Эдди пришло в голову, что постель, скорее всего, та самая, на которой была зачата Марион. Странная мысль, но она прочно засела в голове, и он никак не мог ее отогнать.
В комнате первого этажа отец Марион, закрыв лицо руками, сидел в низком кресле, в углу возле печки.
— Папа, — тихо сказала Марион, — это Эдди, я тебе о нем говорила.
Мистер Мэнган даже не взглянул на Эдди. С тыльной стороны руки у него были красные и морщинистые. Он беззвучно плакал, вздрагивая всем телом; то и дело кто-нибудь подходил к нему, пытался успокоить, но безуспешно.
Эдди сказал, что, наверно, ему не стоило приезжать. Он чувствовал себя так, словно без позволения вторгся в чужую жизнь. Марион объявила, что он говорит глупости, но попросила его прогуляться по городу. Ей надо потолковать с отцом.
Эдди прошелся по главной улице мимо дешевых магазинчиков и пабов. Встречные таращились на него. И все они выглядели как жертвы родовой травмы. Эдди чувствовал себя чужаком — будто вдруг очутился где-то на Диком Западе. Это впечатление еще усиливалось оттого, что главная улица сплошь пестрела американскими названиями. Здесь была пиццерия «Звезды и полосы», бар «Янки Дудл», закусочная «Жареные куры», «Бостонская чайная», «Голливудские стрижки», гриль-бар «66-е шоссе», бургер-бар «Луна прерий» и ателье «Моды Майами», в витрине которого, для полноты картины, красовался огромный флаг Конфедерации, а на тротуаре стояла фигура Дяди Сэма в полный человеческий рост.
Старики при встрече с Эдди приподнимали шляпы и желали ему приятного дня. Когда он зашел купить сигареты, парень за прилавком минут пятнадцать рассуждал о правительственном проекте транспортного лицензирования и о том, как это повредит туристской индустрии.
— Вы сами турист? — спросил он.
— Нет, — сказал Эдди, — я из Дублина.
Парень сказал, что именно это он и имел в виду.
Мимо бетонных микрорайонов Эдди дошел до самой окраины городка, где кончались электрические ограды и начинались каменные стены. У старинной разрушенной церквушки приютилось протестантское кладбище — почти сплошь могилы женщин, умерших «во время родов». Камни позеленели и заросли мхом. Ни одна из этих женщин не дожила до сорока.
Эдди смотрел в поля, пытаясь понять, что такого находили поэты и восторженные натуры в этих пустынных унылых местах. В туманной дали чернели армейские наблюдательные вышки, они как бы вырастали из земли, будто диковинные растения, и Эдди невольно подумал о сказочных великанах и бобовых стеблях. Все казалось неподвижным, даже пасущиеся коровы. Эдди пришло в голову, что это — одно из немногих мест, где завораживает не зримый пейзаж, а что-то незримое, недоступное глазу.
В половине пятого Эдди вернулся на Фактори-стрит, немного постоял в холле, пил чай и болтал с Катрин, одной из старших сестер Марион. Катрин была сиделкой. Пухлое приятное лицо и оранжевая помада на губах. Эдди высказал ей свои соболезнования, а Катрин ответила, что мать прожила тяжелую жизнь и для нее к лучшему, что все это кончилось. Она была сама не своя с тех пор, как отец оставил работу. Нервы вконец расшатались.
— Ведь это вы живете в Лондоне? — спросил Эдди.
Катрин смутилась.
— Нет, — ответила она, — из всех нас в Лондоне живет только Марион.
Эдди сказал, Марион уверяла его, что в Лондоне у нее есть сестра. Нет, ответила Катрин, разве что папа в свое время подгулял, и засмеялась.
— Господи, прости меня, — она опять хихикнула и перекрестилась, — за то, что я смеюсь. А бедная мама лежит там, наверху…
Оставшись в одиночестве, Эдди задумчиво курил, прислушивался к далекому рокоту грома, — как вдруг открылась дверь, и Марион позвала его в гостиную. Она выглядела сильной и решительной. Готовой ко всему.
Ее отец сидел возле печки, спиной к двери, помешивая кочергой угли. Конец кочерги раскалился докрасна.
— Папа, — сказала она, — Эдди пришел.
Мистер Мэнган что-то проворчал, положил кочергу, вытер руки о твидовые штаны и, повернувшись к Эдди, протянул ему руку. Эдди едва не рассмеялся, рука у него дрогнула, и чай пролился на блюдечко.
У отца Марион не было носа. Вместо носа под темными глазами краснел шелушащийся рубец и виднелись две черные дыры — ноздри. Эдди разглядывал это лицо, забыв о приличиях, настолько он был ошарашен. Он и представить себе не мог человека без носа. Искал взглядом нос, хоть какой-то нос, но не находил. Потом перевел взгляд на неподвижные глаза отца Марион. Хотел сказать: «У вас нет носа», но не сказал. Хотел повернуться к Марион и попросить о помощи.
Голова у Эдди кружилась. Он машинально пожал горячую влажную руку. Старался не смотреть, но не мог отвести глаз, а отец Марион все время глядел в сторону, смущаясь Эддина смущения.
— Ты хороший парень, если приехал, — гнусаво проговорил он, глядя на кухню, смежную с маленькой комнаткой. От него пахло торфом.
— Это самое малое, что я мог сделать, мистер Мэнган, — хрипло сказал Эдди, покраснев до кончиков ушей.
— Джеймс, — поправил отец Марион, снова отворачиваясь, на этот раз к окну, — незачем звать меня «мистер».
Отец Марион предложил им сесть и опять уставился в печку. Эдди принес ему свои соболезнования; мистер Мэнган коротко кивнул и поблагодарил.
— Это трагедия, Эдди, — вздохнул он, — но на все воля Божия.
Он спросил, как Эдди добрался, поинтересовался перелетом на «Бритиш эруэйз», учебой Эдди в колледже, его музыкальной карьерой. Он и сам любит музыку, так он сказал. Казалось, об Эдди ему известно все. Марион явно рассказала о нем, что заставило Эдди покраснеть от гордости, к собственному удивлению.
В восемь часов мистер Мэнган послал своего младшего сына Паскаля в магазин. Марион с сестрами суетились вокруг, накрывая на стол; братья курили и молча смотрели телевизор. Через пятнадцать минут Паскаль вернулся с бутылкой дешевого вина в пластиковом пакете. Мистер Мэнган откупорил вино и первый бокал протянул через стол Эдди.
— Как оно тебе, Эдди? — спросил он. Эдди неуверенно рассмеялся. Все в комнате смотрели на него. Он сказал мистеру Мэнгану, что не очень-то разбирается в винах.
— Просто пригубь, — сказал мистер Мэнган, — и скажи нам, дрянь это или нет.
Марион под столом пнула Эдди в лодыжку. Он взял бокал, понюхал, отпил глоток и сказал, что вино вполне хорошее.
— Вот и отлично, — ответил мистер Мэнган, сдабривая картошку маслом.
— А вы сами не выпьете? — спросил у него Эдди.
— Нет, Эдди, — ответил мистер Мэнган. — Я пью только молоко. Это для тебя…
Эдди почувствовал, что краснеет.
— …и конечно, для всех остальных, — с неопределенным жестом закончил мистер Мэнган, — если им охота.
Кроме Марион, вино никто пить не стал.
Позже Эдди и Марион поехали прокатиться на «фиате» Катрин. Они припарковались за Окружным судом и занялись любовью прямо в машине; смесь эластичной мягкости и страсти. Потом они долго сидели обнявшись, слушая по радио Ван Моррисона в исполнении Дейва Фаннинга. Рычаг сцепления упирался Эдди в бедро. По ветровому стеклу текли дождевые струйки, размывали весь мир. Эдди коснулся щеки Марион. Она знала, о чем он думает.
— Господи, — сказал Эдди, — ты должна была мне сказать.
— А я и говорила, разве ты не помнишь?
— Я думал, ты шутишь.
— Нет. Я не шутила. У него нет носа. — Она рассмеялась и пожала плечами. Потом отодвинулась от Эдди и стала застегивать блузку. — Всякое случается. Это не его вина.
Эдди выключил радио.
— Он попал лицом в автомат на фабрике, — продолжала Марион. — В ту машину, которая разделывает свиные желудки, а потом набивает ими сосиски. Отец был в галстуке, галстук зацепился за что-то, и голову затянуло в машину.
— Господи, — ахнул Эдди.
— Да, а самое ужасное, что он никак не избавится от мысли, что его нос попал в чьи-то сосиски. Ему говорили, что машину вычистили, но он не поверил. Теперь он не может есть сосиски.
— Еще бы, я очень хорошо его понимаю, — сказал Эдди.
— Мама ругала его за это, — сказала Марион, — потому что все, кто работает на фабрике, получают сосиски бесплатно в течение всей жизни. Но отец вообще не позволяет держать дома сосиски. И галстук не носит. После того случая — никогда. Мама говорила, что он выглядит точь-в-точь как бродяга, когда приходит на заседания совета в рубашке с открытым воротом.
— Да брось ты, — сказал Эдди, и Марион вдруг улыбнулась. Совсем по-детски.
— Жаль, ты не был с ней знаком, — сказала она. — Вы бы поладили.
Она добавила, что, конечно, и раньше так говорила, но все равно, это лишний раз подтверждает, что никогда не знаешь, как оно обернется в жизни.
— Ну и что? — сказал Эдди.
Она нежно поцеловала его в щеку:
— А вот что: пожалуйста, ради бога, позвони своей матери, Эдди. Ведь вправду же никогда не знаешь, что случится. Невозможно угадать, что ждет тебя за углом.
Само собой, сказал Эдди, Марион права. Он непременно позвонит.
Окна машины запотели. Наверно, пора ехать домой, сказала Марион. Эдди протер стекло тыльной стороной руки, потом включил «дворники».
— Боже милостивый, — ахнул он. — Ну надо же…
На крыльце дома, ярдах в десяти от машины, стоял под дождем какой-то человек и смотрел на них сквозь ветровое стекло. Эдди включил фары и вздрогнул, узнав эту фигуру.
Марио неподвижно стоял в потоках дождя, уставившись на машину. Он явно злился, но молчал. Потом улыбнулся. Зубы у него были кривые и желтые. Он резко повернулся, сунул руки в карманы брюк и медленно зашагал прочь.
Дождь барабанил по крыше машины. Марион сказала, что не стоит обращать внимание на Марио. Ничего не поделаешь, он немного простоват. Сердце у Эдди колотилось как безумное. Нелюдим он — вот в чем штука, сказала Марион.
Внезапно Эдди почувствовал дурноту. Он проводил взглядом Марио: ссутулив широкие плечи, тот свернул за угол. Эдди открыл окно, чтобы глотнуть свежего воздуха. Темнота словно подступала ближе, чем всегда.
Ночь перед похоронами Марион вместе с отцом и сестрами провела у старшей сестры и ее мужа.