Эдди пересказал ей все, что Джейк говорил о Марион. Как он сожалел об их разрыве и о том, что они даже не могут поговорить друг с другом. Эдди сардонически рассмеялся, как бы стараясь отмежеваться от сказанного Джейком. Но Саломея считала, что Джейк прав; впрочем, Эдди так и предполагал.
— Что ни говори, Эдди, она поддерживала тебя, когда ты был один. Верила в тебя. У меня в голове не укладывается, что ты намерен совсем от нее отказаться.
— Как по-твоему, что происходит с любовью? — спросил он. — Думаю, именно это я и хочу узнать. Куда она уходит?
— Будь это мне известно, детка, — ответила Саломея, — я была бы богачкой. И наверное, уже никогда бы никого не полюбила.
В три часа утра Эдди позвонил в службу доставки.
— Какую пиццу ты любишь, — спросил он, — потолще или потоньше?
— Такую же, как и мои мужчины, — проговорила она голосом Мей Уэст[66].
Эдди заказал потоньше, но Саломея не засмеялась. Потом они пошли в его спальню и долго смотрели в окно на заснеженный двор, держась за руки.
Саломея сказала, что Эдди должен непременно позвонить матери. Наверняка она будет очень рада услышать добрую весть, да и вообще он давно с ней не разговаривал.
— Верно, — признал Эдди, — очень давно.
А еще он должен позвонить Марион и повидаться с ней, сказала Саломея.
— Почему бы и нет? — с мягкой настойчивостью говорила она. — Что в этом дурного?
Снежинки бились в черное окно. Саломея крепко сжала Эддины пальцы.
— Ты ведь знаешь, что по-прежнему любишь ее, Эдди. Я имею в виду, даже ты сам это понимаешь.
Эдди смотрел на падающий снег, мельтешащий в воздухе как белое конфетти. Минуту-другую он молчал, глядя на серебристые звезды, припоминая обрывки давнего разговора и чувствуя в ладони руку Саломеи.
— Такое ощущение, будто я в «Мертвых», — сказал он наконец.
— Что? — тихо засмеялась она. — Как в группе «Благостных мертвых»?
Он прижался лбом к холодному стеклу и вздохнул:
— Нет, как в рассказе Джойса, где в конце идет снег.
Саломея толкнула его в спину:
— Я понимаю, что ты хочешь сказать.
Эдди повернулся к ней, ожидая увидеть в лунном свете прекрасное лицо. Но Саломея была из тех женщин, которые лучше всего выглядят при электрическом свете. Он коснулся ее холодных губ, она отпрянула.
— Ты его читала? — спросил Эдди. Нет, ответила Саломея, но видела фильм.
Эдди боялся, что Марион его возненавидела. Но Саломея возразила: ерунда.
— По-моему, тебя невозможно ненавидеть, — сказала она.
Эдди ласково посмотрел на нее и поблагодарил. Саломея пояснила, что совершенно необязательно считать ее слова комплиментом.
— Ты слишком заносчив, чтобы поверить, что женщина способна тебя возненавидеть; ты будешь считать, что это просто подавленное желание.
Он засмеялся и сказал, что у него в жизни не было друга лучше, чем она, а она ответила: да, наверное, так и есть.
— Ты никогда не ревнуешь, — сказал он.
— Почему? Иногда ревную, но с тобой, Эдди, я еще не дошла до этой стадии. Я не говорю, что это невозможно, но пока что до этого не дошло.
Эдди обхватил голову руками.
— Дела пошли на поправку, — сказал он, — и мне пора перестать морочить людей.
Саломея отпила из бокала. Из стереопроигрывателя доносился голос Синатры.
— Надо стараться быть честным с людьми, нибелунг, — сказала она Эдди. — Ты мне нравишься, парень ты хороший, но вечно финтишь, а люди из-за этого попадают в неприятности.
— Господи, — сказал Эдди, — опять то же самое! Все только об этом и талдычат, сам не знаю почему.
Саломея посмотрела ему прямо в глаза.
— Честное индейское? — спросила она.
— Святой истинный крест! — фыркнул Эдди. — Ну скажи, когда я был с тобой нечестен?
Саломея рассмеялась, отпила глоток вина.
— Ну, например, когда ты перебрался сюда, Эдди. Я с самого начала знала, что ты врал насчет этой армии пролетарских скваттеров, которая захватила твою квартиру. Ты все придумал, ты меня использовал.
Она провела пальцами по краю бокала, ее печальные глаза мерцали.
— С чего ты взяла, Саломея? — возмутился Эдди.
Она рассмеялась:
— Да ладно тебе, Эдди! Паук мне давным-давно все рассказал.
Эдди уставился в пол, чувствуя, что краснеет.
— Тогда почему ты это не прекратила? — тихо спросил он.
— Сначала потому, что было забавно, а позднее потому, что жалела тебя и думала, что смогу помочь.
Эдди закурил.
— А еще почему? — спросил он.
Саломея снова рассмеялась:
— Наверное, потому, Эдди, что ты мне понравился. Но говорить об этом мы не будем. Я уже не в обиде. Давай скажем так: уроки существуют затем, чтобы их усваивать. И это справедливо не только для тебя.
Пиццу так и не доставили. Сообщили по телефону, что из-за сильного снегопада все заказы отменены.
Когда пришло время ложиться спать, Саломея поцеловала Эдди, крепко обняла и сказала, что они увидятся утром, после того как он встретится с Марион.
— Расскажешь мне, как все пройдет, — предупредила она, — во всех кровавых подробностях. Ты бы помирился с ней, Эдди, мне кажется, ты и сам этого хочешь.
Со всей вежливостью, на какую был способен, Эдди спросил, нельзя ли им лечь в постель вместе.
— Пока нет, — прошептала Саломея, поцеловала кончик указательного пальца и коснулась им щеки Эдди. — Когда-нибудь мы начнем все сначала, если у тебя не пропадет охота.
В эту ночь Эдди приснилось, что он стоит один на огромной белой сцене открытого театра и мелкий дождь сыплется на зрителей, пришедших только затем, чтобы увидеть его. Он видел темные лица, многие ряды лиц, уходящие к вершинам ближних холмов. Видел лес протянутых к нему рук. Когда он тронул струны гитары, они зазвучали дивно и печально, с таким глубоким чувством, как никогда прежде. С минуту он стоял в одиночестве, вскинув руки, вслушиваясь в гром аплодисментов. Потом позади него один за другим появились «Твердокаменные». Небо расцветилось причудливой симфонией красок. Он услышал медленную блюзовую дробь барабанов Паука и мощный гул басов, пронизавший его насквозь. Услышал, как летит в ночи звенящее соло гитары Клинта Сайгона. Услышал аплодисменты, похожие на рокот моря. А на вершинах холмов пылали костры, пламя лизало темно-синее небо, и в полях было множество туристских трейлеров, разрисованных цветами…
Когда он проснулся, Саломея уже ушла в спортзал.
В ванной Эдди посмотрел на высокий гребень красных волос, острый, как иглы дикобраза. Смотрел долго, размышляя обо всех странностях своей жизни и о том, какой диковинный оборот она приняла в последнее время. Думал обо всем, что Саломея говорила этой ночью, когда было уже слишком поздно, чтобы лгать.
Он достал из шкафчика несколько бритвенных лезвий — руки дрожали. Скверно, ведь дело должно быть сделано как следует. Опять посмотрел на свое отражение: лицо бледное, заросшее щетиной и, пожалуй, осунувшееся. Потом глубоко вздохнул и прошел по коридору на кухню.
Там взял из ящика ножницы и снова направился в ванную — очень медленно, чувствуя в руке холод металла и в глубине души надеясь, что на дом упадет ядерная бомба или грянет какая-нибудь другая катастрофа и произойдет это прежде, чем он откроет дверь ванной и повернет кран, наполняя раковину горячей мыльной водой. Прежде, чем он сделает то, что нужно сделать.
В это утро мистер Патель вдруг заметил, что в последнее время Президент-стрит слегка изменилась. Это прямо-таки бросилось ему в глаза — по дороге от газетного киоска. Улица, безусловно, выглядела лучше. Может, все дело в морозе, но сегодня она сверкала в лучах яркого солнца, и все вокруг казалось необыкновенным. Там, где раньше был старый табачный магазинчик, открылась новая закусочная, где подавали кебабы, — современное заведение, сверкающее нержавеющей сталью, украшенное искусственными растениями. Маленькая прачечная закрылась, ее фасад был в лесах и закрыт металлическими листами, обклеенными афишами рок-концертов и «левых» митингов. Но это временно. Мистер Патель знал, что скоро здесь откроется шикарный вегетарианский ресторан с площадкой для парковки и большим выбором вин. Он читал об этом в местной бесплатной газетенке. Улица была расчерчена новой ярко-желтой разметкой — цвета подсолнухов, а не полустертыми коричневыми линиями, как остальные городские улицы. Из обломков старого автопарка уже поднимался высокий жилой дом из красного кирпича. Воздух гудел от рыка отбойных молотков и пневматических дрелей. Город перестраивался, и «Брайтсайд» вносил в это обновление свой вклад.
Мистер Патель стоял на тротуаре, с удовольствием разглядывая входную дверь «Брайтсайда», покрытую блестящей ярко-синей краской; оконные рамы сверкали белизной, утреннее солнце играло на новой черепичной крыше. Мистер Патель задумчиво потер подбородок, изучая новую вывеску над дверью. «Гостиница „Брайтсайд“, открыта в 1840 г., владельцы Н. и X. Патель» — возвещали золотые буквы, возможно слишком яркие, как говорила его жена, но, с другой стороны, почему бы и нет?
Пройдя сквозь новую дверь-вертушку, мистер Патель, хозяин всего, на что ни падал его взгляд, устроился в сумраке пахнущей сосной задней комнаты, сел поудобнее, открыл номер «Индепендент», взял ручку, положил рядом курительную трубку и принялся за чтение. В глубине души он был абсолютно счастлив.
Но часом позже, как раз когда он готовил себе вторую чашку чая, случилось кое-что весьма тревожное. Этого человека он заметил еще раньше: весь в черном, даже на голове черный вязаный шлем, тот слонялся возле гостиницы. Сперва мистер Патель решил, что это не в меру робкий курьер, который боится войти, даже хотел выглянуть на улицу и помочь ему, но тут зазвонил телефон, поступил заказ на номер, и мистер Патель отвлекся от странной фигуры. А теперь она опять попалась ему на глаза. Человек в черном стоял на противоположном тротуаре и курил, устремив взгляд на окна верхнего этажа, потом посмотрел на мистера Пателя. Не спеша глянул налево и направо, пересек улицу. Мистера Пателя бросило в пот. Человек в черной коже, черно-оранжевом шлеме, закрывающем пол-лица, и черных перчатках шагнул в дверь. Он двигался неторопливо, будто забрел сюда просто так. Оглядел холл, потом перевел взгляд на регистрационную стойку, откашлялся и сделал несколько быстрых шагов вперед.