Растекаясь по дорогам и тропам разоренной страны, они двигались по всем сторонам света в поисках хлеба и счастья, порою останавливались, образуя на скорую руку нечто похожее на семью и жилье, но потом, словно следуя чьему-то зову, вновь поднимались с места, начиная свой путь сначала.
По дороге они вымирали семьями, кланами, поколениями, теряли память о прошлом и о самих себе, не замечая вокруг ничего, кроме земли под собою, их пустыня жила в них самих, и в ней им суждено было плутать до скончания века. И они плутали по ней без цели и направления, в слепой надежде когда-нибудь остановиться навсегда, чтобы обрести наконец покой и зрение. Но шли годы, а безумное шествие их все продолжалось, не суля впереди ни привала, ни отдыха, а тот, кто веще руководил ими, был так далеко, что им даже не приходило в голову попытать-ся обратиться к нему с вопросом: доколе? Да и шел ли кто-нибудь впереди? Вполне может быть, что они двигались по замкнутому кругу и среди них не было ни овец и козлищ, ни победителей и побежденных, ни вожаков и ведомых — одни слепые, несчастные каждый по-своему.
— Ваня, Бог принес тебе счастье.
— Ишь ты!
— Ваня, хочешь глянуть на свое счастье?
— Эка невидаль, дай-ка мне лучше на Бога взглянуть.
Пассажирский катер трофейного образца, бойко переваливаясь с волны на волну, продвигался вдоль Курильской гряды. Над межостровными проливами клубился ватный туман, поверх которого плыли, как бы повиснув в воздухе, плоско срезанные конусы низкорослых вулканов. Один из них, с особенно пологим склоном, сильно дымился, густо обкуривая высокое, без облачка небо, вдоль и поперек перечеркнутое хищным полетом чаек.
— Задымил старик-Сарычев, теперь надолго, — проследив взгляд Золотарева, опасливо вздохнул Ярыгин. — Неспроста задымил, неспроста, беды не накликал бы, с него станется!
Начальник политотдела областного Гражданского управления, всякий раз неотступно сопровождавший его в поездках по островам, производил впечатление человека как бы раз и навсегда чем-то испуганного. Шепотком поговаривалось, что тот, загремев в ежовщину, успел вдоволь нахлебаться лагерной баланды, но перед самой войной неисповедимым чудом выплыл, восстановился в партии и, чтобы не искушать судьбу, навсегда осел в этих широтах. На неизменно тревожном, с резкими морщинами лице его постоянно блуждала виноватая полуулыбка или, вернее, ее подобие, от которой на душе у Золотарева почему-то скребли кошки. «И не поймешь его, — поеживался он про себя, — то ли руки целовать готов, то ли вот-вот укусит».
С первого дня пребывания на острове Ярыгин следовал за ним по пятам, не отставал ни на шаг, откровенно стараясь услужить ему, и в то же время в пугливой настороженности политотдельца чувствовалась какая-то явно намеренная вязкость, словно тот выполнял при нем некий весьма неприятный для себя, но обязательный урок. Задаваться вопросом, охрана это или слежка, Золотарев не стал, благоразумно рассудив, что и то и другое ему следует принять лишь как издержки его теперешнего положения: приказано охранять, пусть охраняет, предписано следить — на здоровье, с него не убудет!
Собственно, специальных дел на островах у Золотарева не было: управление вверенным ему хозяйством осуществлялось через многочисленные государственные и партийные учреждения непосредственно из Южно-Сахалинска, но на этот раз у него возникла особая причина, чтобы, воспользовавшись удобным предлогом — наступали Октябрьские праздники, — податься в эти места. И эта причина была одна — Матвей. Как-то стороной узнал он о том, что Загладин работает скотником на этом острове.
Снова, как тогда во сне над Байкалом, Золотареву вспомнилось всё до мельчайших подробностей, и пронеслось, и запечатлелось в нем в какую-то долю мгновения. Их было тогда на разъезде двое, этих самых Загладиных, Иван и Матвей, — и оба исчезли в ночь перед арестом Ивана Хохлушкина. Матвей всегда отличался скрытностью и, видно, почуяв неладное, ушел и увел за собой брата, как говорится, от греха подальше.
Увидеть Матвея сделалось навязчивой идеей Золотарева. Его потянуло туда, на Матуа, к Матвею, как грешника влечет к свидетелю своего падения. И хотя он осознавал опасность для себя подобной авантюры, да еще в присутствии такого надсмотрщика, но всё же решился и под предлогом необходимости показаться переселенцам на Октябрьских праздниках отправился на острова.
Теперь они возвращались после митинга в Южно-Курильске, объезжая остров за островом, приближались к Матуа. Волна под носом катера шла мелкая, погода на острове не предвещала ничего неожиданного и, судя по всему, время на суше им предстояло провести без особых приключений.
— Чего там, они у вас тут все дымят! — Он снисходительно потрепал спутника по плечу. — Волков бояться — в лес не ходить.
— А вы посмотрите, Илья Никанорыч, — оробел тот от его фамильярности, но поддакивать ему все-таки не стал, — шлейф-то у него с чернецой.
— Все они тут у вас с чернецой, — снова отмахнулся Золотарев, но, тем не менее, опасливо прислушался к безмятежной тишине острова, плывущего им навстречу, — перезимуем!
Остров спускался к воде ровными, поросшими густым ольховником террасами, по которым, словно идя на приступ сопки, карабкался к ее дымящейся вершине береговой поселок. В постройках еще преобладал восточный фасон, легкие, похожие на скворешники, с плоскими крышами коробочки в обрамлении аккуратных палисадников, но местами в это хрупкое, почти карточное царство уже грубовато врезались первые челны среднерусских пятистенников: тяжеловесная поступь России медленно подминала под себя воздушный орнамент японской архитектуры.
Но — странное дело! — чем ближе катер выруливал к берегу, тем круче и непрогляднее становилась снаружи явь: вязкий, клубящийся туман, сворачиваясь всё гуще и гуще, полз над самой водой, вплотную подступал к иллюминаторам. И вскоре сквозь эту вату, сквозь сомкнувшуюся вокруг катера тишину, сквозь обшивку, оттуда, с острова, до Золотарева добрался-таки сдавленный, будто спросонья, гул, от которого он впервые всерьез встревожился: «Чем чёрт не шутит, еще и впрямь взбесится!»
— Слышите? — Ярыгин тревожно напрягся, задеревенел. — Точно вам говорю, неспроста расфыркался, неспроста.
— Чего заранее в колокола бить, — в сердцах огрызнулся Золотарев, срывая на спутнике собственную досаду, — не горит ведь, понадобится обуздаем.
— Эх, Илья Никанорыч, дорогой товарищ Золотарев! — неожиданно прорвало того. — Будто вы порядков наших не знаете, ведь случись чего, виноватого всё равно найдут, не посмотрят, что стихия. Опять со стрелочника начнут, опять с Ярыгина спросится…
«Помяла, видно, мужика жизнь, повыламывала! — заскребло у Золотарева на сердце. — Только с кого теперь спросится, еще неизвестно, то ли с него, а то ли и с тебя, Илья Никанорыч!»
Золотарев давным-давно усвоил, что для него, как для сапера, каждый шаг может стать последним, слишком много смертельных ловушек было расставлено в том поле, где он когда-то решил искать себе своего попутного ветра, причем зашел теперь туда так далеко, что оборачиваться уже не имело смысла. И однако же всякий раз, когда перед ним возникала очередная опасность, сердце его начинало опадать и томиться.
— Пронесет, — он бесшабашно успокаивал скорее себя, чем Ярыгина, — а не пронесет — ответим: не мы первые, не мы последние.
Сверху в каюту заглянул вахтенный матрос и, не скрывая озорной издевки, осклабился:
— Волна у берега, товарищ Ярыгин, — но глядел он при этом почему-то на Золотарева, — к пирсу не подойти, придется в лодочке покачаться, на ветерку…
И тут же скрылся, оставив дверь на палубу распахнутой. Мысленно чертыхаясь, Золотарев подался к выходу с умоляющей скороговоркой Ярыгина за плечом:
— Здесь, Илья Никанорыч, рядом, рукой подать, с непривычки, оно, конечно, покачает маленько…
На палубе можно было двигаться только наощупь: волглая муть плотно запеленала окружающее, спирая дыхание липким, с явной примесью серы воздухом. Казалось, что некая сила медленно протаскивает их сквозь огромное дымовое отверстие, в конце которого гудела им навстречу клокочущая лавой топка. «Вот сиротское счастье, — досадовал он, пока цепкие руки вахтенного помогали ему перебраться в ускользающую из-под ног лодку, — все тридцать три несчастья сразу!»
Почти не ощутимая в океане зыбь, приближаясь к бухте, дыбилась высокой волной, кружевной пеной вскипая у самого борта. Силуэты матросов на веслах еле проглядывались, голос рулевого звучал протяжно и гулко, как из колодца:
— Правые, греби, левые, суши весла!.. Правые, греби, левые, табань!.. Синьков, суши!..
Причалить удалось не сразу, лодка несколько раз проскакивала мимо пирса, едва не врезавшись в его смоляные сваи. После трех неудачных попыток лодка наконец-таки пришвартовалась, и тут же чья-то услужливая ладонь выплыла сверху на помощь высокому начальству:
— Товарищ Золотарев, хватайтесь крепче, не стесняйтесь, мы, курильчане, — народ выносливый!
Определив под собою твердый настил пирса, Золотарев облегченно было вздохнул, но почти одновременно он почувствовал под ногами короткое сотрясение: почва чутко отзывалась на глухой гул внутри острова. «Час от часу не легче, — вяло пожимая протянутые к нему руки, он едва различал лица и голоса, — из огня да в полымя».
Последним перед ним, прямо у него из-под локтя, вынырнул взъерошенный горбун в полу-военной фуражке и, устремляясь к нему снизу вверх острым, в жесткой щетине подбородком уперся в гостя колючими глазами:
— Давно ждем, товарищ Золотарев, накопилось много неотложных вопросов. Сами знаете: кадры решают всё, а с кадрами у нас неувязка получается. Рвач на острова бросился за длинным рублем, за веселой жизнью, как моль, никакой пользы, только жвачный аппарат в ходу, а нам бы, товарищ Золотарев, фронтовиков побольше, горы бы своротили! — Горбун вцепился в него, продолжая и по дороге сердито пыхтеть рядом с ним. — Я двадцать лет на кадрах сижу, собаку, можно сказать, на этом деле съел, меня на мякине не проведешь, я про свой контингент знаю больше, чем он сам про себя…