томков, цивилизация рушится, а тот всё о скрижалях печется, в анналы попасть норовит, нашел себе Пимена, у сосунка еще молоко на губах не обсохло, ему там не то что писать, чихнуть лишний раз не позволят, не успеет дед дотащиться до петли, как внучонок загнется сам где-нибудь в районе Колымы, не вешать же их вместе, в самом деле, молод еще с генералами на одной виселице болтаться, чести много!
Из всей группы казачьих генералов и офицеров, переданных ему англичанами, его, собственно, и занимали только эти двое — Краснов и Шкуро. Об остальных, кроме разве что Султан Килеч Гирея, он раньше никогда не слыхал, составив себе представление о них по лапидарным характеристикам следствия, обогащенным его, как ему всегда казалось, безошибочной интуицией.
Младших Красновых он просто не брал в расчет (потянулись за дедом в силу семейной инерции или, если пользоваться их языком, традиции!), Доманова и Головко для него заранее не существовало (элементарные перебежчики, невыполотый чертополох тридцатых годов, шире надо было захватывать, глубже рубить!), Султан Гирей тоже не вызывал в нем раздумий (по себе знал кавказскую злопамятность, горбатого могила исправит!), фон Паннвиц был им сразу зачислен в категорию военных преступников (пруссак остается пруссаком, жаждет юнкерская душа офицерской смерти: голубая мечта лопнула!). В соответствии с этим, выделив только в отдельный список двух Николаев Красновых — отца и сына (слишком мелкие сошки!), он и определил каждому из них меру наказания: петля! Это следовало сделать для острастки союзников и в назидание выжившей из ума эмиграции, чтоб неповадно было!
Оставалось еще двое — Соломахин с Васильевым. И если в первом случае всё, более или менее, выглядело естественным, — начальник штаба, второе по положению лицо в армии, считал себя обязанным разделить ответственность с командующим, то во втором дело обстояло куда сложнее. Снова, как и в случае с Петром Красновым, возникало несколько настораживающих «почему»? Почему наспех произведенный в генеральский чин штабной офицер с таким упорством и вопреки очевидности старается убедить следствие, что является инициатором, создателем и вдохновителем всего дела в целом и военного союза с немцами в частности? Почему, пренебрегая доказательствами, берет всю вину на себя и выгораживает подельников? Почему, наконец, так безоглядно сам лезет в петлю?
Ни в какие альтруистические порывы он не верил, оставляя эту блажь на совести священников и романистов, поэтому тотчас запросил подробную справку о Васильеве с приложением оперативных данных из-за рубежа, но сведения, полученные оттуда, ни на йоту не прояснили сути.
В Париже у Васильева оставались молодая и, судя по всему, горячо любимая им жена, сын — теперь уже семи лет, — в котором тот души не чаял, сравнительно обеспеченная крыша над головой. В непривычной для себя среде приживался легко, владел тремя языками, знал автомеханику (одно время даже водил такси), разбирался в финансах и делопроизводстве (несколько лет служил секретарем у экстравагантного дельца русского происхождения, некоего Гинзбурга), был принят в политических кругах Зарубежья: ни одного изъяна, ни одной зацепки, какие бы оправдывали позицию, занятую подследственным.
В конце концов он, как это обычно бывало с ним в таких ситуациях, ограничился тем, что оставил решать эту головоломку течению времени, заменив отчаянному генералу смертную казнь лагерем, а заодно, чтобы не вызывать сомнительных кривотолков среди своих подчиненных, присовокупил к тому и Соломахина, как бы отделив этим степень вины штабников от строевого состава, принимавшего непосредственное участие в боевых операциях: пускай-де, мол, господа тыловые стратеги проветрят себе засохшие мозги на нашем советском лесоповале!
И хотя судьба пленных была решена им в самом начале, он вновь и вновь возвращался к ним мыслью, точнее к двум первым — Краснову и Шкуро. За тридцать без малого лет, минувших с тех пор, как жизнь свела его с ними по разные стороны одной баррикады, где решалось тогда, кому из них править, а кому оплакивать прошлое в европейских кофейнях, судьба обернулась не в их пользу, но и теперь, спустя годы и годы, размытый давностью облик этих людей властно притягивал его, вызывая в нем смутные видения, отголоски, отзвуки той восхитительной поры, когда мир, разламываясь в крови и крике, казался таким податливым и простым. Сам того не замечая, он уже смотрел на них глазами окружающих, судивших сейчас о прошлом по ходовой литературе времен Гражданской войны и кинофильмам на ту же тему. Хотелось ему того или нет, но в конечном счете и он, и они очутились на одной странице истории, только в разных ролях, состояниях, ипостасях, и от этого нерасторжимого соседства им отныне уже некуда было деться.
Его влекло, тянуло взглянуть на них, убедиться в их не отвлеченном, реальном существовании, попытаться, хотя бы в оптическом самообмане, сместить границы времени, оказавшись лицом к лицу со своим прошлым. Он долго противился иссушающему соблазну, но однажды всё же не выдержал, позвонил Берии:
— Слушай, я хочу их видеть.
— В любое время, Сосо.
— Но так, чтобы они не знали об этом.
— Как прикажешь, Сосо.
— Послезавтра в полночь.
— Где ты хочешь, Сосо?
— Сделай, как в прошлый раз.
— Я привезу их, Сосо.
— У меня всё…
Время от времени тот устраивал ему такие свидания здесь же, у него за стеной, в просмотровом кинозале. Под покровом ночи арестованных скрытно доставляли сюда, где они, в полной уверенности, что находятся в очередном отделе Лубянки, оставались наедине друг с другом.
Он наблюдал за ними сквозь проекционное окошко, мстительно упиваясь своей недосягаемостью и душевной агонией поверженного врага. В последний раз привозили в этот зал Власова со штабом. Сцена состоялась столь тягостная, что даже его, привыкшего, казалось бы, ко всему, при одном воспоминании о ней, невольно мутило. Правда, в отличие от казачьей головки, с этими, согласно указанию сверху, следствие не стеснялось: к ним применялся весь арсенал физической обработки.
Обоих атаманов должны были доставить сегодня. В ожидании урочного часа он придвинул к себе папку текущих бумаг, открыл ее и углубился в чтение. С самого верху лежал проект приговора захваченному в Маньчжурии японскому командному составу, представленный военной прокуратурой. Мелькали диковинные имена, труднопроизносимые названия, иероглифы подписей. Взгляд его скользнул мимо всей этой пестроты, прямо к итоговой рекомендации. Прокурорская братия, по обыкновению страхуя себя от любых случайностей, без разбору предлагала высшую меру социальной защиты, оставляя вариации его капризам и великодушию. Выучились, сукины дети!
По близкой ассоциации в памяти всплыла его апрельская встреча с рыбниками, где он выделил, взяв себе на заметку, подбористого парня, косая сажень в плечах, преданный свет в васильковых глазах, и ему сразу вспомнилось, что давно собирался запросить подробный обзор по этому району вообще.
Он нажал кнопку вызова и, глядя в стол перед собой, привычно уверенный в том, что помощник уже стоит на пороге в подобострастном ожидании приказа, произнес:
— Срочно закажи мне толковую справку по Сахалину и Курилам, попроще и покороче, без болтовни, прочту на ночь. — Затем, всё также глядя в стол, протянул тому прочитанный только что проект приговора. — Верни по месту, японцы, говорят, давно Сибирью интересуются, дадим им возможность изучить положение на месте, в тайге. Всё.
И снова принялся за бумаги.
Ровно без двух минут двенадцать тоненько, даже нежно проворковала вертушка:
— Готово, Сосо, — коротко сообщил Берия, — когда прикажешь начать?
— Иду.
Он неспешно поднялся, прошел через боковой выход в наглухо замкнутый с обеих сторон коридор и, дойдя до самого упора, толкнул впереди себя маленькую дверцу в стене. Здесь в затемненной коробке проекционной будки его уже ждал Берия:
— Можно начинать, Сосо?
— Вали.
Сначала в зал впустили Шкуро. Маленький, почти тщедушный, в полураспоротом чуть не по всем швам мундире, тот, недоуменно озираясь, лихорадочно закружился по проходу между столиками, то и дело упрямо потряхивая молодившим его льняным, с проседью чубчиком. Было в нем что-то вызывающе мальчишеское, отчего с первого взгляда трудно было определить, сколько же ему на самом деле лет.
— Петр Николаич, голубчик, — бросился тот вдоль прохода навстречу вдруг возникшему в глубине зала Краснову, — как я рад вас видеть! — Он порывисто приник к старику, кудлатая голова его пришлась тому по грудь. Как вы? — Тут же отстранившись, он продолжал бережно держать Краснова за руки. — Как вы себя чувствуете? — Забрасывая того вопросами, Шкуро с тревожной заботливостью вглядывался в него, будто искал в нем подтверждения каким-то своим тайным догадкам. — Вы, часом, не знаете, зачем нас сюда привезли?
— Здравствуйте, здравствуйте, Андрей Григорьич, дорогой вы мой! Старик явно еле держался, лохмотья мундира свисали на нем, словно на восковой фигуре. — Мне сказали, что будут уличать нас какими-то секретными кинодокументами. — Он снисходительно пожал плечами. — Однако, в чем именно, никто не говорит. Моя жизнь прошла на виду, обо всем, что я делал и думал, написано в моих книгах, вы тоже, кажется, никогда не были рыцарем плаща и кинжала, но у них, сами знаете, свои правила. — Тяжело припадая на одну ногу, он потянулся к креслу. — Сядемте, Андрей Григорьич, дорогой, в ногах правды нет, да уж и не держут ноги-то. — С помощью Шкуро генерал опустился за столик, чуть отставив вытянутую перед собой сухую ногу в проход. Так-то лучше…
Сидя перед проекционным окошком, он вдруг разглядел алый лампас на обтрепанной брючине Краснова и ему неожиданно вспомнилась конкурсная экспозиция нового обмундирования перед введением в армии погонов и офицерства. Господи, чего там тогда ни было понаворочено! Провинциальная фантазия доморощенных костюмеров превзошла самоё себя: в стремлении перещеголять друг друга они понатащили в тот день в очищенный для этой цели от кресел Георгиевский зал такого радужного хлама, что после осмотра этого павлиньего царства ему оставалось только руками развести. Помнится, он приказал тогда доставить на выставку полный комплект формы царской армии и, бегло окинув взглядом офицерский ряд с шестью пуговицами по каждому борту, распорядился одну пуговичку срезать, оставив прочее в полной сохранности, чтобы отныне было о чем еще рассказывать очевидцу окружающим и потомкам!..