она говорила быстро, возбужденно и громко смеялась. Но ее энтузиазм действовал на Эдди угнетающе. Он пытался отогнать докучливые мысли. Конечно, конечно, он остается с ней. Ведь упустил подходящий момент, ничего ей не сказал. Здесь, в холодном свете Гайд-парка, Эдди остро ощутил, что его ждут неприятности, и в большом количестве. Он был трус. И знал это. Смотрел на Марион, жизнерадостно строящую планы, которые в большинстве, похоже, распространялись и на него, хотя он ничего такого не желал.
— Ты точно не хочешь подумать? — наконец сказал он. — Эмиграция все-таки серьезный шаг. Я имею в виду, к ней нельзя относиться так легкомысленно. Ведь это всерьез и надолго.
Марион смотрела на него, едва удерживаясь от смеха.
— Вот как! Но с какой стати я должна об этом думать? Начну думать — только все настроение себе испорчу. И потом, что там хорошего-то? Еще три года плести сетки для волос и стирать подштанники?
В голосе сквозили истерические нотки, которые недвусмысленно говорили, что переубедить ее невозможно. Не стоит и пытаться. Она уже все решила.
— Не пойми меня превратно, — сказал Эдди. — Я вовсе не собираюсь тебя отговаривать.
Нет, он согласен, идея замечательная. Он просто беспокоится за нее. Но, черт возьми, раз она так уверена — нет проблем! В конце концов, ей решать, она тут ни при чем. Он даже одолжит ей денег. На самолет до Белфаста, а там она сядет на автобус и мигом доберется домой, в Донегол. Иначе это займет несколько дней: сначала пароходом, затем поездом от Дублина, автобусом от Дерри. Да, именно так и надо сделать, по крайней мере, на его взгляд, идея стоящая.
— Вот, держи. — Он вытащил бумажник. — Я дам тебе денег.
— Я думала, ты пустой!
— Да нет, — пробормотал Эдди. — У меня все в порядке. Я просто осторожен, понимаешь?
— Согласна, — к его немалому удивлению, сказала Марион. — Большое спасибо.
Они сразу отправились в кассы и взяли билет на самолет. Эдди заплатил одной из своих немногих пятидесятифунтовых купюр.
— Это у тебя последние деньги? — спросила Марион.
Эдди рассмеялся, немного слишком громко. Дескать, ерунда, не важно, денег у него хватает. Марион сказала, что непременно вернет долг. Эдди ответил, что это будет здорово, но никакой спешки нет: сможет вернуть на следующей неделе, и прекрасно. Она заверила, что волноваться ему незачем: она не сбежит с его денежками.
— А если и сбегу, — добавила она, — считай, что ты мне просто заплатил.
Эдди сказал, что такие разговоры вообще ни к чему.
На самолете компании «Райанэр» ей досталось последнее свободное место в салоне для некурящих. Эдди знал парня за стойкой: крутой, бывший аудитор студенческого исторического общества. Он сделал вид, что не узнал Эдди, зато Эдди узнал его с первого взгляда. Как-то раз в белфилдском баре они повздорили насчет марксистской литературной критики. На парне был дешевый костюм из тех, что уже через пару дней носки превращаются в вонючую тряпку: только в витринах и в полумраке дискотек они смотрятся круто, а в иное время выглядят просто хреново. Вдобавок этот задавала явно растерялся. Похоже, ему вовсе не хотелось афишировать, где он работает. Без улыбки он вручил Эдди и Марион билеты, опустил голову и принялся сосредоточенно корябать на обороте бланка какую-то ерунду.
На улице Марион спрятала билеты в карман и спросила, что Эдди намерен делать дальше. В том-то и вопрос, сказал Эдди. Может, в кино сходит или просто потусуется где-нибудь, а после вернется к ней в гостиницу. Марион покачала головой и ответила: завтра. Она сто лет не видела сестру, так что, скорей всего, задержится на ночь.
— Сам знаешь, девушки любят поболтать.
— Еще бы, — сказал Эдди. — Знаю, конечно.
— Интересно, застану ли я тебя, когда вернусь, — вздохнула Марион с деланно безразличным видом. — Вдруг сбежишь?
Из-за угла, завывая сиреной, вывернула полицейская машина. Толстяк на пассажирском сиденье высунул руку в окно и водрузил на крышу синий «маячок».
Эдди сказал, что, конечно, будет в гостинице. Марион улыбнулась, будто не поверила, и заметила, что главное не в этом, главное — не врать. Эдди поспешно заверил, что не врет:
— Я никогда не вру, особенно тем, с кем сплю.
Марион снова улыбнулась.
— Мы ведь не женаты, и вообще, — тихо проговорила она, — так что волноваться тебе незачем.
— Да ладно тебе, — рассмеялся Эдди. — Кто тут волнуется? Я?
— Может, тебе к матери съездить? — предложила Марион.
— А что, может, и съезжу.
Они поцеловались под Марбл-Арч. Старик с грязной нечесаной бородой и печальными глазами, в каком-то невообразимо пестром одеянии и резиновых сапогах, подковылял к ним, бормоча что-то насчет фотографий на память. Марион рассмеялась, а Эдди сказал: нет, не надо. Потом они снова крепко поцеловались. Марион натянула черные митенки — пальцы у нее покраснели от холода.
— Точно, так и сделаю, — сказал Эдди, — съезжу повидать старушку.
Краем глаза Эдди видел, как неопрятный старик утвердился поодаль, расставив ноги, прищурившись, и навел на них фотоаппарат. Эдди машинально повернулся — еле заметно, но так, чтобы хорошо выглядеть на фото.
— Тогда пожелай мне удачи, — улыбнулась Марион.
Старик расхаживал взад-вперед по тротуару, фотоаппарат он держал на руках, как младенца, гладил его и укачивал.
— Удачи, — сказал Эдди, и Марион пошла прочь, помахивая рюкзачком, как школьница на прогулке. Эдди провожал ее взглядом, пока мишень на спине ее куртки не исчезла в толпе. Он надеялся, что она обернется и махнет ему рукой, но напрасно.
Старик фотограф с «полароидом» опять подошел ближе; от него несло грязным бельем и «Гиннессом». Голос у старика был глухой и хриплый, Эдди пришлось наклониться к его вонючему рту, чтобы разобрать слова. Старик сказал, что все-таки сделал снимок и Эдди может купить его за цену пары чулок. Эдди вздохнул и дал ему пятьдесят пенсов. Старик с несчастным видом уставился на монетку и прошептал несколько слов, которых Эдди не разобрал, потом резко повернулся и, воинственно размахивая фотоаппаратом, зашагал прочь, спустился в подземку.
Эдди смотрел на лица, медленно проступавшие на липкой фотобумаге. Он держал снимок двумя пальцами, помахивая им в воздухе, чтоб быстрее высох. Да, точно, не шедевр. Глаза у Эдди получились красными, а Марион выглядела так, словно вот-вот на него набросится. Напоминает скверные фотографии, какие показывают по телевидению, когда разыскивают пропавших. Однако ж Эдди сунул снимок в карман, сам не понимая зачем.
Пока Эдди спускался по эскалатору, ему вдруг пришло в голову, что прощальная фраза Марион звучала как-то странно. «Тогда пожелай мне удачи». Она же всего-навсего поехала в Луишем повидать сестру! «Пожелай мне удачи». Черт побери, он слыхал, что этот район пользуется не лучшей славой, но ведь не дикари же там обитают! Все-таки женщины — странные создания. В этом Эдди был уверен на сто процентов. Женщины все со сдвигом. А эта еще более странная, чем все прочие. «Пожелай мне удачи» — надо же!
Эдди сидел на грязной платформе, пропустив уже три поезда. Усталые мужчины и женщины высыпали из вагонов, другие мужчины и женщины, такие же бледные и усталые, расталкивая друг друга локтями, протискивались внутрь; двери шумно вздыхали и с грохотом захлопывались. Спешить Эдди не хотелось. Да и куда спешить-то? Он смотрел, как люди пробираются к выходу, держа над головой сумки, портфели и зонты, и пытался представить себе, откуда они, куда направляются и имеет ли это хоть какое-нибудь значение.
Вдыхая теплый затхлый воздух подземки, Эдди чувствовал себя как никогда свободно. Впервые в этом году. Он достал ежедневник, нашел адрес матери. Пропустил еще несколько размалеванных граффити поездов, полагая, что если побудет на станции подольше, то непременно увидит что-нибудь интересное.
Но ничего интересного так и не увидел.
В половине пятого, проторчав сорок пять минут на холоде, Марион взбежала по ступенькам и отворила черные стеклянные двери. Лифтом поднялась на последний этаж, как велено.
Меркнущий закатный свет проникал сквозь жалюзи, расчерчивая вестибюль золотыми и черными полосами. В приемной было уютнее — множество пышных растений в больших керамических горшках, напротив стойки диван и два черных кофейных столика. Марион назвалась; ей предложили посидеть и немного подождать. Какая-то женщина озабоченно порхала вокруг, протирая листья, опрыскивая растения водой из белой пластиковой бутылки. На одном из кофейных столиков были разложены буклеты с рекламой презервативов и прочих контрацептивных средств. Взгляд Марион упал на слово «секреция», и ее почему-то передернуло. На втором столике лежали аккуратные стопки глянцевых журналов с портретами Кайли Миноуг, Роберта де Ниро, Горбачева, принцессы Уэльской, Мадонны и худенькой бледной ирландки, Саломеи Уайлд, восходящей телезвезды.
На секунду Марион вообразила себя на месте этой Саломеи.
На полке в углу пыхтела кофеварка. Над нею к стене была пришпилена карточка «Угощайтесь!» но чашек рядом не наблюдалось. Где-то в отдалении играло радио — «Старомодный танец», медленный, с завываниями саксофонов. Кафельный пол застлан черной резиной. Спокойно, рационально, чисто. Телефон на стойке звонил тихо и мелодично, а красивая блондинка, которая снимала трубку, нараспев спрашивала: «Здравствуйте, чем могу помочь?» Будто и правда хотела помочь, а не говорила так по долгу службы, за деньги. Ногти у нее были длинные, красивой формы, как у фотомодели или манекенщицы, и поблескивали темно-красным лаком.