– Нет, – сказал я. – В портфеле у меня ничего нет. Все вышло уже.
– Ну я же тебе говорил… – недовольно сказал главный. – Нужно иметь портфель!
Мы помолчали в тревожной тишине.
– А, ладно. Напечатаем на обложке пионерскую клятву! – вдруг решительно сказал он. – На фоне русского леса. А «Веселые огоньки» отложим пока, дадим в августовский номер. Скажем нашим авторам, что так более правильно в политическом отношении. Ферштейн?
– Яволь, – сказал я. – Еще раз извините, Виктор Александрович.
– Да ладно… – сказал он уже спокойным голосом. – Чего только в редакции не бывает. Рожают, умирают, сходят с ума… Это еще цветочки. Ладно, бывай, мне в контору пора.
(«Конторой» он в доверительных разговорах называл ЦК ВЛКСМ.)
Я закрыл глаза и представил себе эти золотые, эти вечные слова – «Я, юный пионер… перед лицом своих товарищей… торжественно клянусь: горячо любить свою Родину» – на фоне березок, елей, кленов, дубков, голубого неба и белых перистых облачков, и мне стало так легко, так спокойно на душе, что я совершенно перестал психовать.
Когда я вошел в кабинет, на столе разрывался телефон.
Это звонил Мочалов.
Своим скрипучим голосом он спросил:
– Извините, пожалуйста. Вы прочли мою рукопись?
Так. Раз тут у меня все горит, все пылает, подумал я отчетливо, надо немедленно отказать Мочалову, отказать раз и навсегда.
– Знаете… – решительно сказал я. – Как вам сказать… Это вообще интересно очень придумано, неожиданно… Я передал рукопись ответственному секретарю.
Слышно было, как на том конце провода он покраснел от удовольствия.
– Но… – сказал я, начав шарить по столу в поисках этой школьной тетради за две копейки в клеточку, с загадками и рисунками… – Но… Но…
Рукопись исчезла. На столе ее не было. По всей видимости, она тоже погибла в огне.
– Вы не могли бы мне перезвонить? – быстро сказал я. – Через пять минут.
И повесил трубку.
Дома, наскоро отужинав, я, как правило, садился писать свой роман в двух частях или какую-нибудь халтуру. Сейчас я находился между 14-й и 15-й страницами романа, иногда выходя на балкон, чтобы покурить и посмотреть на догорающее небо над Битцевским лесом. Когда небо окончательно догорело, я достал Дашину ведомость и склонился над ней.
Передо мной был список женских фамилий, рядом с которыми я должен был поставить невнятные закорючки.
Смирнова, Васильева, Гогуладзе, Ахметова…
Кто же все эти люди? Как они выглядят? Как сложится их судьба в дальнейшем? Тонкие они или толстые? Любят они кашу гречневую или пшенную? Есть ли у них родители? Живут ли они в далеком Фрязине или где-нибудь рядом со мной в Чертанове?
Наконец я не выдержал и позвонил Даше домой. Это, кстати, у нас с ней было впервые, я вдруг разволновался.
– Ты чего так поздно звонишь? – испуганно сказала она.
– Слушай, – сказал я торопливо. – Извини, я просто на секунду. Скажи, а вот эта Васильева, например, она кто? Кем работает?
Даша помолчала, а потом сухо ответила:
– Ты можешь ничего не делать.
И повесила трубку.
Мне не давала покоя вот эта Дашина фраза, которая ночью вдруг всплыла в голове, как какой-нибудь труп из реки в плохом детективе.
«Тут вообще всё обман».
Кого она имела в виду?
Того любовника пожилой секретарши, который к ней ходил, ходил, да и перестал?
А может быть, она имела в виду вообще все наше здание, все эти двадцать этажей сплошного вранья – всех этих поэтов-графоманов, недоучившихся журналистов, горе-изобретателей, умных и циничных главных редакторов, состарившихся секретарш или вот меня, автора композиции для пионерской агитбригады, редактора отдела эстетического воспитания?
Если честно, я часто думал о том, кому предназначаются эти наши песни для детского хора, которые мы печатаем в журнале каждый номер. Кто их аудитория, кто, так сказать, конечный потребитель нашей продукции? Часто я представлял себе стареньких женщин за пианино с одухотворенными лицами, руководительниц самодеятельных капелл, спелых, в самом соку пионервожатых в коротких юбках, незадачливых композиторов, которые работают в музыкальных школах, и конечно, конечно, я представлял детей, поющих на торжественных концертах эти самые «Веселые огоньки»…
Однако сейчас, под влиянием Даши, смысл всего этого, обычный, правильный смысл – все никак не находился.
Получалось, что все эти люди, включая меня, – врали искренне, беззастенчиво, но оставались при этом совершенно чистыми духом?
Ну да, получалось так. Но зачем?
Наконец я заснул.
Утро началось бодро. В приемной меня ждал Мочалов и пил воду из сифона.
– А я к вам! – радостно сказал он.
– Вы знаете… – бледнея и заикаясь пробормотал я, пропуская его в кабинет. – Тут такое дело…
– Я вам что хочу сказать, – перебил меня Мочалов. – Вы ту рукопись уничтожьте! Сожгите ее! Ладно? Ну или просто потом пойдите к ответственному секретарю и как бы между делом возьмите ее и выбросьте в мусорную корзину. Дело в том, что те загадки нового типа – я принес вам по ошибке. Вот новый вариант! Совсем новый! – и он торжествующе достал новую тетрадь в зеленой обложке за две копейки и стал читать с выражением:
– Морской козе пришел приказ от красных зорь…
«Ты заработал свои десять рублей, Мочалов», – со вздохом подумал я.
От этих мыслей мне стало вдруг стыдно, и я предложил ему еще чаю. Но он спешил в другую редакцию.
В этот момент мне позвонили, я обреченно поднял трубку. Это была Даша Смирнова.
– Слушай! – радостно сказала она. – А ты знаешь, как все кончилось? Мне позвонили из райкома! Представляешь?
– И что? – тупо спросил я.
– Ничего! – расхохоталась она. – Кто-то нашел мои взносы! Так что ты свободен. От всех обязательств.
Это прозвучало как-то не очень приятно.
– Слушай, Даш… – неуверенно сказал я. – А в буфет мы сегодня пойдем?
– Ладно, – смягчилась она. – Ладно, пойдем.
Трудно сказать, почему я так часто вспоминаю Женю, лауреата премии Ленинского комсомола Ваксмана, пожилую машинистку Лиду, которая печатала рукописи моих первых романов, пока не умерла, музыкального редактора Иорданского, Мочалова с его шарадами и загадками нового типа, Дашу Смирнову, свое расстроенное пианино в углу – ну почему?
Ни с кем из этих людей у меня не было глубокой человеческой любви или даже привязанности, но все вместе они представляли собой что-то такое, что казалось мне похожим на большой стеклянный шар, огромный стеклянный шар, в котором я жил тогда.
Жил легко и даже временами уютно.
Химия и жизнь
Яна Кораблева (член ВЛКСМ с 1976 г.) решила покрасить колготки в зеленый цвет. В связи с этим она позвала к себе домой подругу Чайлахян – для оказания моральной поддержки, ну и вообще.
– Ну а чего в зеленый-то вдруг? – угрюмо спросила подруга Чайлахян, выслушав ее. – Чего не в синий хотя бы?
– Ну не в зеленый, а в темно-зеленый, – сказала Кораблева терпеливо. – Понимаешь?
– Понимаю, – сказала Чайлахян. – А у тебя чего, краска есть?
Кораблева знала, что существуют в принципе такие «красители для ткани», но поскольку не знала, где их берут и сколько они стоят, решила обойтись народными средствами.
– Ладно, – сказала Чайлахян мрачно. – Тащи свою зеленку.
Зеленки у мамы был целый запас, поэтому с ней проблем никаких не было. Чайлахян и Кораблева водрузили тазик средних размеров на кухонный стол и вылили туда целый пузырек. Вода была теплой, умеренно-комнатной температуры, но в общем-то она вовсе не собиралась становиться сразу зеленой, зеленка плавала в ней как бы отдельно, такими облачками ядовитого цвета, смутно напоминающими учебные фильмы о химическом и бактериологическом оружии, которые им показывали однажды на гражданской обороне.
– Надо помешать, – сказала Чайлахян.
Она была крупная девочка, выше Кораблевой на целую голову, всегда ее защищала от хулиганов и вообще прониклась к ней с первого класса какой-то восточной нежностью. Но даже верную подругу Чайлахян замысел Кораблевой немного смущал.
Вообще – замечу я тут в скобках – все эти теории про то, что у красивых девушек всегда некрасивые подруги и так далее, – все это полный бред. Женщины иногда просто не могут жить друг без друга (хотя со временем эта привычка ослабевает) – а все остальное даже как-то не важно.
Они долго думали, чем мешать.
В принципе у мамы была такая палка в ванной, на предмет кипячения белья, ею она пользовалась не часто – обычная деревянная палка, толстая, полметра длины. Но использовать ее было страшно – палка мгновенно станет зеленой, и мама про все узнает.
– Давай лучше карандашами! – сказала Кораблева.
Чайлахян так же мрачно кивнула, и Кораблева пошла искать карандаши. Папин «кохинор» было жалко, и она долго рылась в столе в поисках чего-нибудь ненужного, пока не нашла пару огрызков за три копейки штука.
– Смотри пальцы туда не суй, потом не отмоешь, – сказала Чайлахян, и они начали размешивать зеленку в тазике.
Над кухней повис довольно резкий запах, и Чайлахян открыла окно. В окне грохотали дорожные работы.
– Ну и зачем это тебе? Вообще-то? – спросила Чайлахян, помешивая воду в тазике.
Яна задумалась.
Вообще идея выйти в город в черных ну или хотя бы в темных колготках давно не давала ей покоя.
Она даже не знала почему.
– Ну то есть ты хочешь, чтобы на тебя мужики оборачивались, приставали к тебе, да? – продолжала неприятный допрос Чайлахян.
– Ну в общем-то да, – честно призналась Кораблева.
– Ну тогда я умываю руки, – произнесла Чайлахян загадочную фразу, после чего спросила, нет ли чего-нибудь пожрать.
Зеленка все еще никак не хотела смешиваться с водой, а Кораблева уже почувствовала, что устала.
Они нарезали бутерброды с маслом и колбасой, сделали чай и молча поели, каждая обдумывая что-то свое.
– Смешалась, – сказала Чайлахян, меланхолически глядя в воду.