– Это с которым ты целовалась? – сухо спросил я и начал с грохотом выгружать на стол посуду.
Лена Радлова училась когда-то в школе вечерней молодежи, была такая в Москве, конечно она называлась по-другому: «вечерняя школа рабочей молодежи», но у этой конкретно, возле гостиницы «Минск», была особая репутация, здесь принимали всех, с любыми справками, и учеба была дневная, сюда сдавали своих балбесов разные родители, но в основном из интеллигентной среды, поскольку всем, даже самым асоциальным элементам: всяким хиппи, художникам, начинающим диссидентам, рок-музыкантам, артистам, философам, – нужен был аттестат, потому что без аттестата не брали никуда вообще, и у всех, слава богу, были родители, которые искали выход, да, Москва могла приспособиться к любой ситуации, верней любые ситуации приспособить под себя, под свой широкий, слишком широкий нрав, – это я знал. И было главное правило – не отчаиваться и не обижаться, с первым у меня было не очень, иногда хотелось отчаяться, но обижаться я не любил, ну а на кого, положа руку на сердце, обижаться? – всегда же сам во всем виноват…
Об этой легендарной школе я знал только понаслышке от Радловой, которая уже три года как ее закончила, но вспоминала со слезами благодарности – и добрых учителей, и прекрасных учеников, их вечерние походы в кафе «Московское» и посиделки на крыше старого дома, долгие разговоры на лавочках – Тверской бульвар, желтые листья, горечь от маленьких костров…
– Да-да! – не обращая внимания на все мои ухмылки, закричала Радлова. – Я его узнала, я ему говорю: Серега, ты как здесь? А он стоит и только руками машет, представляешь?
– Ну ладно, – сказал я. – Вот тут все по списку. Мне надо погулять…
Действительно, очень хотелось погулять. Радлова строго пожала плечами и занялась глинтвейном.
А я вышел опять на веранду.
Одноклассник Тимофеев, босиком и в кимоно, занимался дыхательными упражнениями: он долго вдыхал в себя воздух, отчего грудь у него становилась буквально колесом, а потом шумно выдыхал, отчего стекла на веранде уже успели немного запотеть.
– Я вам не мешаю? – испуганно спросил он.
– А мы вам? – ответил я.
Тимофеев попросил меня постоять рядом, пока он совершает движения «лю», – тут нужно понимать, на какой высоте должен быть удар. Я встал рядом, и Тимофеев, ласково улыбаясь, начал махать пятками у меня перед носом. Хотя лампочка горела тускло, я отчетливо различал все пятна на розовых пятках каратиста и даже ощущал слабый, но запах, это было неприятно, но я терпел, сюрреалистическая картина меня завораживала – каратист в кимоно, а вокруг шумит русский лес и сказочный снег падает на сугробы. Тут вдруг в нашей комнате загрохотали кастрюли, и строгий голос Радловой крикнул:
– Лева, открывать бутылки Пушкин будет?
Я улыбнулся и попросил прощения.
– Заходите к нам, – вежливо сказал я однокласснику Тимофееву, – встретим вместе Новый год!
Тот радостно кивнул, и я вошел в комнату, чтобы помочь с глинтвейном.
Для того чтобы открыть бутылки с вином, тогда требовался достаточно острый нож – в бутылках не было пробок, горлышки облегала плотно пригнанная пластмасса.
– Погодите, – хмуро сказал поэт Геннадий Рабинович. – Не обязательно нож. Можно и по-другому…
Он чиркнул спичкой, и через несколько секунд в комнате запахло горелой пластмассой. Пластмасса обгорела с одной стороны, и Рабинович ловким движением сдернул ее с толстого горлышка.
– Ты что делаешь, Геннадий! – заорала Радлова. – А дышать нам как?
– Можно окно открыть! – спокойно сказал Рабинович и, никого не спрашивая, резко распахнул форточку.
В комнату ворвался зимний воздух.
– Лева, попроси у кого-нибудь нож, – лениво сказала Радлова. – Он нам все равно понадобится.
Несмотря на зимний воздух, в комнате противно пахло. Я надел тулуп и вышел.
На веранде уже не было никаких каратистов.
«Телевизор, что ли, включить? – лениво подумал я. – Вдруг он работает? Посмотрю передачу». Потом я опять глянул в лес, и захотелось туда, в темноту.
Как только я спрыгнул с крыльца на тропинку, на меня сразу налетела огромная овчарка. Она молча сбила меня с ног и начала тыкаться мордой в лицо.
Я не успел испугаться, потому что, во-первых, был весь в снегу, снег засыпался за шиворот, в рукава, в валенки, просто всюду, во-вторых, страшным голосом завизжала какая-то девушка, и собака трусливо отбежала куда-то прочь…
Чьи-то сильные руки быстро подняли меня из сугроба и ласково встряхнули. Это был давешний собеседник с бледным лицом, рядом с ним виновато жалась овчарка, которую била, но несильно, рукой в варежке девушка – она была в коротком пальто, из-под которого виднелись красивые ноги в синих шерстяных колготках.
– Альма, я тебе что сказала! Дрянь! – орала девушка в колготках.
– Ты живой, Лева? – спросил человек с бледным лицом, девушкой и собакой.
– Слушай, извини, я забыл, как тебя зовут, – пережив легкий стресс, я уже не так стеснялся, как раньше. – Давай опять познакомимся.
Мы церемонно представились: я сказал, что являюсь магистром глинтвейна, а человек с бледным лицом – что он Иван Дроздов, зиц-председатель. Я стал смутно вспоминать, что видел его в университете, но курсом старше.
Иван Дроздов вновь начал задавать свои жгучие, требующие немедленного ответа вопросы.
Но меня это уже не смущало.
– Скажи, Лева, – горячо спросил Дроздов, зиц-председатель, – веришь ли ты в настоящую любовь?
– Ванька, я на тебя сейчас собаку спущу! – заорала девчонка в синих колготках.
Я неуверенно пожал плечами.
– Вот и она не верит! – шумно вздохнул Дроздов, и сразу выяснилось, что за это не очень длинное время он успел выпить довольно сложный состав: шампанское, коньяк и что-то еще.
– Лева, а скажи, как ты думаешь, для чего мы вообще тут живем?
– Это трудный вопрос, – засмеялся я.
– Лева! – заорал Дроздов с бледным лицом. – Ну почему, почему я сразу понял, что ты хороший человек!
И он бросился меня обнимать.
Во время объятий он неожиданно шепнул:
– Слушай, а у вас случайно нет в корпусе пустого номера?
Я отрицательно, но с уважительным сожалением покачал головой – мол, увы, увы и увы, – и Дроздов с собакой и девушкой отправились дальше гулять.
Мне вдруг очень захотелось курить, и я решил вернуться за сигаретами.
Тут опять выскочил одноклассник Тимофеев, который поверх кимоно накинул какой-то ватник, а на босые ноги натянул валенки. Все это выглядело, конечно, очень мило. Теперь казалось, что каратист выскочил в своих белых одеяниях и валенках на босу ногу прямо из постели.
– Извините, – сказал он. – Вас, кажется, Лева зовут? Мне очень неудобно, вдруг я вас напугал?
– Да нет, вроде не напугали.
– Скажите, пожалуйста, – вдруг еще больше смутился каратист-одноклассник Тимофеев, – а у вас в номере горячая вода есть?
– Кажется, есть. А что?
– Нет, ничего, – смутился Тимофеев. – У нас просто нет, и вот я думаю, это везде или не везде?
– Видимо, не везде, – вежливо ответил я. – Душ вы можете и у нас принять. Вроде течет.
– Ой что вы, что вы! – покраснел каратист. – Я могу и холодной водой. Я вообще ведь для чего приехал сюда: чтобы бегать босиком и купаться в снегу. Прана, понимаете?
– Прана?
– Ну это… как бы вам это объяснить… это дух земли.
– Дух?
– Ну да, тут дело не в чистом закаливании, само по себе закаливание мало что дает, необходима прана. Если вы бегаете по земле босиком или купаетесь в снегу, на вас нисходит прана, и вы чувствуете новую ступень бытия.
– Понятно.
– Хотите, я вам книгу покажу по карате? – вдруг просительно сощурился Тимофеев. Что-то было в его интонации такое, что я не смог отказать.
В номере у Тимофеева было не очень светло. Просто это был такой номер – лампочка горела тускло, как на веранде, и только белый снег из окна освещал всю комнату неясным, тревожным полусветом. Я пододвинул к себе книгу и перевернул несколько страниц. Вдруг на разложенном диване обнаружилась девушка в толстом грубошерстном свитере, которая спала, накрыв голову подушкой.
– Спит, – блаженно улыбнулся Тимофеев, кивнув на девушку. – Вот уже пять часов спит.
– Все в порядке с ней? Или, может, заболела?
– Да нет, что вы… Просто у нее небольшая депрессия. Приняла к тому же супрастин. Ну и вот… Но она скоро проснется, не волнуйтесь. А вы не посмотрите, что у нас с водой? Почему-то у вас есть, а у нас нет, хотя номера соседние.
Я вошел в ванную и начал крутить вентиль. Открыл его до упора, пустил струю холодной, и через несколько минут вода забулькала, потом стала ржавой, а потом сразу теплой.
– О! Ура! – обрадовался каратист. – Хотите, я эту книгу вам почитать дам?
– Нет, – сказал я вежливо. – Спасибо. Я, наверное, воздержусь. А у вас ножа нет? Перочинного?
Вернувшись с ножом в наш номер, я застал такую картину.
Все пластмассовые пробки от всех шести бутылок были сожжены огнепоклонником Рабиновичем. Запах стоял просто ужасный. Все окна были открыты настежь. Рабинович в легкой рубашке продолжал читать стихи, согреваясь от внутреннего огня. Девчонки, накинув пальто, яростно резали колбасу и сыр.
– Лева! – свирепо заорала Ермолаева. – Ну тебя только за смертью посылать! Ну что такое, в конце-то концов? Он нам тут такое устроил!
– Да ничего страшного! – недовольно сказал Геннадий Рабинович. – Через полчаса вы буквально забудете об этом запахе. Все выветрится.
– Да уже выветрилось. А нож я принес. Просто меня каратист заговорил. Какой-то он у тебя… странный, – сказал я в сторону Радловой.
Та хмыкнула и продолжила резать колбасу, яростно сдувая челку со лба.
– Иди выброси, – сказала Ермолаева и дала мне в руки мусорное ведро.
– Куда?
– В мусорный бак.
Найти мусорный бак на территории дома творчества оказалось не так легко, особенно в темноте.
Я истоптал все дорожки, забрел к каким-то совсем темным нежилым корпусам, потом обнаружил забор, был облаян суровыми сторожевыми собаками в будке, залюбовался соснами, посчитал звезды, поскользнулся и упал в снег (второй раз за вечер!) и наконец зашел с заднего хода на спасительную кухню, где мне все показали, объяснили, куда идти с ведром, пожалели и живо поинтересовались процессом приготовления глинтвейна.