Шаховской понимал, что в тему кисок углубляться никак нельзя, иначе они никогда отсюда не выберутся.
– Какую услугу оказал России ваш прадед? Вы знаете?
Ольга Яковлевна отпустила кошку, придвинулась к Шаховскому и сказала заговорщицким шепотом:
– Он упредил. Какого-то министра хотели жизни лишить, а он узнал и упредил. Заговор, заговор!.. Это был заговор! В Петербурге. А потом из-за него Государственную думу закрыли.
– Из-за кого?
– Из-за прадеда, кого же! Если б не он, может, вся история государства по-другому повернулась.
И она опять засмеялась. Дмитрий Иванович никак не мог понять, сколько ей лет – может, сто, а может, пятьдесят. Одета она была в синий тренировочный костюм, протертый на локтях и коленях почти до дыр, вязаные носки и резиновые пляжные шлепанцы. На голове косынка, завязанная на затылке, из-под нее в разные стороны лезли липкие седые патлы.
– Мне дед говорил, не ходи замуж, ты богатая наследница, а эти все женихи твои – голытьба немытая. Нам бы только свое получить, заживем, как короли. Может, даже за границу уедем, – шепотом добавила она и оглянулась по сторонам боязливо.
– Ваш прадед получил в Петербурге награду за спасение министра, правильно?
Тут хозяйка квартиры возмутилась – она так понятно объясняет, а бестолочи все никак в толк не возьмут!..
– Не получал он наград! Простому человеку и тогда жизни не было, и награда ему не полагалась, а только прадед решил, что несправедливо это! Он сам себе награду определил за спасение министра. Чашечка вроде там была, полная бриллиантов до самых краешков. Это еще в Петербурге было, в одном секретном доме. Стало быть, он чашечку взял, да и сунул за книги, что ли. Сразу-то не мог забрать, захватили бы ее жандармские! А потом за ней вернулся и прибрал. Обвел жандармских-то! Долго прятал, до самой революции этой поганой. Объявить-то он их не мог, он же потихоньку взял! Ни одного камушка не продал, опасался. А потом, когда в Москву переехал, – тогда многие в Москву подались, от войны да от революции, – чашечку в особняке на Воздвиженке припрятал. Прадед по линии Пролеткульта служил, а в том особняке как раз пролетарский театр размещался. Он у себя на квартире схоронить их побоялся, туда отнес. – Ольга Яковлевна вздохнула и погладила подвернувшуюся кошку. – Так они там и остались, сокровища наши, которые прадед по праву получил, не за что-нибудь, а за спасение министра! Взять-то их оттуда уж он не смог. ВЧК его арестовала, держали долго, расстрелять еще тогда собирались. Потом отпустили, только в особняк ход ему закрыт был, туда уже не пускали никого, какие-то важные шишки там засели! Он до тридцать седьмого в трущобах прожил, в подвале на Гоголевском, ух, страшные там подвалы были!.. В подвале жил и знал, что у него целая чашка с бриллиантами есть, а взять нельзя! В тридцать седьмом его расстреляли.
Тут она вдруг заплакала. Слезы, мутные, какие-то белесые, полились по морщинам, как по каналам, щеки покраснели нездоровой пятнистой краснотой.
– Дед говорил, каялся очень его папаша, прадед то есть. Он чашечку-то без спроса взял!.. А богатство так ему и не далось, сгинул, да и все. И нам не далось. Как его достанешь, когда в особняк не попасть?..
За окном началась метель. Варвара подставляла лицо снежинкам, залетавшим в форточку и таявшим на лету. Шаховской посмотрел на нее, и она ему улыбнулась.
– Какого министра спас ваш прадед?
Ольга Яковлевна махнула рукой.
– Откуда я знаю? И дед не говорил. Тогда за министров да за знакомство с ними могли под расстрел отдать, запросто.
– То есть заговор на самом деле был, – сказал Дмитрий Иванович быстро. – Понимаете, Варвара? Свидетельств никаких не осталось, а все-таки он был! Да еще как-то связанный с Думой, той, первой, которая просуществовала всего семьдесят два дня!
– Так прадед у какого-то там депутата в помощниках служил, – вмешалась Ольга Яковлевна. – Из-за него Думу разогнали, из-за прадеда! Он сам так и рассказывал.
– А в чашке были бриллианты.
– Наши это бриллианты! Наши! Я туда хожу, хожу, а мне не отдают! А они мне принадлежат, я наследница-то! Уж и ворота открыли, замки поснимали, стало быть, время пришло мне свое получить, а на меня милицию натравливают! И поп с ними заодно!
– Ольга Яковлевна! – опять очень громко перебил ее Шаховской. – Как звали вашего прадеда?
1906 год.
Варвара Дмитриевна вздрогнула и открыла глаза. Кажется, позвонили.
Нет, тишина. Слышно только, как часы тикают и Генри Кембелл-Баннерман всхрапывает под креслом.
Что за наказанье такое, господи! Уже совсем ночь, а Дмитрий Иванович как в воду канул! Давно пора бы уж позвонить. Варвара Дмитриевна быстро и глубоко вздохнула и спустила ноги с кушетки, на которой примостилась в отцовском кабинете, поближе к телефоническому аппарату, чтобы, боже сохрани, не пропустить звонок.
А что, если… на самом деле канул?.. Что, если беда случилась?
Нельзя об этом думать, запрещено! Дмитрий Иванович храбрый и осторожный, и министр внутренних дел уверил, что за своих «молодцов» ручается. Но что это значит? Справились «молодцы» или нет? И почему так долго нет известий? Должно быть, небыстрое это дело – ликвидировать гнездо террористов. Небыстрое и непростое.
Варвара Дмитриевна стала ходить по кабинету. Разбуженный Генри выбрался из-под кресла и тоже принялся было ходить, но потом сел на ковер и зевнул, лязгнул челюстями. Ему хотелось спать, а ходить не хотелось. По ночам добрые хозяева и их собаки спят по своим местам – так было всегда, и это правильно, а сейчас что такое сделалось?
– Good boy[7], – рассеянно сказала хозяйка Генри.
Пес решил было обидеться на ее рассеянность, но спать хотелось сильнее, чем обижаться, он подумал-подумал и повалился набок прямо посередине комнаты. Теперь Варваре Дмитриевне приходилось его обходить.
В кабинете все было знакомо и привычно с детства, и это немного успокаивало. Вон поблескивает маятник напольных часов – туда-сюда, туда-сюда. Часы немного перекошены вправо, это еще давно, сто лет назад, маленькие Варенька с братом Сережей носились, опрокинули их. Ох, им тогда и влетело от мамы!.. А часы хотели отправлять в Германию, здесь починить никто не брался, а потом папа привел какого-то маленького улыбчивого господина, и тот в два счета наладил механизм. Звали господина как-то очень просто и неинтересно, Иван Степанович, что ли, а Варенька с Сережей звали его Дроссельмейер, так было гораздо, гораздо веселее и загадочней!.. Книжные шкафы, в волнистых стеклах которых отражается свет уличного фонаря. Папины книги брать не разрешалось, но дети отлично знали, где лежит ключик – с правой стороны на секретере, – открывали и потихоньку читали. Книги были в основном юридические, исторические, но попадались и интересные тоже. Например, «Манон Леско», а еще сочинения господина Прудона. Кресла с полосатой обивкой – который год собираются ее заменить, но отец все время против, а мама только вздыхает и говорит, что была б его воля, он бы и убирать в кабинете запретил, так и жил бы дикарем, а в таком кабинете людей принимать, ей-богу, стыдно. Отец смеется и говорит, что его просителям до обивки дела никакого нет, приходят они не обстановкой любоваться, а о своих делах хлопотать, а дела сложные, внимания требуют.
…Отчего же князь не звонит? Ведь утро скоро!..
А вон кожаный диван, сидеть на нем неудобно, жестко, но отцу нравится, он говорит, что человек не должен себе потакать и разнеживаться! Отдохнул с полчасика, и достаточно, а на таком диване и полчаса пролежать нелегко. Зато кушетка удобная, мягкая, это мама настояла. Когда отец ей читает, она сидит на кушетке и что-нибудь шьет. А отцу нравится на нее смотреть.
На ковре чернильное пятно, Марфуша-горничная чернильницу опрокинула и ловко угодила, в самую серединку, как нарочно!.. По-всякому старались отчистить, горячей водой с мылом мыли, пятно только побледнело немного, да так и осталось. А вон…
Затрезвонил телефон.
В тишине и полумраке ночной квартиры его трезвон оглушил так, что уши заложило, и сердце ударило больно, отдалось в ушах же. Ноги стали ватными, а ладони вспотели.
Варвара Дмитриевна медленно приблизилась к аппарату и осторожно сняла трубку «Эриксона».
– Вас слушают, – едва выговорила она задыхающимся голосом.
– Прошу покорнейше меня простить, – раздался совершенно незнакомый голос, очень смущенный. – Понимаю, что время позднее, но… Варвара Дмитриевна, это вы?
– Кто это?!
– Отец Андрей, доброй ночи. Нет ли известий от князя, Варвара Дмитриевна?
Она не сразу поняла, кто такой этот отец Андрей.
– Доброй ночи, – сказала она, вспомнив. – Никаких известий нету. Я… жду.
В аппарате немного помолчали.
– И я жду, – признался батюшка. – Даже, знаете ли, бегал на Малоохтинский. К вящему изумлению матушки. – Тут Варваре Дмитриевне показалось, что он улыбнулся смущенно. – Не утерпел.
– Что там?
– В том-то и дело, что ничего, Варвара Дмитриевна, голубушка. Все тихо. Я близко-то не подходил, из опасения нарушить планы Дмитрия Ивановича. Немного под липами послонялся, да и вернулся к себе ни с чем. Вот… телефонирую.
– Никаких известий, – повторила Варвара, чувствуя только, что очень устала, так устала, прямо ноги не держат.
– Вы крепитесь, голубушка. Бог милостив, обойдется.
– Я стараюсь, стараюсь! – сказала Варвара. Еще не хватает заплакать!.. – Если вы что-нибудь узнаете…
– Сию же минуту вам сообщу, – пообещал отец Андрей. – Ну, простите, что потревожил.
Положила трубку, стала опять ходить. Хорошо отцу Андрею, он хотя бы смог «сбегать» на Малоохтинский, где должны были развиваться события, а она и этого не может. Она должна сидеть и ждать.
Ждать, ждать… Так и с ума сойти недолго.
Скрипнула дверь, Варвара Дмитриевна оглянулась стремительно.
Отец, всклокоченный со сна и, кажется, недовольный, вошел и остановился как раз на чернильном пятне рядом с раскинувшимся тезкой британского премьер-министра.