Он смотрел на Марион — до чего же красивая и вместе с тем хрупкая, щеки порозовели, она смеется, что-то тихонько говорит, сжимает его руку в своих ладонях.
— Счастливого Нового года, — с горечью сказала она.
Эдди отхлебнул изрядный глоток «Гиннесса». Пиво показалось ему кислым и каким-то ядовитым на вкус. Его передернуло.
День, когда она уехала, выдался солнечный и холодный — морозный зимний день, когда иней серебрит Дублинские холмы. Ветви деревьев на Беккет-роуд сплетались на фоне неба в черное кружево. Дети с веселым визгом крушили снеговиков на газонах. Эдди было на удивление хорошо, он был чуть ли не готов поверить, что теперь все наладится.
Утром он поехал в Доннибрук, чтобы забрать Марион из берлоги Дина Боба; она уже стояла на пороге, прижимая к груди рюкзак. Боб ушел, сказала она. В город. Ему нужно кого-то повидать, но он обещал позже перехватить Эдди в «Кромби-Инне» и выпить с ним по стаканчику.
— Он просто прелесть, — сказала Марион, — правда?
Эдди сказал, да, правда, таких один на миллион.
— В самом деле, — продолжала она, — он замечательный.
Они отправились в Дан-Лэре, прошли по торговому центру, заглянули в один из ужасных открытых ресторанчиков, выпили кофе и съели по мороженому, пошатались по лавчонкам, где кишели нагруженные сумками домохозяйки, забрели в несколько книжных магазинов. Пока Эдди что-то рассматривал, Марион купила ему томик стихов Сэмюэла Беккета[41]. Она сказала, что ее дед выглядел точь-в-точь как Сэмюэл Беккет. Эдди сказал, что все деды похожи на Сэмюэла Беккета, такая у них особенность.
Вообще-то Марион не очень нравился Беккет, но она читала одно стихотворение, в котором он желал, чтобы его возлюбленная умерла, и размышлял, как будет бродить по улицам и думать о ней — под дождем, в длинном плаще, совсем один.
— Это было прекрасно, — сказала она, — и так печально…
Они не нашли в книжке этого стихотворения, но Эдди сказал, что позже они посмотрят повнимательнее.
Потом они шли через Народный парк, разглядывая пенсионеров, играющих в шары на площадке, загаженной собаками. Некоторые пенсионеры тоже походили на Сэмюэла Беккета, но не все. Марион кивком указала Эдди на пожилую чету — женщина в ситцевом платье, с перебинтованными щиколотками, мужчина в яркой рубашке, желтых клешах и летней шляпе. Может, и они с Эдди когда-нибудь будут такими, сказала Марион. Эдди возразил, что не наденет желтые клеши — хоть убей!
Они пешком прошли по Восточной пристани и уселись в самом конце, глядя вдаль на остров Доки-айленд. Поодаль на волнах виднелась зеленая лодочка, молодой парнишка сидел на веслах, один-одинешенек, и плыл без определенной цели, то к берегу, то от берега. Ближе к пляжу отважные яппи в прорезиненных костюмах занимались виндсерфингом, вопя и визжа от восторга. На Сандикоув прогуливалась вдоль пляжа стайка монахинь — ветер развевал их широкие белые апостольники, завывал вокруг темной, строгой башни Джойса и дома архитектора. Эдди рассказал Марион о Стивене Дедалусе — как он ушел из университета, чтобы стать неподкупной совестью своего народа.
— Господи, — сказала Марион, — должно быть, в студенческом баре над этим здорово посмеялись.
Марион была счастлива. Напевала своим ужасным голосом обрывки песен, широко открыв глаза, в такт взмахивая рукой. На верхушке башни она прошлась вдоль парапета, ведя рукой по камню, и объявила, что здесь самое подходящее место для занятий любовью, а Эдди заметил, что это сказано в духе Джойса.
— Типично по-ирландски. У вас все непременно должно быть в духе Джойса, — вздохнула она, — и не может быть просто непристойностью.
— «Типично по-ирландски» — самая что ни на есть типичная ирландская фраза. Особенно когда ты произносишь ее таким тоном.
Когда они уже стояли на пристани, Марион взяла с Эдди слово, что он не уйдет сразу. Заставила его пообещать, что он останется у причала и будет махать ей рукой, пока корабль не выйдет из гавани и не скроется из виду. Эдди ответил, что он не любитель подобных сантиментов, но ради нее сделает исключение.
Она сказала, что очень сожалеет о случившемся, просто неважно чувствовала себя последнее время. Эдди ответил, что все нормально, не о чем говорить.
— Все уладится, — сказал он.
Марион спросила о Фрэнке, простит ли он ее когда-нибудь. Вряд ли у них сложатся благостные отношения, ответил Эдди, скорее всего, нет. Она поджала губы и кивнула.
— Это все нервы, — заметила она. — Моя мать постоянно жаловалась на нервы, а я никогда не понимала, что она имеет в виду. Теперь понимаю.
Его мать тоже вечно жаловалась на нервы, сказал Эдди. Наверно, это свойственно всем матерям. Да, наверное, так и есть, согласилась Марион, хотя она точно не знает.
— В доме у твоего отца, — сказала она, — фотографий твоей матери не было нигде.
Эдди ответил, что у него где-то есть одна; он ее отыщет и как-нибудь покажет.
— Говорят, она была похожа на Одри Хепберн, — сказал он, а Марион заметила, что ему в самом деле нужно повидаться с матерью, когда он вернется домой в Лондон.
— Ага, — ответил Эдди, — ты мне напомнишь.
— Ты ко мне вернешься, — спросила Марион, — правда, Эдди Вираго?
— Ясное дело, вернусь. — Он поцеловал ее в холодную щеку. — Завтра увидимся. У меня самолет в семь утра. Я буду дома раньше, чем ты успеешь вылезти из постели.
— Не забудь помахать мне, — напомнила она, — ты обещал. Я буду смотреть. А если корабль потонет и я вместе с ним, только подумай, как тебе будет скверно!
Эдди заверил, что будет махать, но не стал. Как только Марион скользнула за барьер, он поднял воротник и крадучись двинулся к остановке автобуса. Он знал, что она все равно ничего не разглядит с другого конца пристани. Просто не сумеет.
Он сидел в «Кромби-Инне», в зале Норы Барнакл[42], на верхнем этаже торгового центра, и, глядя на Дублинский залив, писал Марион письмо. Решил, что на бумаге сможет яснее изложить свои мысли. Но каждая страница, каждая строчка оказывалась настолько невнятной и шаблонной, что он либо все вычеркивал, либо рвал бумагу. Он следил взглядом за почтовым пароходом, плывшим мимо Хоута, уходившим в туман, пока тот не превратился в маленькое черное пятнышко, за которым по воде тянулся серебряный след. Все-таки интересно, удастся ли ему когда-нибудь оставить Марион.
Наконец явился Дин Боб, конечно с опозданием. Но первым заказал выпивку он, так что Эдди жаловаться не стал.
Боб попросил не сердиться на него за новогоднюю ночь — за «ангельскую пыль» и все такое.
— Я, конечно, сволочь, — покаянно сказал он. — Сам знаю, я полный придурок, старичок, и правильно ты на меня наорал.
Они молча выпили по кружке пива. Но закадычных друзей молчание не напрягает. Эдди заказал еще.
— Марион, — сказал Боб, потягивая темное пиво, прямо сквозь пену. — Господи, она же замечательная девчонка, лучше не найти. Так и знай.
Все правильно, согласился Эдди.
— Эдди, старичок, — продолжал Боб, — с этой девушкой ты попал в самое яблочко.
Эдди извинился, что пришлось пристроить Марион у Боба: ей просто больше некуда было деться. Пустяки, сказал Боб, не о чем говорить. Они с Марион нашли общий язык, а потом, черт возьми, это ведь было всего на несколько дней. К тому же познакомиться с такой девушкой, как Марион, — полный улёт.
— Знаешь, — сказал он, — когда постоянно тусуешься в студенческих компашках, вот как я, то в конце концов начинаешь думать, что все ирландские девушки одинаковы, что все они — разрушительницы традиций, или феминистки, или еще что-нибудь в этом духе. Но Марион — совершенно другое дело; тут сразу понимаешь, что где-то есть совсем иная Ирландия.
Эдди рассмеялся.
— Ага, — сказал он, — в том-то и дело.
Они выпили еще по нескольку кружек пива и по стаканчику виски, а потом направились в ресторан «Макгонаглз». Эдди хотел было пойти домой; он сказал Бобу, что в семь утра у него самолет, но Боб ответил: да ладно, последнюю ночь в Дублине нужно провести как следует.
— В память о старых добрых временах.
Эдди рассмеялся:
— Боб, тебе всего двадцать пять, рановато еще рассуждать о «старых добрых временах».
Боб сказал, что это верно, но, черт возьми, он молодой и одинокий и хочет общения. Ладно, сказал Эдди, только у него не осталось ирландских денег. Боб ответил, что это не проблема. Он заплатит.
В пещерной темноте «Макгонаглз» Боб встретил знакомую блондиночку с наигранным дублинским акцентом. Они столкнулись нос к носу, когда диджей поставил какой-то тяжелый хит середины семидесятых и Эдди пытался сбацать танец. Девчонка была либо очень пьяна, либо «нагружена» под завязку, и они с Бобом сквозь грохот музыки что-то орали друг другу в самые уши и хохотали.
Потом все трое уселись за столик в холодной нише и принялись за бутылку польского божоле, которое пили из пластиковых стаканчиков. Под вращающимся зеркальным шаром танцевали в обнимку парочки. Какой-то болван разгуливал по залу, с «дымовой машинкой» в руках, и от сухой углекислоты глаза у всех слезились. Боб пошел потолковать с этим парнем, начал было с ним ругаться, но закончилось все рукопожатием, и Боб вышел на улицу. Эдди, допивая свой стакан, поморщился. Он знал, что за этим последует. Боб отправился за дозой.
Девица принялась рассказывать Эдди о своем парне, от которого только что избавилась.
— Думаю, мой рост угрожал равновесию наших отношений, — сказала она, — понимаешь?
Эдди посочувствовал, что она все еще растет, и выразил надежду, что это не больно.
Девица заказала еще одну бутылку вина; Эдди остался за столиком, помогая ей расправляться с выпивкой. Она пила все больше и больше, потом заплакала и сказала, что уже не знает, кто она такая, и хочет войти в контакт с глубинной частью своего «я». Как раз в это время вернулся Боб.
— Ну да, — сказал он, — а кто не хочет?