— «Брайтсайд», — одним дыханием произнес мистер Патель. — Гостиница «Брайтсайд».
В его устах эти слова звучали как стихи. Их сын, Али, родился через несколько дней после переезда сюда.
Когда они впервые увидели гостиницу, это была сущая развалюха; но мистер Патель вместе с шурином перестелил полы, сменил трубы, проводку, обновил крышу и стены, купил новую мебель и ковры (правда, подержанные) — словом, переделал все заново. Мистер Патель сказал, что у шурина золотые руки и он прекрасно управляется с подобными вещами.
— Но, Эдди, видели бы вы счета! — восклицал он, закатывая глаза.
Мистер Патель сказал, что, хоть в это и трудно поверить, когда-то «Брайтсайд» был фешенебельным отелем и здесь часто останавливались знаменитые люди и известные красавицы.
— Как и сейчас, — сказал Эдди. Мистер Патель расхохотался.
— Возможно, вам будет интересно узнать, Эдди, — сказал он, — что здесь останавливался великий ирландский писатель Оскар Уайльд и в дни своей славы, и в дни своего падения. О да! Мы многое разузнали об этом месте. Тогдашняя владелица гостиницы была как будто бы добрая и воспитанная женщина — сострадательная, образованная, ну, вы понимаете, — вот и пожалела несчастного затравленного человека, против которого ополчился весь мир. Когда полиция пришла за ним, она спрятала его наверху.
Эдди был в восторге. Сказал, что в Дублине у него есть друг, который пишет работу по Уайльду и здорово позавидует Эдди, когда узнает об этом. Мистер Патель рассмеялся:
— Скажите своему приятелю, что он может в любое время к нам заехать. Мы покажем ему комнату, где, как мы думаем, жил бедняга Уайльд. Бедняга. — Мистер Патель с грустной улыбкой покачал головой. — Такая нетерпимость — и к такому великому человеку! Разве это не трагично, Эдди?
Потом Эдди спросил, что мистер Патель думает о расизме, но оказалось, что мистер П. не любит об этом говорить. По его словам, он редко сталкивался с расизмом, во всяком случае по отношению к себе. Конечно, расизм существует. Он этого не отрицает. В газетах пишут об ужасных вещах: о нападениях на школьников-азиатов, о бесчинствах полиции и о многом другом. Но с тех пор, как он впервые ступил на землю Великобритании, ему, должно быть, всегда везло. Его все это не особенно тревожит. Они с миссис П. вообще не тревожатся об этом. Живут себе потихоньку и усердно трудятся. Мистер Патель сказал, что лучше не морочить себе голову проблемами расизма. Лучше вкладывать силы в работу. Никто не умеет работать так, как азиаты. Никто на свете, а ему приходилось встречать людей со всех концов мира.
— Понимаете, Эдди, потому-то англичане нас и не любят, — говорил мистер Патель. — Мы — торговцы и способны потеснить здешнюю нацию торговцев.
Эдди сказал, что ирландцев англичане тоже не любят, но мистер Патель поморщился: дескать, это все ерунда. Как насчет Терри Уогана?[16] Его все любят. Эдди сказал, что это совсем другое дело, но не мог толком объяснить почему.
Мистеру Пателю нравился Эдди. Он был с ним откровенен, даже позволял себе иногда выругаться, как бы в знак особого доверия. С Эдди он говорил об очень личных вещах. Рассказывал о своем умершем сыне Юсуфе, о том, как они горевали. Иногда Эдди в свою очередь рассказывал мистеру Пателю о себе. Рассказал о своих родителях, и мистер Патель посочувствовал, но очень деликатно. Он сидел в углу, сомкнув кончики пальцев, задумчиво кивал и горестно поджимал губы. Семья для человека, наверное, самое важное, говорил он, и Эдди не мог с ним не согласиться.
Но одного мистер Патель понять не мог. Почему Эдди не съездит к матери? Конечно, он вовсе не намерен читать мораль, но этого он понять не в состоянии. Эдди рассмеялся, хотя ни объяснения, ни оправдания придумать не сумел, а потому сказал мистеру Пателю, что, пожалуй, навестит мать, только сперва немного оглядится. Обязательно навестит — в свое время. Мистер П. сказал, что съездить к матери нужно непременно.
— В мире множество женщин, Эдди, — вздохнул он, — но мать только одна.
— Это что, старинная мусульманская пословица? — спросил Эдди.
— Нет, — ответил мистер П., — это из одной песни в стиле кантри.
На объявление Эдди пришло несколько откликов; в пятницу вечером он встретился кое с кем в голландском баре «Де хемс» на Маклзфилд-стрит.
Пришла американка с короткой стрижкой, по имени Джинджер О'Райлли, бас-гитара, и двое парней-англичан: Брайан Смит, ударник, и гитарист, отрекомендовавшийся как Клинт Сайгон. Эдди спросил, настоящее ли это имя. Парень ответил: да, конечно. Не то чтобы его нарекли этим именем при крещении, но так его зовут все, поэтому оно настоящее. Брайан сказал, что и его на самом деле зовут по-другому.
— Мое настоящее имя — Токио Космонавт, — сказал он, — но оно недостаточно эффектное, и я его сменил.
Клинт воспринял это неодобрительно, зато остальные были в восторге.
Эдди сказал, что с шестнадцати лет играл то в одной группе, то в другой, но больше не хочет заниматься такой ерундой. Пора заняться серьезной работой, а не быть на подпевках. Конечно, он приобрел достаточный опыт, когда играл с «Полис» в Слейне, и прочее такое.
— Батюшки, — присвистнул Брайан, — это же самая большая музыкальная тусовка в Ирландии, верно?
— В Европе, — уточнил Эдди. Конечно, его группа замыкала список, но они все равно получили прекрасные отзывы в прессе, и из музыкальных кулуаров даже просочились слухи, что их оценил сам Стинг.
Это на всех произвело впечатление. Вдобавок, похоже, им всем нравились одни и те же группы, так что Эдди раздал копии своей пробной записи, и они договорились встретиться на следующей неделе на джем-сешн — как сказал Брайан, посмотреть, что получится. Джинджер сказала, что все решения в группе надо принимать демократически, и хотя Клинт возразил, что искусство и демократия не очень-то гармонируют, Эдди ее поддержал. Брайана Эдди убедил, и в результате Клинт оказался в меньшинстве. Хочешь не хочешь, а придется ему быть демократичным. Потом заговорили о названии группы.
— «Жрицы меда», — сказал Эдди. — Так называлась моя старая группа. Название что надо. Люди его запоминают, понимаете? Должен предупредить: я буду настаивать на этом названии.
Остальные были не в восторге от его идеи, но предложений поступило только два: «Имельда Маркос и ее туфли», от Джинджер, и «Оливер Норт и его бумагорезка» от Брайана, так что партия «Жриц меда» в конце концов победила. По крайней мере, это название утвердили в качестве рабочего. А выбор названия, как известно, самый сложный момент в создании группы.
Некоторое время они болтали о вечеринках с ЛСД, все по очереди ставили выпивку. Пиво в «Де хемс» было крепкое, и веселье било ключом. Эдди смотрел на ребят: как они спорят, смеются, подкалывают друг друга и отстаивают мнения, совершенно противоречащие тому, что сами же говорили пять минут назад. Все нормально. Похоже, они поладят, хотя Брайан и ведет себя слишком тихо, особенно когда слово берет Джинджер. Эдди рассчитывал, что они притрутся друг к другу, немного погодя. Наверняка притрутся. Ребята правильные, а он лидер группы. Наконец-то наметился просвет. Колеса завертелись, это уж точно. Он осушил свой стакан и попросил у Брайана сигарету.
Как раз перед тем, как во второй раз подошел его черед заказывать выпивку, Эдди хлопнул себя по лбу и, громко чертыхнувшись, припомнил, что ему давно пора быть в совершенно другом месте. Он оставил «Жриц меда» в «Де хемс» — спорить о втором альбоме «Уотербойз» и о том, что на самом деле можно услышать, если прокрутить «Сержанта Пеппера» наоборот. На сердце у него было так легко и приятно, что он позволил себе роскошь доехать до дома на такси.
Этим вечером в Вене группа сумасшедших ливийских террористов захватила голландский самолет. Все были в ужасе. Все, кроме Эдди. Со вздохом удовлетворения он вырезал из заголовка «Ивнинг стандард» «HIJ» и «KLM» и очень аккуратно добавил их к буквам, уже наклеенным над кроватью.
Потом улегся на кровать и задумался. Дела определенно налаживались. Всего-то неделю-другую в Лондоне, а уже обзавелся женщиной и вот-вот создаст первую самостоятельную группу. Да, дела определенно шли на лад.
Именно это Эдди и называл «прогрессом».
Квартира у Джимми и Рут была из тех, о каких говорят: «Это что-то!» Располагалась она в просторной, заново отделанной мансарде мрачного викторианского дома, выходящего на старое еврейское кладбище в Голдерз-Грин. Гладкие лакированные полы, в крышу врезаны витражные окна. Мебель в квартире была черная, и Джимми сказал, что все куплено в «Шабитат»[17]. Ему пришлось растолковывать соль этой шутки Эдди, который был в городе новичком.
На черном кофейном столике в черных мисочках стояло хрустящее печенье, арахис и разные соленые штучки. Из черных стереодинамиков гремел саксофон Чарли Паркера. Рут чмокнула Эдди в обе щеки и повесила его кожаную куртку на черную вешалку.
— Угощайся, — сказала она и, вильнув задом, исчезла на кухне. На ней было черное платье в обтяжку, до того тесное, что, кажется, без мыла не натянешь.
В комнату вплыл Джимми в черном полотенце на бедрах, животик свешивался через край.
— Живей, Рут, — крикнул он, — все уже здесь! — Он взял банку с пивом и поздоровался с Эдди. — Ты всех здесь знаешь? Это Эдди Вираго, ребята, недавно из Дублина, а ныне один из великих мигрантов эпохи «Райанэр». Кстати, он безработный, так что не хвастайте перед ним вашим баснословным богатством.
Эдди посоветовал ему отвалить, дескать, лучше пошел бы и оделся.
Кроме Джимми и Рут, на вечеринке был и еще кое-кто из друзей по колледжу. Строго говоря, не совсем друзей. Просто Эдди знал их в лицо.
Парень со сросшимися бровями, по прозвищу Ползун (настоящего его имени не знал никто) и его подруга Фиона, работавшая в «отраслевой прессе» (она была помощником техреда в ежемесячнике «Мясная торговля»). Эдди смутно помнил этих двоих: они учились на факультете бизнеса. Одна из тех парочек, что на лекциях держатся за ручку и целуются в баре. Ползун торговал мешками для мусора на «северном направлении», как он выражался. Подружка Ползуна все время просила его рассказать какую-то ужасно смешную историю, приключившуюся с ним в Карлайле, но он явно был не в настроении.