Голубевой совершенно не хотелось про него слушать, а история между тем обрастала все новыми подробностями.
Обсуждалась, например, фурнитура. К этому платью была нужна очень дорогая фурнитура, а ее совершенно негде было достать в Москве.
– Ну понимаешь, там сзади будет… – и Рогачева начинала объяснять ей про петли, крючки, пуговицы, причем с такими подробностями, как будто оно было уже перед ней. Кстати, она сама умела шить, и очень хорошо.
Лере уже совершенно не хотелось про него слушать, про это платье, как вдруг однажды Рогачева сказала:
– На следующей неделе примерка!
Они долго договаривались о том, как пойдут к портнихе, во сколько, у какого метро встречаться, нужен ли задаток, какой замечательный сын у Марии Генриховны (так звали портниху), какая она вообще старорежимная замечательная тетка, что Лера получит удовольствие от самого процесса, что про деньги думать пока рано, там можно частями, и вообще Рогачева поможет, потому что она сама без ума от этого платья, и вдруг в последний день, когда Голубева уже начала по-настоящему волноваться, выяснилось, что портниха сломала ногу.
Голубева вежливо похмыкала, выразила сочувствие, но к разговору этому больше не возвращалась.
Потом портниха медленно выздоравливала, потом у нее была реабилитация, потом она уехала на дачу, все это было довольно мучительно…
Наступила осень, в Москве была неприятная, но правильная осенняя погода – сырой ветер, дождь, небо в тучах и противное настроение. Встречались они довольно часто, просто гуляя по центру, иногда заходили куда-то съесть мороженое и выпить кофе, и однажды Рогачева решила сделать признание.
– Слушай, я не знаю, зачем я это тебе говорю… Наверное, это эгоизм. Но мне так будет легче. В общем, я сделала аборт.
Голубева ахнула и поперхнулась кофе.
– От кого? – спросила она.
– Ну от него… – пожала плечами Рогачева. – От кого же еще.
Голубева тупо молчала, и тогда ей пришлось сказать самой.
– От Боба. Гребенщикова. Ну я же тебе говорила…
Этот момент Голубева запомнила очень хорошо.
Она вдруг увидела себя и ее как бы со стороны. Рогачева сняла плащ и сидела в своем любимом красном свитере. Волосы у нее были яркого золотистого цвета, глаза синие, все как положено натуральной блондинке, щеки от уличного холода раскраснелись. Лере Голубевой очень хотелось сейчас сказать ей: «Ну что ты делаешь, остановись…» – но она, конечно, не смогла.
Глаза у Рогачевой были полны какого-то нездешнего света, они переливались огнем, по лицу бегала улыбка страдания или счастья, это был настолько красивый, полный внутреннего огня человек, что устоять перед ним было невозможно.
Голубева вздохнула и выслушала всю историю до конца.
Однако после этого они стали встречаться гораздо реже. Какое-то время Голубева болела сама, потом заболела Рогачева, потом у нее начались отношения с мальчиком, которого Голубева когда-то, на первом курсе, любила, обсуждать такие вещи было не в ее характере, отношения плавно сходили на нет, как вдруг Оля позвонила и предложила встретиться «по очень важному делу».
Они встретились в кафе на Горького, в «этажерке».
– Слушай… – сказала Рогачева и разжала кулак. – Там у нее лежали сильно смятые и оттого еще более невероятные четыре сиреневые бумажки по двадцать пять рублей.
Помолчали. Рогачева внимательно смотрела на Голубеву.
– Ну что ты молчишь, ничего не спрашиваешь… – тихо сказала она.
– А про что спрашивать? Я не понимаю, – ответила Голубева.
– Слушай, я позвонила Марии Генриховне. Она сказала, что тот отрез по-прежнему у нее. Я знаю, что у тебя нет денег, и вот решила тебе занять. Ведь ты же очень хотела это платье, правда?
От неожиданности Голубева заплакала.
– Послушай… – всхлипнула она. – Зачем ты мне это говоришь… опять?
Рогачева густо покраснела.
– Ты что? – от неожиданности она даже лишилась голоса. – Ты не веришь, что ли? Ну хорошо, ладно, – вдруг она что-то решила и быстрым движением спрятала деньги. – Я сама тебе это платье сошью, поняла?
И выскочила прочь. На улицу Горького.
Лера Голубева медленно шла к метро. Падал снег крупными хлопьями, она размазывала варежкой слезы по щекам и думала о Рогачевой.
Вдруг ее слезы исчезли.
Она вспомнила, как в пятом классе ей один мальчик рассказывал, что битлы приезжали в Москву, и их не пустили дальше аэропорта, и тогда они дали концерт прямо там, в аэропорту.
Потом этот же мальчик рассказывал ей, что его отец работал где-то в Африке, в Ливии, кажется, и привез оттуда шпионскую ручку, которая могла стрелять. Другой мальчик рассказывал ей, что его отец видел на улице Гагарина, потому что Гагарин не умер, как рассказывали по телевизору, а готовится к полету на Марс. Чья-то тетя строила луноход, и потому у них все тарелки в доме были из космического материала, их можно было не мыть, потому что они сами становились чистыми, кто-то три дня не мог выйти из тундры и видел инопланетян. Она вдруг поняла, что все эти люди вокруг, вот что идут сейчас рядом с ней, довольно близко знали Аллу Пугачеву, возможно, учились с ней в одном классе, и в этом нет ничего необычного, потому что Алла Пугачева – самый простой человек из Подмосковья, одна девочка рассказывала ей, как родители ее одноклассника пригласили в гости Высоцкого и Марину Влади, а они пришли к ним в гости в этот момент, детей за стол, конечно, не приглашали, они смотрели на них в замочную скважину из детской комнаты… Словом, тут каждый нес в себе какую-то загадку, например она, Голубева, – она лишилась сегодня платья такого платинового оттенка, а в сущности, этим платьем платинового оттенка была вся их жизнь, все эти неосуществимые мечты, планы, страдания, истории и анекдоты.
Все вокруг вообще было такого платинового оттенка, как волосы у Рогачевой.
Вскоре они снова встретились как ни в чем не бывало. И продолжали ходить друг к другу в гости.
Еще через пару лет Рогачева вдруг позвонила и сказала, что ее двухлетний сын, он взял большие ножницы и изрезал в куски это платье, такого платинового оттенка, которое она для Голубевой уже почти что сшила.
– Представляешь? Я два дня рыдала.
– Вот черт… – сказала Голубева легко. – Так я его и не увижу…
И они обе весело засмеялись.
Когда Рогачева неожиданно умерла, на отпевание в церковь пришло довольно много людей, в основном мужчины, они стояли молча и друг друга разглядывали.
У гроба стояли ее выросшие дети, мальчик и девочка, невероятно красивые, очень похожие друг на друга. Первый муж, их отец. И еще Голубева.
Плакать она больше не могла.
…Голубева вспомнила еще такой момент, когда Рогачева купила им обеим билеты на ансамбль народной музыки Назарова в киноконцертный зал «Россия», у нее там тогда работал знакомый, играл на африканских бонгах, и вот они пошли.
Потом она вышла на остановке и вздохнула.
Вокруг, вдоль всей улицы и всех домов, лежали огромные сугробы, под фонарями они искрились, и этот снег… он был такого платинового оттенка.
Точно такого же, как то платье.
Джозеф
Слухи о Джозефе распространялись по Москве с какой-то удивительной скоростью. Сидел он сначала в стекляшке около метро «Краснопресненская» (где трамвайный круг), в обычной, как говорится, районной парикмахерской. Потом перебрался к Никитским воротам. Была там крошечная парикмахерская, в которой Оля Богачевская (член ВЛКСМ с 1978 г., русская, из семьи служащих) и познакомилась с Джозефом.
В первый момент Джозеф ее просто потряс.
Он стриг только женщин и делал это каким-то магическим образом, производя на них глубочайшее впечатление, и впечатление это, надо заметить, потом долго не проходило (помимо самой прически).
Он и сам был странный, в цветном шейном платке, с огромной гривой волос, золотой цепочкой на запястье, свободный и как бы не совсем отсюда, не из этого мира.
На тумбочке возле его кресла всегда большой стопкой лежали западные журналы – яркие, до боли прекрасные, они по-другому пахли, чем советская полиграфическая продукция, были напечатаны на принципиально другой бумаге, и содержание было, конечно, тоже шокирующим – такие прически и макияжи никто здесь в Москве вообще не видел, но Джозеф обещал сделать «даже лучше», и в этом его обещании было нечто большее, чем просто правильное обращение к клиенту. Нет, это было обещание чего-то другого в принципе, о чем ты еще могла не знать и даже не догадываться.
А он это тебе уже обещал.
Впрочем, нельзя сказать, что до него в той советской Москве не было хороших женских парикмахеров. Богатые и знаменитые дамы ходили в «Чародейку» на Новом Арбате, кое-кто стриг на дому, но это все был высший круг, светское общество, там были свои приоритеты и цены, и попасть туда было трудно, да и незачем. Оля как-то осенью зашла в «Чародейку», и до сих пор ей становилось жарко и душно, когда она вспоминала, как на нее посмотрели эти дамы в очереди, как они были обуты и одеты, все в итальянских сапогах, все в дорогих пальто, нет, извините, ходите сами в этот гадюшник, да вообще-то дело было даже не в этом. «Чародейка» – это был совок, только привилегированный, нет, ей тут было не место, и она вышла на Калининский проспект и вздохнула полной грудью с явным облегчением.
Джозеф оказался другим – он был человек с московской улицы, он был свой и для своих, доступен и прост, и он был настоящий мастер, нет, он был не только настоящий мастер, он был человек из будущего – Оля была в этом совершенно уверена!
Познакомила ее с Джозефом подруга Петрова.
– Пошли вместе! – однажды сказала она, когда в очередной раз рассказывала о Джозефе, а Оля смотрела на нее с затаенной завистью.
Это было по-настоящему щедро.
– Только ты сначала молчи, – сказала Петрова. – И ничего не говори, даже если очень захочется. Пока я тебя не познакомлю…
– Это кто? – спросил Джозеф грубовато, когда они пришли вдвоем, и кивнул на Олю.