– У Лидии Павловны был гипертонический криз, – доктор ответил кратко, и было видно, что он сдерживает раздражение. У него всегда мало времени, и это, конечно, понятно. – Теперь все уже позади. И если вы, Лидия Павловна, обещаете и дома меня слушаться и соблюдать все рекомендации, я вас завтра выпишу. А вы, молодой человек, идите на рентген.
Антон стоял, переминаясь с ноги на ногу, глядя на меня, как будто ждал разрешения. Сейчас в его чертах так сильно проступал тот удивленный и растерянный после очередной выходки Антон Скворцов с предпоследней парты, что я встала, положила руку ему на плечо, как делала когда-то, еще когда он был моим учеником, и повела его к двери.
– Так вы что, все это время были в больнице? – спросил он.
– Да, меня скорая забрала прямо с вокзала, когда я в тот день с дачи уехала. Резкий скачок давления. Гипертония. Такое бывает.
– А теперь у вас все хорошо уже?
– Ну, ты же слышал, что доктор сказал? Теперь тебе надо о себе позаботиться.
И я подтолкнула его к двери. Он послушно вышел.
Антон
После всех этих врачей я вернулся в палату Лидии Палны. Она сидела на своей кровати так, как будто собиралась тут остаться навсегда.
– И что вы киснете? – спросил я и сел с ней рядом поверх одеяла.
– А как ты? Тебя разве не оставляют здесь? С такими травмами?
– Да ладно, какие там травмы, пара ушибов. Ничего же не сломано. Хотите, я завтра тоже приду и отвезу вас домой?
– Нет, спасибо, Антон, за мной дочка приедет.
Помолчали.
– Так ты расскажешь мне правду о том, что с тобой случилось?
Она повернулась и стала смотреть на меня своим учительским взглядом. Интересно, их в педагогическом вузе специально учат так смотреть, тренируют с ними там этот взгляд, что ли? Проводит глазами по тебе и, как наждачной бумагой, снимает все, что было наврано.
– Так, значит, это все-таки продолжение той истории? И что теперь ты будешь делать?
– Да все то же.
– Так, значит, твой бизнес не пострадал?
– Это не бизнес, это дело моей жизни. Да, Лидия Пална, праздники – это очень серьезно. Может, даже серьезнее и нужнее, чем, например, банковское дело. У нас сейчас, правда, время такое, что деньги важнее всего. Но это, может быть, не навсегда.
Она улыбнулась, как маленькому ребенку, который рассказывает, что его игрушки оживают по ночам.
– А разве вы не учили нас, что нужно посвятить себя какому-то делу. Уважать себя и других. Быть честным человеком. Бла-бла-бла.
Мидия посмотрела на меня снова и сказала вдруг:
– Антон, ты прости меня. Я не хотела тебя обидеть, конечно же.
И тогда я ответил:
– И вы простите, Лидия Пална, за все. И за то, что мы называли вас мидией. Вы – мидия, потому что вы хрупкая и закрываетесь от того, что может вас ранить. А ранить может многое, я же понимаю.
Помолчали как-то неловко.
– Так, значит, вас завтра выпишут?
– Да, но я останусь еще на больничном.
– Поедете к себе в Дубки?
Она вздохнула, пошаркала резиновыми тапочками по больничному линолеуму.
– Я не так уж привязана к этому домику. Знаешь, я пока тут лежала, подумывала, что, может быть, лучше даже продать дачу. У тебя случайно кто-нибудь из друзей недвижимостью не занимается?
Я набрал полные легкие воздуха и почувствовал, как это больно. Не только из-за синяка. Потом ответил:
– Нет. Нет у меня таких друзей.
– А знаешь, Антон, я ведь очень любила когда-то поездки к морю. Они были для меня тем самым праздником, о котором ты говоришь. Праздником с большой буквы. Но потом эта дача каждый год… Пришлось отказаться от этих поездок.
– Ну, если с вашей гипертонией не вредно плавать, то надо поехать, конечно!
Лидия Пална вдруг опустила голову, улыбнулась и призналась:
– Ты знаешь, Антон, а я ведь плавать-то толком и не умею. Но мне очень нравилось просто гулять по берегу, любоваться видами, дышать морским воздухом.
– Вы не умеете плавать? – я решил сначала, что она шутит. – Это как так? Вы же Мидия! Вы должны себя очень уверенно в воде чувствовать!
– Ну вот, представляешь себе, а я совсем не плаваю, – покачала головой, смутилась совсем не по-учительски. Я ее такой никогда не видел: вдруг никакой строгости, никакой шершавости. Она сидела рядом со мной в этом своем халатике, светлые волосы перышками топорщились над смявшимся воротником, руки лежали на коленях, безропотно, раскрытыми ладонями кверху. Неужели это она, наша класснуха, наша непогрешимая Мидия? Я не сдержался и начал беззвучно смеяться. Не над ней, а над тем, как мы сидели рядом на этой больничной койке, через восемь лет после выпускного, после всей ее алгебры с геометрией и классных часов, на которых она рассказывала нам, как надо правильно жить.
– Что, правда? Совсем не умеете плавать?
Лидия Пална обиженно поджала губы. Потом вздохнула и наконец тоже улыбнулась. А я не мог остановиться и начал смеяться в голос, держась за бок, потому что смеяться было больно. Лидия отвернулась, замахала на меня рукой, но ее тоже уже накрыло. Мы сидели рядом и хохотали, сначала стараясь сдерживаться, но потом уже во весь голос, утирая слезы. Соседки по палате смотрели на нас, кто с удивлением, кто с недовольством, а мы все смеялись, смеялись как сумасшедшие.
Сергей Прудников. Здравствуй, папаЗаписки современного тридцатилетнего
1
За стеной плачет ребенок. Год-полтора от роду. Со стороны ванной. Мальчик.
Первый раз заревел неделю назад. Ночь, и вдруг этот душераздирающий крик, точнее – вой. Испугался чего-то? Страшно? Я долго не засыпал, прислушивался: что там? в порядке все?
Мальчик стал плакать каждую ночь. Сначала всхлипывал, а потом ревел – неутешно, долго. Всякий раз за стеной слышались взволнованные голоса родителей, особенно отца.
Вчера я зашел в ванную перед сном, громко харкнул, больной. И снова услышал знакомое хныканье. Малыш испугался меня: я рычал как волк. Ты спишь, нервное впечатлительное создание, а тут в ночи это ужасающее кряхтение. Волк? Бабай? Или Мойдодыр какой-нибудь? Кто докажет крохе, что это всего лишь припозднившийся сосед за стеной прочищает горло.
Когда мы жили в деревянном доме на Таштыге, папа меня пугал Мойдодыром. «Вот придет, если не будешь мыться!» – говорил он. И однажды накликал – Мойдодыр пришел.
Я стоял вечером на кухне у раковины, нажимал обреченно на кнопку умывальника. Папа снова с сожалением припомнил Мойдодыра. И вдруг на улице мимо окна пробежал кто-то – темный, в капюшоне, страшное лицо спрятано! И словно к нам в сени заскочил. Но дверь входную не отворил, затаился, ждет…
Сейчас я понимаю, что это был обычный взрослый человек – бежал мимо, нацепил капюшон от холода. А я принял его за Мойдодыра во плоти. Сказали придет – пришел. Весь вечер боялся: рядом он, в темных сенях. И плакал долго, укладываясь перед сном.
Или когда в благоустроенный дом в Кызыле въехали – третий этаж, двухкомнатная квартира, долго ломал голову – а что внизу, под нами? Соседей я еще не видел, о планировке многоквартирного дома представления не имел. И пришел к выводу, что там тигр. Огромная клетка, а в ней тигр. Даже два! Мама как раз из деревни от бабушки два больших красных пледа с тиграми привезла.
А ведь пять лет мужику было. А тут полтора. И вполне осязаемый рык волка.
2
Откуда эта болезнь вообще? Почему каждую осень, весну, зиму и даже лето настигает эта напасть? Причем крепкий парень вроде бы. Зарядку делаю. В бассейн хожу. Не курю. Бегаю в парке. Пресс, турник. Свежевыжатый сок. Чего не хватает? Солнечного света? или любви?
Хотя сейчас все ясно. Болезненная поездка к родителям в деревню, а потом в Кызыл. Благо, до Петербурга дотянул. Только переступил порог дома – упал как подкошенный.
Вчера в поликлинику выбрался – продлить больничный. В поликлинику эту, под окном, всегда с букетом чувств иду. Всегда это предвкушение мимолетного приятного общения. Как с врачами – преимущественно дамами, так и с пациентами – стариками да старушками. Давно заметил – тянет меня к ним, пожилым. Одна простота чего стоит, сегодня она дороже всего.
Сидишь на железной скамейке в очереди к врачу и хочется повернуться к соседке – пожилой женщине, и пошутить или сказать чего-нибудь незатейливое, освободившись от дежурного выражения лица. И она улыбнется сразу, потому что готова к этой улыбке. Потому что неиссякаемый запас теплоты переполняет ее, повидавшую жизнь.
Ищу теплоту. Не хватает – холодно. После расставания с Верой совсем замерз.
3
Большое внимание уделяю чистоте. Кому-то кажется – даже слишком большое.
Так и говорят: «Ты помешался на своей чистоте». Или: «В кого ты такой чистюля?» Или: «О, классно, спасибо, у нас самих руки все не доходили». Или же: «Не трожь здесь ничего!»
«Слишком большое» – это в представлении некоторых не терпеть шапки пыли на рабочем столе. Это тщательно мыть пол в комнатах раз в неделю. Это приехать к бабушке в Белоруссию и вытряхнуть тяжелые от песка половики и выгрести сор из-под кроватей. Чистая квартира для меня – все равно что вычищенные зубы или вымытая голова, никаких крайностей.
Поражаюсь, как мало чистоты в окружающих жилищах, как все они похожи друг на друга своей запущенностью. А чего стоит моя газетная редакция с завалами-гнездами вокруг каждого рабочего места: у кого гнездо больше? Или предыдущая редакция, где, не выдержав как-то, с утра до вечера скоблил я пол, стены, окна, шкафы нашего кабинета, выносил накопившиеся за двадцать лет кипы сгнивших газет, подарки читателей, битые кружки, рваные сапоги, ломаные вентиляторы.
И подобным образом, с вариациями – везде. Грязь, пыльные кресла, диваны, подушки, шкафы, жирные клеенки, жирные плиты, антресоли, табуретки, календари прошлого. Тучи лишних вещей. Коллекции старьевщиков. Ходишь из дома в дом, будто по тайному невидимому переходу перебираешься из одного чулана в другой. И видишь, что этот патологический беспорядок не такой невинный, как кажется. Несобранность, расфокусированность, движение по течению, опущенные руки, равнодушие, болезни – все тряпки одного пыльного узла.