Музыкальным редактором работал при мне сначала старенький композитор Иорданский, автор знаменитой песни «У дороги чибис», а потом еще другой композитор, тоже очень хороший, не буду называть его фамилии, чтобы он не обижался. Музыкальный редактор получал в месяц пятьдесят рублей за свой труд.
Музыкальные редакторы просматривали клавиры песен, иногда кое-что подправляли, какие-то ноты, что каждый раз приводило меня в восторг и некоторое изумление – как можно редактировать ноты, я не понимал, – и затем отдавали клавир уже для чистовой переписки.
Собственно, в этом и состояла моя работа. Конечно, помимо песен в разделе эстетического воспитания публиковались также фельетоны, очерки, композиции для агитбригады, загадки, шарады, веселые пионерские стихи и другие разножанровые произведения, но все-таки песни – они были важнее всего.
Без песни журнал выйти просто не мог. Песня печаталась в самом конце номера (журнал выходил ежемесячно), на очень почетном месте. Она подбиралась по сезону. Композиторы очень тщательно работали со словами. Написать песню для пионерского хора вообще было очень непросто, чисто технически. Таких композиторов на весь Советский Союз было раз-два и обчелся.
Поэтому когда ко мне в кабинет пришли композитор Аркадьев и поэт Свиридова (они были мужем и женой) и Свиридова запела слегка истошным голосом:
Траляля-ляляляля-траляляляля!
В хорошем настроении мы едем в лагеря! —
…я оказался, если честно, в слегка затруднительном положении. Я просто не знал, что делать. С одной стороны, это были заслуженные, уважаемые люди, с другой стороны, напечатать это я не мог.
Тогда я пошел к главному редактору, и он, устало махнув рукой, решил все мои проблемы.
– Да хрен с ним… – сказал Виктор Александрович, и клавир был принят.
Но иногда я уставал от этой ответственной работы и шел в буфет на восьмой этаж. Там работала буфетчицей такая Люся, немного потрепанная от своей непростой жизни женщина с глазами, подкрашенными ярко-синим цветом, она тут знала всех старожилов по именам, по особой просьбе варила им «двойной» или «тройной» кофе, при этом вся стойка перед кофе-машиной была у нее завалена горой отработанного бурого сырья, и было непонятно, куда она его девает и почему так долго хранит – не обратно же в машину засовывает?
Я сидел и порой по часу размышлял над этой проблемой, знакомых у меня тут сначала не было вообще никаких, но постепенно они образовались.
В частности, образовалась такая Даша (Дарья Сергеевна Смирнова, 1965 г. р., русская, из семьи служащих, член ВЛКСМ с 1980 г., секретарь главного редактора журнала «Комсомольская жизнь», учащаяся вечернего отделения МГПИ имени В. И. Ленина, серебряный медалист). Мы постепенно сблизились на почве этих долгих и грустных обедов, и я даже начал провожать ее после работы до метро. Метро было еще довольно далеко, станцию «Савеловская» только открыли, а «Дмитровскую» – пока даже не строили. Зачем я провожаю Дашу после работы до метро, я и сам, честно говоря, понять не мог, планов не было никаких.
Но вот постепенно это занятие меня увлекло.
Вообще, конечно, мне было о чем рассказать Даше по дороге к метро – каждый новый день в «Вожатом» приносил какие-то яркие впечатления.
Ну например, был у нас в здании такой местный сумасшедший по имени Женя, буфетчица Люся его бесплатно кормила из остатков, и он приходил сюда каждый день, шастая по этажам в поисках «сигареток». Курить тогда можно было прямо возле лифтов, это так и называлось «Место для курения» – стояла аккуратная пепельница на ножке, и сумасшедший Женя курил, не переставая, бычки он потом складывал в пустую сигаретную пачку, и если ему одалживали «сигареточку», он просил сразу еще две.
Входя ко мне, Женя аккуратно закрывал за собой дверь и начинал говорить. Говорил он очень быстро, теряя на ходу целые слова и некоторые звуки, и поэтому получалось у него примерно так:
– Добрый день, вы не знаете, сегодня айраран принесут выкобал чуки буду идти без меня пожалуйста…
Нет, не получается у меня отобразить эту чудную речь Жени на бумаге, но музыка была примерно такая, плюс его невероятно изящное произношение – с диким количеством шипящих, очень точными московскими ударениями и так далее. Я слушал его минуты три, потом он просил «сигареточку, пожалуйста» и аккуратно исчезал в коридоре, как будто растворялся в воздухе. Еще у Жени была такая странная привычка – он просил разменять, например, гривенник или пятачок «по копеечке», я послушно лез в кошелек или в ящик стола, куда часто засовывал мелочь, и долго искал. Взаймы он никогда не просил.
Однажды Женя пришел ко мне страшно взволнованный, и у него неожиданно прорезалась обычная русская речь. Как оказалось, в этот день он столкнулся с ужасным произволом. Произвол этот состоял вот в чем. Раньше Женя проходил в метро мимо турникета, ссыпая мелочь контролеру прямо в ладонь, по копейке, по две, а тут его взяли и не пустили, он устроил скандал, и тогда контролер важно объяснил ему новые правила. Женя сказал мне, что сейчас будет звонить прямо начальнику метрополитена, уселся верхом на мой рабочий стол и начал набирать какой-то номер. При этом он закурил, прямо в кабинете, потом наконец дозвонился и сказал важным голосом:
– Але! Але! Черт, не соединяют…
В этот момент зашел ответственный секретарь редакции Моисей Абрамович Ваксман, лауреат премии Ленинского комсомола за книгу «Рассказы о коммунистах» (милейший, прекраснейший человек), и неодобрительно на меня посмотрел.
– Ты зачем это ему позволяешь? – строго сказал он. – Он же совсем разбалуется.
Одет сумасшедший Женя всегда был в какие-то, честно говоря, лохмотья, то есть у него был единственный пиджак и единственные брюки, которые он заносил до такой степени, что они слегка просвечивали. Зимой он надевал еще шарф и перчатки. Пальто у него, по-моему, не было вообще. Хотя я могу ошибаться, возможно он оставлял его в гардеробе для посетителей, чтобы не смущать всех нас самим видом этого пальто.
Позднее пожилая машинистка Лида из «Комсомольской жизни» рассказала мне страшную историю о том, что Женя когда-то был выдающимся переводчиком-синхронистом с двенадцати языков, с адской скоростью делал рефераты по статьям из иностранной прессы, много зарабатывал на еженедельных обзорах для газеты «За рубежом» и так далее, служил в комитете молодежных организаций ЦК ВЛКСМ и вот-вот должен был получить допуск для выезда в капстраны. Но тут случилась беда – то ли он попал под машину, то ли кто-то из его близких, врать не буду, и Женя банально сошел с ума. Однако тут, в этом здании, буквально все, от машинисток до главных редакторов, помнили его выдающиеся способности и приятный характер и жалели нынешнего Женю, все-таки ассоциируя его с тем, прежним. И даже, говорят, иногда выписывали ему небольшие деньги по каким-то фиктивным договорам.
Все это я узнал потом, а тогда мне казалось, что я – это как раз тот единственный человек во всем огромном здании, с которым Женя мог хотя бы несколько минут разговаривать на своем птичьем, то ли вороньем, то ли воробьином, языке, причем иногда он заходил ко мне несколько раз в течение дня.
Откровенно говоря, делать мне в моем пустом кабинете с пианино было почти нечего, и я визитам Жени был даже рад.
Вообще в этом доме 12А было много всяких чудес. В приложении к журналу «Юный техник» (оно называлось «Юный изобретатель и рационализатор») гнездились разные не совсем нормальные люди, но уже другого рода. Здесь был особый шкаф для проектов вечного двигателя (мне когда-то его показывали, в смысле – показывали шкаф). Многие приносили свои чертежи космических ракет или новых видов стрелкового вооружения, проекты марсианских городов и так далее, хотя требовалось-то совсем другое – придумать, как вынуть из бутылки пробку без штопора, как вычистить ковер без порошка, ну и прочее в том же роде. В буфете я часто встречал этих изобретателей, их можно было узнать по круглым футлярам для чертежей (так называемым тубусам) и особому выражению лица – почти всегда это было оскорбленное величие.
Мы с Дашей Смирновой часто хихикали над ними, но в общем-то зря, это были совершенно особые люди, и если вы в коридоре вдруг проходили рядом с изобретателем, вас как будто ударяло током, до того они были заряжены космической энергией, о которой я тогда имел весьма смутное представление (да и сейчас, пожалуй, тоже).
Ко мне же ходили изобретатели совсем другого пошиба.
Например, часто ко мне ходил Мочалов, изобретатель шарад, ребусов и загадок. Он льстиво изгибался, когда проникал в мой кабинет, может быть потому, что ему хотелось заработать лишние десять рублей в месяц, возможно они имели для него критическое значение, а может эти чаемые им десять рублей были лишь малым подспорьем в непростой судьбе. Но я встречал его сурово, потому что понять ничего в его творчестве не мог и даже не пытался.
У меня в журнале уже был кроссворд, его каждый месяц сухо оставлял деловитый Цеплис в большом аккуратном белом конверте, он приходил очень рано, когда я еще просто спал дома, а не то чтобы даже ехал на работу, часов в девять, подсовывал под дверь (потом мне на стол перекладывала уборщица), и живого Цеплиса я никогда не видел – словом, одного кроссворда мне в этом жанре было вполне достаточно.
Однажды Мочалов вошел ко мне с торжествующим видом и предложил «новый тип загадки» – читатель должен был сложить буквы «в определенной последовательности», чтобы получить нужное слово, с помощью шифра…
– Морской козе пришел приказ от красных зорь.
Помню, я долго читал эту фразу и потом попросил оставить эту пухлую рукопись с рисунками недельки на две.
– Я должен подумать, – уныло сказал я.
Фразы эти, про морскую козу, конечно, я расшифровать тоже не мог, но до буфета их иногда доносил, и мы снова хихикали с Дашей Смирновой, поедая салат «Нежность» и куриный рассольник, примерно с двух до трех пополудни.