Однажды, когда она показывала работу, он подошел к ее столу, наклонился и вновь положил руку на ее плечо – как бы случайно, по-дружески. Опять при всех.
Она не выдержала, хлопнула дверью и побежала в туалет. Все тетки смотрели на нее осуждающе.
Во время обеденного перерыва он сел в столовой вместе с ней.
Дождался, пока случайные соседи доедят и уйдут, и веско сказал:
– Оль, ты больше так не делай. Проблемы создаешь.
– Я создаю?
– Ну а кто? – он опять ухмыльнулся, и она вдруг вспомнила, как он был тогда одет, на картошке – в коричневой куртке с капюшоном, на молнии, и в дурацкой лыжной красной шапочке.
Она не могла заснуть и думала почти до пяти.
Ну а что у нее, в сущности, в жизни было?
Ну вот этот институт, в бывшей тюрьме или меблированных комнатах, с огромными бесконечными коридорами – двери, двери, люди, бесконечные незнакомые люди, соцсоревнование, обязательства к 7 ноября, стенгазета к 8 марта, собрания, столовая, зарплата – ее первая работа, ее основа жизни, заполняющая чуть ли не все время. Работа не плохая, не хорошая, она обычная, даже лучше других (в некоторых почтовых ящиках люди приходят к 7.30, за минутное опоздание – штраф) – менять ее на что-то такое же как минимум глупо. По крайней мере сейчас.
Вечернее отделение – там она учится, сдает экзамены, слушает лекции, читает книги в библиотеке, ест мороженое или бутерброды, единственное, что ее там напрягает, – это обилие таких же, как она, особ женского пола, одетых и выглядящих примерно одинаково: усталых и полных одиночества существ, которых никто не ждет у дверей после окончания занятий (чтобы не погрешить против истины, кое-кого иногда все-таки ждали, например, я пару раз ждал как раз Богачевскую), но ничего в этом страшного нет – оказаться среди подобных себе.
Иногда ее приглашала подруга Петрова к себе на вечеринки, на «сейшены», как она их называла, там основу контингента составляли мужчины в солидном возрасте – «известные журналисты», в основном спортивные или фотокорреспонденты, это были очень сильно пьющие, довольно пожилые люди, и хотя все они проявляли к ней живой интерес, чувствовала она себя среди них неуютно.
Таким образом, если спокойно и честно подвергнуть инвентаризации все то, что она имела на данный момент, – Левашов как раз был довольно интересным сюжетом. Его тупая, почти животная уверенность в том, что она должна быть благодарна и даже рада его «знакам внимания», честно говоря, сильно отличала его от всех окружающих. Он ухаживал за ней именно лениво, равнодушно – и по идее именно это должно было заставить ее взволноваться, взбеситься, может быть даже влюбиться.
Но она не могла.
Богачевскую вновь охватила смертельная тоска, и тогда она решила срочно записаться к Джозефу.
Она дозванивалась до него ровно час и умоляющим голосом попросилась на следующую неделю, на среду. Страшно недовольный, он нашел время в середине рабочего дня.
В этот день на десять утра было назначено открытое партсобрание в огромном актовом зале. Для всего института. Явка была обязательна.
Женщины удивленно вспоминали, что последний раз такое случалось, когда умер Брежнев, но сейчас вроде бы никто не умер. Тогда что?..
Собрание – это было надолго, она страшно нервничала и боялась опоздать к Джозефу. У дверей стояла кадровичка, уйти было вообще нельзя.
Говорили притом почему-то о дисциплине.
О дисциплине говорили часто, начиная с пионерского детства, Оля Богачевская к этому привыкла и никак не могла взять в толк, в чем повод – собирать добрую тысячу людей в огромном актовом зале, чтобы поговорить о дисциплине.
Наконец что-то до нее начало доходить. «Самовольные прогулы», «неоправданные отлучки во время рабочего дня», «партия делает все возможное», «идя навстречу пожеланиям трудящихся, изменен график работы магазинов и предприятий бытового обслуживания», «халатность и тунеядство»…
– Друзья! – проникновенно сказал парторг на исходе второго часа заседания. – Ну мы все с вами понимаем: тунеядцы, все эти неработающие трутни, паразиты на теле нашего общества – это огромная социальная проблема, но партия с этим как-нибудь справится. У нас в коллективе, слава богу, таких нет, мы все трудящиеся люди (в зале взволнованно зашумели). Но у нас другая проблема – некоторые привыкли решать свои личные ситуации в рабочее время! Вот, понимаешь, выбросили кофточки в магазине, давай наперегонки бежать! А там хоть трава не расти. (В зале снова загудели, но уже недовольно, жидко.) Поликлиника, ремонт обуви, парикмахерская (Богачевская крупно вздрогнула) – это не повод для прогула. Есть обеденный перерыв!
«Если я опоздаю к Джозефу, – напряженно думала Богачевская, – случится что-то очень плохое. Может быть, я даже умру».
Но она не опоздала.
Она успевала!
Богачевская летела к остановке, догоняя троллейбус, и потом радостно смотрела на уплывающую улицу из окна общественного транспорта – вперед, вперед!
…Войдя в родную парикмахерскую, она сразу увидела молодого мордатого дружинника в красной повязке на рукаве, и сердце ее упало. Рядом стоял неприметный человек в штатском и очень пристально смотрел на нее.
– Здравствуйте, девушка! – спокойно сказал дружинник. – Паспорт предъявите, пожалуйста.
Она села и сделала вид, что полезла в сумку.
– Я в отгуле! Я официально оформила отгул! – вдруг страшно закричала женщина из другой очереди, к другому парикмахеру, не к Джозефу. – Что вы ко мне пристали?
– Женщина… – терпеливо сказал дружинник. – Да что ж вы так волнуетесь… Ну мы все проверим. Все выясним. Отделение рядом, в пяти минутах. Займет у вас полчаса. Ну вы поймите, мы же просто проверяем, мы же не звери.
Тетка заплакала.
Человек в штатском тем временем направился к Оле.
– Девушка, паспорт предъявляем… – спокойно сказал он.
– Дома оставила… – глухим, не своим голосом ответила она и сама удивилась, что голос вообще-то совсем не ее – чужой голос.
– Так… Вы учитесь, работаете?
– Учусь! – сказала она и стала рыться в сумке в поисках студенческого.
– А что не на занятиях? – лениво осведомился штатский.
Она молча сунула ему под нос «корочку».
– Так… – сухо отреагировал он. – Вечернее отделение. Что же вы, получается, нигде не работаете?
Все это время она смотрела в спину Джозефу.
Спина его была напряжена. Но при этом он занимался делом. Вернее, заканчивал им заниматься. В конце он всегда делал такую странную вещь – окончательную укладку руками – без фена и расчески, как другие мастера – а затем распрыскивал укрепляющий гель. Эти его последние движения, когда он брал волосы и придавал им последнюю, самую последнюю форму, – казались ей совершенно гениальными, хотя она никогда так не говорила. Так вот, в этот момент он как раз делал эти последние движения руками. Было видно, что и его клиентка, которую, видимо, товарищи уже проверили, страшно хочет покинуть помещение.
Оля подвинулась и увидела в зеркале его лицо – Джозеф был зол. Было ясно, что если сейчас она не сядет в это кресло, он не будет ничего ждать и позовет другую – хотя бы из той очереди, которая «не его». Ему было все равно. Поворачиваться лицом к «этим» он не хотел.
– Девушка, так вы что, нигде не работаете? – опять с интересом спросил проверяющий.
– В данный момент нет… – сказала Оля. – Я ищу работу. Я только-только поступила.
– А… – широко улыбаясь и сверкая зубами, ответил он.
Все это время дружинник наливал воду в стакан, поил плачущую даму и просил ее успокоиться и пройти в отделение.
– Иван Иваныч… – сказал он штатскому. – Проводите гражданку. Гражданочка, ну я вас умоляю, это пять минут!
Каким-то наметанным глазом они оба определили, что именно эту женщину можно сломать.
Продолжая всхлипывать, она встала и пошла следом за штатским.
Оле было главное, чтобы штатский ушел. Его она действительно боялась. Толстомордого с красной повязкой – нет.
Толстомордый проводил взглядом уходящую процессию и обратился к Оле.
– Так, у вас там что? Паспорта нет? – устало спросил он.
Джозеф наконец освободился. Клиентка ушла.
Он смотрел на нее через зеркало и ждал.
Оля приблизилась к дружиннику и тихо, очень тихо сказала прямо ему в лицо, подойдя настолько близко, насколько смогла:
– Послушайте! Я сейчас сяду в это кресло. И вы ничего с этим не сможете сделать. Я должна сегодня сесть в это кресло. А потом выполняйте свой долг, если хотите.
Он даже отшатнулся и посмотрел на нее недоверчиво.
– А… ну ладно, – только и сумел вымолвить дружинник, тупо сел рядом и стал ждать.
Джозеф стриг ее в этот раз долго, очень долго. Когда он в первый раз с ней пошутил, она не выдержала и заплакала. Тихо. По щекам потекли две медленные, очень медленные слезы.
– Ты че? – удивился он. Потом наклонился и шепнул: – Пошли они на хер, слушай. Они мизинца твоего не стоят.
– Кто? – как-то автоматически переспросила она.
– Ну кто-кто… Вот эти… – шепнул он и засмеялся.
И она засмеялась тоже.
Штатский не возвращался. Через пятнадцать минут дружинник ушел следом за ним, строго посмотрев на нее.
– Я вернусь! – сказал он.
Еще через пять минут Джозеф сказал:
– Не вернутся, не бойся. Сиди спокойно. – И снова добавил: – Пошли они на хер.
Еще через полчаса, когда все было кончено, он сказал:
– Дорогая, сегодня с тебя по прейскуранту.
И улыбнулся в последний раз.
Она заплатила два пятьдесят за «модельную стрижку», и что он с ней в итоге сделал, она так и не поняла, но это было так хорошо, что даже как-то невероятно. Она вышла на улицу Герцена и посмотрела на свое отражение в темном стекле.
Перед ней стояла стройная девушка с гордой независимой улыбкой. Правда, хотелось разглядеть ее получше, потому что черты ее лица немного расплывались в витрине.
Она расправила плечи и пошла в институт.
Оля вышла из здания в шесть пятнадцать, как обычно, и увидела Левашова. Он стоял и курил, дожидаясь ее.