– Да не сделали еще! Но уже скоро!
Когда с мусором было покончено, я вернулся домой, неторопливо вымыл руки под ворчание девушек, которые теперь мудрили над сервировкой стола, и решил наконец покурить.
Найдя сигареты в сумке, я вышел на улицу.
Было тихо.
В коттеджах тускло блестели окна. В одном окне мерцали лампочки. Женщина наряжала елку. Конечно же, это была красиво одетая женщина, взрослая и прекрасная.
Я никак не мог надышаться этим воздухом, насмотреться на этот снег, а сигарета быстро кончалась.
Ладно, постою так.
На крыльцо вдруг вывалилась вся компания – Радлова, Ермолаева, поэт Рабинович, мальчик Сережа (который до этого просто лежал и читал книгу) и сестра Оля. Все громко смеялись и толкали друг друга.
Наконец выяснилось, что они нашли на веранде санки и теперь решают, кто кого должен везти.
Конечно, я повез Радлову и Ермолаеву.
Непонятно, как они уместились в эти детские санки вдвоем, но это был факт.
К счастью, когда мы миновали ближний лесок, дорога пошла с горки, и санки легко покатились.
Сейчас надо их опрокинуть и самому упасть, подумал я. Будем вместе валяться в снегу, романтика.
Но так не получилось. Рабинович умудрился поскользнуться и теперь, охая и чертыхаясь, пытался встать с коленок.
– Вот блин, – не выдержал он.
– Чего такое?
– Че-то болит. Может, вывих небольшой. Надо домой скорей, и льда. Или снега.
Теперь в санки посадили Рабиновича, и его повезли домой с гиканьем Радлова с Ермолаевой – санитарный поезд.
В номере каратист профессионально осмотрел ногу Рабиновича и сбегал за льдом, то есть просто отколупал его на улице от сосулек – местность он уже успел изучить.
– Да что ж такое, Рабинович! – орала Радлова. – Нам глинтвейн надо варить! А тут ты со своей ногой.
Вывих оказался небольшой. Рабинович даже мог ходить, но недалеко и осторожно.
Каратист-одноклассник Тимофеев тоскливо оглянулся вокруг себя.
– Хорошо тут у вас! – завистливо сказал он. – Глинтвейн варите, салат делаете, все дела.
Видимо, его подружка, медленно выходящая из депрессии, все еще спала беспробудным сном. А возможно, лекарство, которое она приняла, было не таким уж заурядным. А возможно, это было даже не лекарство.
– Ребят, а можно, я к вам приду? Новый год мы с ней встретим там, у себя, и потом я к вам приду? – умоляюще произнес Тимофеев.
…Ему, конечно, разрешили.
Наконец девицы приступили к самому главному. Радлова вылила в кастрюлю три бутылки вина, зажгла плиту и поставила кастрюлю на маленький огонь. Все восхищенно собрались кругом и смотрели на процесс.
Поэт Рабинович достал из кармана пальто привезенную из Москвы бутылку водки.
– Может, старый год проводим? – ласково сказал он.
Но Радлову и Ермолаеву нельзя было отвлечь от глинтвейна.
Раздался резкий запах горячего вина, и они стали бросать в кастрюлю все – дольки мандарина, корицу, гвоздику и жженный на ложке сахар. Радлова размешивала варево, иногда пробуя его, и при этом смешно дула на ложку.
Все тут же стали орать какие-то глупости.
Рабинович читал стихи.
В этот момент открылась дверь, и вошел Иван Дроздов с собакой и девушкой в синих колготках. Собака страшно залаяла, а девушка опять на нее страшно заорала. Здоровенная овчарка поджала хвост и быстро легла под стол. Дроздов начал руководить приготовлением глинтвейна.
– Девчонки! – громко и важно сказал он, не сняв даже дубленки. – Да что же вы делаете? Сахар добавляют потом! Сейчас водку!
Он взял бутылку и тупо вылил в кастрюлю почти половину. Стало тихо. Рабинович побледнел и сказал, что он не пьет сухого вина.
– Да ладно! – отмахнулся Дроздов. – Я еще потом достану. Главное – это правильный вкус.
Радлова же настолько остолбенела, что не могла даже говорить, не то что ругаться.
Еще до Нового года пришел каратист Тимофеев со своей слегка замедленной в движениях девушкой.
Он сразу залебезил и попросил накормить девушку салатом, «а то она целый день уже ничего не ест». Радлова недовольно отложила миску салата, и девушка с аппетитом, молча и сосредоточенно приступила к поглощению пищи.
Места в комнате стало уже не хватать.
Я выпил немного водки и окончательно обалдел.
Лица, руки, глаза, окна, двери и даже главные мгновения моей недолгой жизни – все весело кружилось перед глазами.
Мне хотелось немедленно лечь, но было стыдно перед Радловой.
– Послушайте, – сказал я, – сейчас самое подходящее время для Нового года. Потом будет уже хуже. Давайте встретим его сейчас. Куранты отсчитаем сами. Все равно телик не работает, я проверял. А часы врут. Какая разница? А? Давайте?
И вот тогда Радлова начала разливать глинтвейн.
Она делала это медленно, стараясь не пролить ни капли.
Все взяли свои посудины – кто чашку, кто стакан – и выскочили на улицу.
– Один! – сказал я тихо.
– Два! – заорали Радлова и подруга Ермолаева.
– Три! – поддержали их Иван Дроздов с девушкой и собакой.
– Ребят, подождите! Можно, я прочитаю стихи? – закричал поэт Геннадий Рабинович. – Все равно все понарошку, давайте сделаем паузу.
Его кинули в сугроб, и он неожиданно затих.
– Четыре! – заорали все хором, и громче всех – девушка под кайфом, которая пришла вместе с Тимофеевым.
– Пусть все у всех будет хорошо! Пять! – закричал я.
– Пусть у меня не будет депрессии! Шесть! – завизжала девушка, которая была с Тимофеевым.
– Пусть мне дадут черный пояс! Семь! – закричал Тимофеев.
– Мир во всем мире! Восемь!
– Всё, всё, хватит пожеланий! – крикнул из сугроба Рабинович.
– А как же вы? – спросил я Радлову и ее подругу Ермолаеву.
Девушки молчали, недоуменно глядя друг на друга.
– Глинтвейн остынет! – крикнула Радлова. – Считай!
– Девять! Десять! Одиннадцать! – закричали все хором.
– Стойте, стойте! – крикнули мужчина и женщина из соседнего номера. – Подождите нас!
К нам подбежали еще люди из других коттеджей. Но я уже махнул рукой.
– Двенадцать!
Начались крики ура, поцелуи – и я медленно, тихо и маленькими глотками выпил этот быстро остывающий глинтвейн. Ничего вкуснее в жизни я потом уже не пил. Нигде.
Небеса огнем объяты.
Одинаковы с лица,
Строй держа, идут солдаты.
Строю нет и нет конца.
Только вдруг правофланговый
Наземь падает, плечом
Задевая стол дубовый
Под казенным кумачом.
На глазах у нас хрустальный
Разбивается графин,
Что к нам путь проделал дальний
Из космических глубин… —
бубнил поэт Геннадий Рабинович[2].
Тимофеев и его девушка прикорнули на диванчике. Подруга Ермолаева и ее мальчик Сережа целовались в ванной (уже около часа). Иван Дроздов, зиц-председатель, с девушкой и собакой, пошел в номер к каратисту, предварительно строго спросив у меня, есть ли там горячая вода.
Оля слушала Рабиновича, как зачарованный странник.
– Пошли погуляем? – спросил я шепотом.
Мы вышли в лес с Леной Радловой и медленно побрели по тропинке, скрипя снегом.
– Ну что? – задал я свой самый глупый вопрос. – Как настроение?
– Я счастлива… – просто ответила Радлова. И без перехода добавила: – Только ты это, Лева, уезжай прямо с утра…
Я сделал вопросительное лицо.
– Ну видишь, тут все равно ночевать негде. Народа слишком много.
– Слушай, Лен. А если я не хочу?
– Ну мало ли, что ты не хочешь… Не порть мне настроения, пожалуйста.
И мы надолго замолчали.
– Ты какая-то слишком прямая, – сказал я, когда мы уже подходили к корпусу.
– Как доска?
– Нет. Как электрический провод, – сказал я и попытался ее обнять.
– Давай на веранде посидим, – тихо попросила она. – А то холодно, из носа течет.
– Ну ладно…
Мы вошли на веранду. Она села в кресло, а я на подлокотник.
Подлокотник мгновенно сломался.
Радлова захихикала.
– Не везет тебе сегодня…
Но она все же была настроена целоваться, это я понимал.
В этот момент в соседнем номере, где жили взрослые мужчина и женщина, женский голос отчаянно зарыдал. Рыдания были настоящие, не туфта, это я сразу понял и испугался.
– Ой… – сказала Радлова и отодвинулась.
Я замер. Я напряженно думал, что же означает этот момент в моей жизни. Почему именно сейчас эта женщина зарыдала.
А она продолжала рыдать и рыдать.
– Может, выпила лишнее? – спросил я шепотом..
– Да нет… – прошептала Радлова. – Это что-то не то.
– Постучаться?
– Да нет, погоди…
Мы сидели в темноте и слушали эти душераздирающие звуки.
Наконец парочка вышла на веранду. Мужчина молча закурил. Она продолжала всхлипывать.
Оба были в свитерах, но в тапочках на босу ногу.
Нас с Радловой они не заметили.
Наконец женщина дрожащим, звенящим, полным страсти и отчаяния голосом сказала:
– Знаешь что? Я тебя просто ненавижу.
Потом она вошла обратно в комнату и хлопнула дверью.
– Кошмар! – сказал мужчина и не пошел за ней.
Потом он увидел нас.
– Ребят, вы нас извините, пожалуйста… Тут такое дело…
– Извините вы нас. Мы тут случайно оказались, – сказал я примирительно.
Радлова враждебно молчала.
– Я ей ничего плохого в общем-то не сделал, это у нее просто нервы. Извините, что испортили вам Новый год. Ну вот… такие дела.
Он накинул какой-то ватник, что висел на веранде, сунул ноги в чужие валенки и зашагал куда-то в ночь.
– Я теперь целоваться не могу… – прошептала Радлова. – Извини…
– Пойдем свечку зажжем, – сказал я. Я знал, что Радлова привезла из дома свечи.
В номере вкусно пахло глинтвейном. Все спали.
Мы зажгли свечку и долго сидели над ней, просто взявшись за руки. Целоваться больше в эту ночь даже не пробовали.