Он был ее старше на два года.
Большая голова, и сам очень большой, смотревший всегда искоса или исподлобья, ходивший, как птица журавль, большими шагами, он дарил цветы, приносил книги, звал в гости, смотрел, как и тогда, неподвижным гипнотическим взглядом и немного пугал ее.
Но он был… мягкий.
Причем – только для нее. Для всех остальных он был жесткий, неудобный, колючий, невыносимый, нетерпимый, это было сразу понятно, и только для нее – мягкий. И он мог говорить только о книгах. Правда, иногда о вещах, которые не продавались тогда в магазинах. Для них он делал исключение. Их он тоже ценил, это были почти как произведения искусства – американские сигареты, бутылки с незнакомыми напитками, пластинки. Мог долго рассматривать. Любоваться. «Предметы материальной культуры», как он говорил.
Но это было уже потом, когда они познакомились ближе.
А тогда он поразил ее вопросом: были ли у нее до него «взрослые мужчины»?
Она хотела поиздеваться и посмеяться, но вопрос неожиданно попал в точку. Она не знала, как ответить. Просто отфутболила: не твое дело.
А дело было такое.
Мама работала в музее на Варварке, Вика Таль часто к ней приходила, особенно на Пасху – купола, звон, иностранцы, конная милиция, толпа возбужденных людей и очень красивая служба, она входила в церковь с замиранием сердца, это никак не вписывалось в окружающую жизнь и было невероятно – вот все эти свечи, пение на хорах, алые одежды, молодые мальчики-алтарники, которые выносили хоругви на улицу, и толпа со свечками, тихая и торжественная, направлялась туда же, в прохладную, темную, бесконечную апрельскую ночь, а иногда она приезжала просто днем, в будни или выходные, чтобы посмотреть на что-то другое, и вот тогда-то этот человек к ней и подошел и спросил: не хочет ли она прокатиться на его автобусе с иностранцами?
Это был сорокалетний (примерно) мужчина по имени Дима, с густой шевелюрой, уже слегка подернутой сединой, с резкими скулами, запавшими глазами, высокий и внимательный.
Маме она, разумеется, ничего не сказала.
Автобус «Интуриста» был, конечно, вообще не похож ни на какие другие автобусы. Он был чистый, свежий, красивый, и главное, вот что самое главное, в нем был другой запах. Это поражало ее больше всего. Он ездил по тем же самым улицам, он состоял из тех же, в сущности, молекул – мотор, колеса, кожа, пластик, – но при этом, судя по запаху, он был космическим кораблем.
Дима ей не звонил, он просто говорил – приходи тогда-то туда-то, сажал в автобус, и они ездили, иногда очень далеко, в Суздаль или Сергиев Посад, но в основном по Москве, она сидела на месте экскурсовода, сразу за водителем, Дима смотрел на нее в зеркало заднего вида и улыбался. Он ничего не хотел, ни о чем не просил – просто смотрел в зеркало заднего вида и улыбался.
Ей нравилось, что у них такие серьезные отношения.
Единственное, что их омрачало, – это ее вранье. Он спросил, сколько ей лет, и она, не покраснев, не задумавшись, тут же сказала – восемнадцать. А ей еще и шестнадцати не было.
Это было стыдно, мучительно, она просыпалась иногда ночью от стыда и чуть ли не плакала. Зачем она ему наврала?
Он тогда кивнул – значит, поверил?
Он дарил ей простые подарки: шоколадку, шарфик, она их прятала где-то дома, не сильно беспокоясь, но и не трогая, ей не хотелось их носить или их есть, эти подарки, это было что-то чужое, хотя и красивое, а вот ездить на автобусе «Интурист» по Москве или за город ей нравилось. Дима просил ее только об одном: не разговаривать с иностранцами. Вообще. Никогда. Но однажды она нарушила запрет, это было в Звенигороде – он куда-то отошел по своим водительским делам, с какой-то путевкой, а она, чтобы размять ноги, вышла из автобуса, и к ней тут же подскочил парень, англичанин кажется, начал задавать вопросы, она что-то отвечала по-английски, Дима скоро вернулся и, увидев их, слегка покраснел, а потом, когда они остались одни, сказал глухо:
– Я же тебя просил не разговаривать с ними. Это моя единственная просьба, пойми.
Она не знала, что ему отвечать.
– У меня будут неприятности, – сказал он. – Ты понимаешь? Это опасно.
Но ездить на автобусе она не перестала. Так и сидела на месте экскурсовода, рядом с водителем, и смотрела на проплывающую мимо Москву.
В этих поездках был один момент – именно поэтому эти поездки были и тяжелыми, и приятными одновременно, даже прекрасными, – момент состоял в том, что она чувствовала, безо всяких прикосновений, его нежность, его внимание, его интерес, скованный, робкий, странный, но интерес.
И еще это была ее тайна. Тайна для всех.
Но вдруг все прекратилось. Однажды она заболела и не пришла. И все прекратилось. Она почувствовала и облегчение, и горечь.
Поэтому она не знала, как ответить на вопрос Илюши Чекалова, были ли в ее жизни взрослые мужчины до него или нет.
Ответить, что не считает его взрослым мужчиной (что было бы правдой), – так она не хотела, это было обидно, рассказывать про водителя автобуса тоже не хотела, довольно глупая и нелепая история, слава богу, как она теперь понимала, ничем не закончившаяся, и поэтому ответа у нее не находилось.
Были ли у нее взрослые мужчины? И были, и не были.
Илюша встречал ее возле дома утром, каждый день, и провожал до работы. Именно так. После работы она мчалась в университет, боялась опоздать, а утром он смиренно ждал ее на остановке, и они вместе ехали в Останкино.
Однажды он принес ей «Архипелаг ГУЛАГ».
– Бабушке лучше не показывать, – прибавил он, передавая книгу, завернутую в газету.
Но поскольку они спали с бабушкой в одной комнате, та сразу нашла «Архипелаг» на тумбочке и тоже стала читать.
Последствия были самыми ужасными – бабушка читала всю ночь, и у нее случился сердечный приступ.
В семь утра вызвали неотложку. Приехал молодой умный врач, сделал укол, кардиограмму, померил давление.
Потом спросил:
– А что случилось-то?
Все как-то замялись. Мама сидела в ночной рубашке и накинутом сверху халате.
– Вы поссорились? – еще раз спросил врач. – Я же вижу, у вашей мамы был сильный стресс.
Вика Таль стала лихорадочно вспоминать, где именно в данный момент находится книга. Потом оказалось, что она лежала у бабушки под подушкой и в любой момент могла вывалиться.
– Вам нельзя волноваться, понимаете меня? – еще раз вдумчиво сказал врач, внимательно глядя бабушке в глаза.
Когда они остались с мамой вдвоем на кухне, она не выдержала и стала истерически смеяться.
– Господи! – сказала мама, пытаясь отхлебнуть холодный чай из чашки. – Господи…
Каждый день Чекалов провожал ее до Останкинского пруда, где продавали горячие пончики в таком маленьком деревянном ларьке.
Здесь они прощались до завтра.
Каждый раз по дороге на работу он или грустно молчал, или рассказывал об очередной книжке.
Ей было его жалко.
– Давай купим пончиков, – однажды предложила она.
– Вообще-то я не хочу, но давай… – согласился Илюша, и они купили грамм триста.
Она стала есть, и он вдруг улыбнулся.
– На работу не опоздаешь? – спросил он, осторожно откусив.
– Ничего, они подождут.
Этот водитель автобуса, Дима, он тоже так на нее смотрел. Или нет, он смотрел по-другому, очень осторожно. Она вдруг подумала – а что же это значит, когда в твоей жизни появляется человек, который привязан к тебе вот этой невидимой ниткой? Это и тяжело, и хорошо, и горько, и легко, это как-то – все сразу.
Они поцеловались, и он уехал – с пончиками в руках.
Глупо улыбался, глядя с задней площадки трамвая через стекло.
Она забиралась «на антресоли», как говорили сотрудники музея, а на самом деле это были церковные хоры, своим ключом открывала книжный шкаф, доставала подшивку, писала карточки и весь день напряженно думала о том, что ей предстоит.
В том, что это ей предстоит, не было никаких сомнений. Вопрос был только в том, когда настанет этот день. От самой этой мысли ей было страшно, но хорошо.
Иногда она думала – а если бы это случилось с водителем автобуса «Интурист»?
Нет, это не могло случиться с водителем автобуса «Интурист». Да, он был по-настоящему взрослый, да, он все знал, да, это было бы как в кино – но это было бы плохо. Очень плохо.
Но вот интересно – а почему он даже не попробовал? Боялся, что она обманула его с возрастом? Боялся еще чего-то? Жены?
Ну и слава богу, почему-то сердилась она. Слава богу.
Теперь они шли к этому дню какими-то очень медленными шагами. Он специально принес ей «Дар» Набокова – там они тоже идут к этому дню очень медленными шагами.
Было не важно, что происходит вокруг, они просто стояли и молчали, постепенно замерзая, – например, на Большом Каменном мосту, напротив Кремля.
– Вот там сидел усатый, – однажды сказал он.
– Сталин? – переспросила она.
Он кивнул и задумался.
– Даже странно, почему его никто не убил.
– А ты думаешь, могли?
– Я бы убил… – сказал он.
Этот разговор она как-то очень запомнила.
Их предупредили в учебной части во время первого же семестра – отчислят, если они будут пропускать занятия, безо всяких разговоров, отчислят сразу, а старостой группы назначили великовозрастную, как ей показалось, крупную даму, она аккуратно переписывала всех на каждом семинаре, пропускать важные лекции Вика Таль тоже не решалась, и вот Илюша с напряженной спиной часами стоял около памятника Ломоносова и курил. А потом он провожал ее домой.
Это были единственные их часы, когда они могли просто идти рядом.
Она заранее звонила маме из телефона-автомата и предупреждала, что задержится на факультете, посидит в библиотеке, потому что дома «у нее таких книг нет».
– До каких же часов работает твоя библиотека? – однажды едко спросила мама.
Она уклончиво ответила, что по-разному, но мама больше с этим не приставала.
Теперь везде – и дома, и на работе, и главным образом на факультете – ей было так скучно, муторно, пусто, уныло, что она просто не понимала, как бы она теперь обходилась без Илюши, без этой смешной крупной головы, подрагивающего в язвительной улыбке рта и этих сверлящих ее глаз.