– Я опаздываю! – взмолился Шаховской. – Приходите в субботу, поговорим.
– В субботу у нас семинары!
В общем, пришлось бежать. В гардеробе он едва дождался, пока старухи в черных шелковых перчатках выдадут ему пальто, и одевался на ходу, отпихивая портфель, болтавшийся на длинном ремне. Портфель тоже был как-то причастен к тому, что он опаздывает.
В Думу за Шаховским увязался Боря Викторов, изнывающий от благодарности за поправленную статью и за полученное «новое задание». Профессору показалось, что Боря воспринял его просьбу поискать в архивах нечто, что указывало бы на неизвестный заговор, имевший место в девятьсот шестом году, как несомненное признание его, Бориной, учености.
А текст, между прочим, так себе. Очень много личных оценок, что, может, и годится для статьи, но уж точно никак не подходит для научной работы!
Почему-то у Шаховского было превосходное настроение.
– Ба, Дмитрий Иванович! Опаздываете? – первым делом поинтересовался Петр Валерианович Ворошилов, встреченный им на центральной лестнице, где почему-то всегда толклись журналисты с камерами, неизвестно за что полюбившие именно этот план – с видом на люстру и ковровую дорожку. Сколько Шаховской видел репортажей из Думы, столько наблюдал ковер с люстрой!.. – Вот если бы вы вовремя пришли, я бы решил, что вас не пустили на раскопки в монгольские степи. Удельным периодом не интересуетесь?..
– Петр Валерианович, познакомьтесь, мой… аспирант Борис Викторов. А это…
Тут Ворошилов его перебил, представился сам таким образом:
– Бюрократ и бумагомаратель Ворошилов. Никчемный человек.
Боря Викторов вытаращил глаза немного больше, чем следует, на что никто не обратил внимания.
– А все же куда это вы в тот раз пропали, профессор? Я так ничего и не понял!
– Вы не поняли, – сказал Шаховской с удовольствием, – потому что я вам ничего не рассказывал!
– А что? Государственная тайна?
Никакой тайны не было, полковник Никоненко – он же участковый уполномоченный Анискин, – никаких специальных предупреждений, вроде «никому ни слова», не делал и помалкивать не просил, поэтому Шаховской сказал, что его вызвали на место преступления. Преступление ужасное – труп.
Ворошилов так удивился, что даже приостановился, и Боря Викторов почти налетел на него.
– Так вы не только по исторической части, но еще и по уголовной, Дмитрий Иванович!?
– Там какая-то странная связка. На первый взгляд совершенно дикая. Возле трупа нашли письмо и записку. Нужно экспертизу проводить, но мне показалось, что письмо подписано Щегловитовым, который в девятьсот шестом году был министром юстиции. В письме еще и Столыпин упоминается!..
– А… как эти почтенные люди из прошлого могут быть связаны с трупом? Совершенно современным, я бы даже сказал, свежим?
– Понятия не имею, – признался Шаховской. – Никакого. Вот хочу поручить Боре поискать что-нибудь в архивах. Сегодня будет директор Государственного архива, да? Я бы их познакомил. Речь идет о каком-то заговоре, но никаких документов о заговоре в мае девятьсот шестого я не встречал.
– Первая Дума тогда еще работала, да?
Шаховской кивнул.
– Ее разогнали в июле. В мае все было в разгаре.
– Интересно, – признался Ворошилов и покрутил головой. – Жаль, что я аппаратчик и никчемный человек, я бы вам помог.
– Будет вам. Что это вас сегодня на самоуничижение потянуло?
– А меня все время тянет! – Ворошилов открыл дверь, за которой толпился народ, много, как показалось Шаховскому после просторной пустоты коридора. – Недовольство собой есть признак здорового отношения к жизни.
– Да что вы говорите? – под нос себе пробормотал Дмитрий Иванович. – Не может быть.
– Вы проходите, проходите, – пригласил Борю Ворошилов. – Молодым людям полезно познакомиться с парламентским закулисьем, так сказать.
Боря засуетился, заулыбался, стал кланяться, и Шаховского удивило его… подобострастие. Ничего особенного не происходит, обычное совещание в государственном учреждении. Впрочем, карьерные устремления Бори Викторова хорошо известны, и, по всей видимости, ему казалось, что он приближается к вершинам власти семимильными шагами и уж почти достиг их – вот же и в Думу попал, на самое что ни на есть настоящее совещание, а там недалеко и до толстых книг в синих «государственных» переплетах, и списка редколлегии, где сияющими буквами набрано «Викторов Борис, доктор исторических наук, профессор».
– А почему так много людей?
– Потому что это… производство, Боря.
Будущий доктор и профессор честно ничего не понял.
– В каком смысле, Дмитрий Иванович?
– Да в прямом. Ты же не маленький! Чтобы парламент принял любое решение, самое незначительное, его нужно для начала осознать, потом сформулировать, потом отдать юристам, чтобы оно в принципе соответствовало нормам, потом показать другим экспертам, чтобы внести изменения в эти нормы, если необходимо, потом скомпилировать мнения, которых может быть миллион. Ты считаешь, что школьная форма нужна, а я считаю, что вредна, а вон та дама, может, полагает, что вместе с формой для школьников надо еще ввести форму для учителей!.. Каждый из нас с пеной у рта доказывает, что прав. Получается, что одно мнение исключает другое, и все они правильные.
– Я об этом никогда не задумывался, – признался Боря Викторов, будущий законодатель.
– Приходится договариваться на берегу, – продолжал Дмитрий Иванович, у которого было превосходное настроение. – Пока дело не дошло до законов! Как раз на этом и погорели депутаты Первой Думы – они и не собирались договариваться с правительством, а правительству даже странно было подумать, что оно должно отчитываться перед какими-то там депутатами!.. Никогда не отчитывалось, а тут вдруг должно! Ты же историк, Боря.
Совещание началось, все притихли, говорить стало неудобно, но Шаховской договорил, точнее дошептал:
– Это же парламент, а не подпольная организация и не заговорщики! Любое действие, по идее, необходимо соотносить с законом, а в законах сам черт голову сломит, и не все жаждут соотноситься. И все это как-то нужно приводить к общему знаменателю.
Совещание пошло своим чередом, Шаховской слушал внимательно – к столетию Первой мировой войны предполагалось опубликовать уже имеющиеся исследования, открыть экспозиции в музеях, книжку для школьников издать. Дмитрия Ивановича поражало до глубины души, что одна из самых страшных и великих войн в истории человечества оказалась так быстро и почти безнадежно забыта. Война, повернувшая в другую сторону не только развитие Европы, но и всего мира, война, предопределившая следующую, еще более страшную! О ней мало писали, говорили и того меньше, почти не вспоминали, а с тех пор прошло всего сто лет, ничтожный срок.
Впрочем, лучше бы совсем не говорили и не писали. Очень много ошибок, дилетантства и вранья.
Ворошилов нагнулся к нему, и Шаховской понял, что сейчас будет смешное:
– Недавно попалось на глаза. Меры охраны, подлежащие принятию в селениях по пути Высочайшего следования от Арзамаса в Саровскую пустынь. Пункт седьмой: с раннего утра дня Высочайшего проезда в попутных селениях все собаки должны быть на привязи!
Дмитрий Иванович засмеялся, а Ворошилов подхватил свалившиеся с кончика носа очки.
– А? Хороша мера?
Когда все закончилось, Шаховской сдал Борю директору архива – тот выразил полную готовность всячески помогать.
– Но вы же понимаете, как всегда, сведения нужны срочно.
– Архивное дело суеты не терпит, вы тоже это понимаете, Дмитрий Иванович. Но все, что можем, сделаем.
Вообще Шаховской любил архивистов именно за то, что они всегда были готовы помогать и любили прошлое, собранное в их архивах, так, как будто это никакое не прошлое, а живая, настоящая, сегодняшняя жизнь. Дмитрию Ивановичу казалось, что любого, кто к ним обращался, работники архивов уже заранее уважали за интерес к этому прошлому, которое только казалось мертвым и ненужным, а на самом деле было необходимым, важным – готовый учебник, надо лишь внимательно читать, запоминать, вникать, чтобы не повторять ошибок. Нельзя научиться читать, промахнув мимо азбуки, нельзя научиться жить сегодня, не выучив того, что было вчера. Эта простая и очевидная формула была для архивистов не просто формулой, в ней заключался подход к жизни, и он казался Дмитрию Ивановичу единственно правильным.
– Хотите, я могу ребят из аналитического управления попросить, – предложил Ворошилов, пряча свои необыкновенные очки, – они тоже чего-нибудь поищут. Музейщиков еще! Не может такого быть, чтобы следов заговора не осталось! Ну, если он существовал, конечно, и эти ваши документы подлинные.
Дмитрий Иванович был совершенно уверен и что заговор был, и что документы подлинные. Причастность к тайне, возможность разгадать загадку – не только сегодняшнюю, но и столетней давности, – будоражили его, и ему нравилось невесть откуда взявшееся состояние азарта, и приходилось напоминать себе, что это не «история в духе рассказов г-на Конан Дойла».
И еще ему не хотелось… делиться. Ни с Борей Викторовым, ни с Ворошиловым!.. Если бы время не торопило, он все разузнал бы сам – так гораздо интереснее. Что-то очень личное заключалось для него во всей этой истории, может, из-за того Шаховского, может, из-за Варвары с ее дивной улыбкой, а может, из-за Думы, к которой он привык относиться как к месту работы, а в той, Первой, было нечто таинственное, но тоже связанное с ним – через сто лет.
И от «ребят из аналитического управления» он отказался.
– Ну-ну, – то ли одобрил, то ли осудил Ворошилов. – Бог в помощь, конечно, но если что – обращайтесь! Всем сердцем с вами!
Возле думского подъезда, где всегда гулял ветер, Шаховской постоял немного, раздумывая.
Ехать на машине не было никакого смысла – пробка стояла мертвая, – и он побежал пешком мимо третьего подъезда Думы, мимо Большого театра к Петровке.
Еще утром он позвонил Игорю Никоненко, но тот не стал ничего слушать.