Трепещу перед захватом человека тленом. С радостью выбрасываю из своей квартиры ненужные вещи – громоздятся на полках, балконе, в гардеробной, как фазаны на жердочках, жирные, размножаются, скапливаются. Временами, правда, выходят перегибы – избавился от старого доброго пуховика. Рассудил – куда надену? Для города есть новая одежа, для командировок тоже. А когда месяц назад сталось ехать к родителям, глядь – а одеть в дальнюю дорогу нечего: старый теплый бушлат-пуховичок на свалке. Пришлось облачаться в совсем не полевого вида аляску, да к тому же холодную – проветрился насквозь ледяными сибирскими ветрами, оттого, может, и слег.
4
Шугаюсь соседей. Не хочу пересекаться с ними. Тороплюсь в квартиру или из – связка ключей в руке, шаги быстрые.
На пять квартир моего этажа нашего нового дома – две семьи и я. Обе семьи – молодые. Обе тихие и вежливые. Входят, выходят, вызывают лифт, запирают общую дверь тамбура.
Впрочем, случаются и казусы.
Один раз соседи из квартиры № 1 оставили пахучий мусорный пакет перед своей дверью. Возвращаясь вечером домой, я застыл у пакета.
Дверь открыла девушка-мотылек.
– Это вы?.. – слова от возмущения выпихивались со свистом.
– Мы, – уронил побледневший мотылек, – сейчас вынесем. – В ее прихожей среди зеркал стояли свежие цветы.
Через пятнадцать минут она примчалась ко мне – извиняться.
– Вы так смотрели!.. Это мы нечаянно. Вообще мы очень чистоплотные. Не подумайте.
По ней видно было, что она аккуратистка – спору нет.
– Возьмите, пожалуйста, это вам маленький чешский подарок, мы недавно приехали из Праги… – она вложила в мою ладонь красочный шоколадный орех.
Я поблагодарил и закрыл дверь – вид у меня временами и вправду бывает зловещий.
В квартире № 2 живут двое с ребенком – тем самым мальчуганом из-за стенки. Оба – приезжие. Это чувствуется по тихому житью-бытью, отстраненности и погруженности в себя. Он – простой белобрысый паренек, ниже ее ростом, по виду – настырный. Она – высокая небрежная брюнетка. Гостей не водят, только вдвоем. Втроем теперь.
Каждый день в районе полудня она выходит с малышом гулять в парк. В это время я стараюсь не выходить из квартиры, чтобы не пересечься. Она также старательно избегает меня. Самое неловкое – встретиться во время пробежки в парке: и она, и я не знаем, куда сунуть взгляд. В итоге делаем вид, что не заметили друг друга, или стыдливо сворачиваем на разные тропинки.
Скованность и напряжение возникли между нами с первой же встречи. Ехали в лифте, не проронили ни слова – с тех пор так и пошло. «Здравствуйте», – вылетает каждый раз вопреки. Ни имен друг друга не знаем, ни кто откуда. Вот сегодня опять ехали с этим пареньком в лифте. Молча ехали, потерявши голос, отсчитывая двадцать один злосчастный этаж, ругая себя за идиотическую замороженность.
В этом виноват только я – ребята ни при чем. Тех – двое, этих – трое. Я – один. После Веры никого не было. Два года! Эти не застали ее. Те застали, но уже не помнят.
Окруженный парами и любовью, я сторонюсь себя на людях. Странное, наверное, зрелище: приходит один, выходит один, выносит мусор один, идет с пакетом еды один. Высокий, спортивный. Ни разу с девушкой.
Однажды ехал в лифте с горшочком алоэ – соседи № 2 старались смотреть в стену. Другой раз – с новым стулом.
Да, они видели меня с людьми. С мамой – она прилетала в гости. С грузчиком – он привез мешок картошки, вместе ворочали до двери: поддавшись на зазывное объявление о «свежей картошечке с доставкой на дом», я заказал сдуру целый мешок – 33 килограмма, половина оказалась порченой.
Мне хочется сказать что-то о себе соседям № 2. Развеять миф о нелюдимости.
Например, поинтересоваться наконец: «Мальчишка… А как зовут?» И сказать обязательно: «И у меня пацан. Нет, живет не здесь». И поставить аккуратную точку.
Одно время хотел было добавить: «Развелся». Но потом понял, что наличие ребенка, а значит, возможно, и жены добавит веса и пространства для фантазии моей позиции.
Пока не сказал, пока глотаю воздух. Скажу. Тогда и ходить, и бегать, и жить будет легче. Не вечно же прислушиваться, выходя. Или делать паузу в пять минут, когда снаружи хлопнула дверь тамбура, а ты опаздываешь. Или ругать лифт, когда он вдруг задерживается с неприличным опозданием. Потому не судите меня слишком строго, соседи. Живи я не один, я давно и с радостью бы познакомился с вами и явно перекидывался бы беззаботным словом, без каменных и зверских морд уж точно. И шумел бы в тамбуре – такой нрав. И кричал бы у лифта: «Что купить, ты говоришь, два лимона?» И выходил бы на общий балкон – посмотреть на город с высоты двадцать первого этажа, полюбоваться небом, встретить рассвет, ради которого просыпался рано утром, как только переехал, когда были вместе с Верой.
А так – затравленно вхожу-выхожу. Сам на себя уже гляжу с подозрением – человек в футляре. Тяжелый, боязливый, мутный. Почему один? Так не бывает.
Все бывает. С теми, кто с Верой пересекся, – все бывает. С теми, кто пересекся со мной, – тоже бывает все.
5
Несколько маленьких радостей у меня есть в ночи.
Одна – ночные полоски света на потолке. Они появляются и расходятся пучками. Заглянули к тебе в гости, побежали-побежали вместе с неопознанными летающими объектами вовне. И исчезли – ночные солнечные зайцы.
Это из детства гости. То немногое, что пришло из детства, продравшись сквозь года и города. Мы в Кызыле на третьем этаже жили. Машина ночью проехала, и у тебя по стенам и потолку полоски света в разные стороны, из-за штор. По-домашнему так, приятно, словно по голове тебя ласково погладили.
В Петербурге когда впервые увидел – не поверил. Не было никогда, и вдруг – на тебе! Откуда? Внизу торговый центр, машин нет. По крыше только если? Катаются, светят фарами: «Приказано передать привет!»
Или компания за окном прошумела – смех, гомон, женские пьяненькие крики. Накатилось, как волна, и смолкло. Только эхо в ушах осталось. Как в том же Кызыле двадцатилетней давности, когда на улице – люди с празднеств, погуляли, хохочут. Или в курортном городке каком благоухающей ночью под окнами пансионата.
В Петербурге эти компании – редкость. Как те полоски света на потолке. Услышу перед сном – на локте привстану. Идут внизу, шумят, радуются. Если песню затянут – совсем праздник. Сам радуюсь за них всегда.
Или поднимешься ночью в бессонной полудреме, к пластиковому окну подойдешь, ручку повернешь, раскроешь его, широкое, и носом острый воздух вбираешь. Свежо так сразу, сладко. Ни пылинки, ни камня, ни кристаллика мегаполиса. Только аромат простора, земли и почему-то сена. Вдыхаешь, надышаться не можешь. Будто в далекой деревне детства очутился. Воды попил. Ночью на крыльцо вышел. На звезды рассыпанные посмотрел…
Правда, после недавней поездки в родные края не очень тянет к окну. Нотки тревоги появились в этом ночном петербургском воздухе. Нотки растерянности.
6
Для меня важно было пройти пешком этот путь.
Дорога от поворота на трассе до деревни, где ждал отец.
«Позвони, как подъезжать будешь, – я встречу», – написал он, когда я ехал на автобусе из Красноярска.
Не стал звонить. Мне важно было ногами пройти эти два километра, ощутить их, поцеловать эту землю, по которой шлепал я каждое лето многие годы, приезжая в детстве на каникулы из Кызыла. Спроси меня – что твое счастье? Вот эти два километра и назову, когда поутру, солнце не вышло, сквозь туман торопишься от своротка к бабушке и дедушке, пьяный от забытых деревенских запахов, обгоняешь маму – последний рывок!
Десять лет я не был в Успенке.
Десять лет назад ушла из жизни бабушка, перед нею – дед. Десять лет мы сдавали дом в бесплатную аренду – лишь бы кто-то был. Продать его было жалко, как всегда, в таких случаях теплилась необъяснимая надежда, что дом этот пригодится еще когда-то, что мы приедем сюда еще, соберемся все вместе.
Сначала сдавали молодой семье – своим, деревенским. Потом узбекам – торговцам на рынке в соседнем райцентре. Последние несколько лет – армянам. Два года назад квартиранты-армяне купили избу на другом конце деревни и выехали, забрав из нашей все, что можно было забрать, от старенькой, но работающей еще бабушкиной газовой плиты до железной скобы у порога для очистки обуви от грязи.
Отец, приехавший принимать дом, неделю вывозил мусор из сада – под черемухой последние жильцы устроили выгребную яму. Тогда же решил привести дом в божеский вид, восстановить: «Будет мне дача».
Какая может быть дача в 700 километрах от Кызыла, в аварийном доме – не уточнил. Но добавил, что со временем из Тувы они все равно уедут – жизни русскому человеку в республике нет. Обоснуются в соседнем Красноярске. Вот там-то – до деревни 120 километров – дачка и пригодится, не в городе же в четырех стенах сидеть. О том, что 120 – тоже не ближний свет, что купить деревенский дом можно и под Красноярском, ближе, – слышать не хотел. «Есть у нас Успенка, и есть. Зачем еще что-то?»
Со стороны, на расстоянии, довод отца мне казался логичным. Взялся – значит, надо. Значит, справится. И мы радовались – я и мама – тихой радостью праздных людей, издали наблюдающих за трудным, большим делом взвалившего на себя ответственность человека. Особенно радовалась мать – в этом доме она родилась и выросла (отец – из Белоруссии). Правда, сама в процессе восстановления никакого участия не принимала. Просто констатировала очередной раз, не скрывая восторга и удивления: «Папа опять в деревню собирается. Вроде как баню строить хочет!»
Дом обрел своего хозяина, думал я. Стал нужным. Никто ведь из нас понятия не имел – что с ним делать? Дядя Витя – старший брат матери – твердил одно: «Продавайте. Зачем мучиться, зачем это старье?» В нежданной инициативе отца все нашли освобождение от свербящей занозы и успокоились.
Отец исправно ездил в деревню два года подряд, весной и осенью, отдавая ремонту отпуск и майские праздники. Один, совершая титанический переход через Восточные Саяны на «Ниве», – машину отец водил всего шестой год, ездил осторожно, медленно. «Ни отдыха, ни лечения», – крякал он, удивляясь самому себе. Перевозил из кызыльской квартиры в деревенскую избу ненужные вещи. Строил большие планы: что отремонтировать сейчас, что в следующий раз, что прикупить, где подстроить. Я ожидал увидеть в Успенке подлаженный дом, аккуратный участок, обитель здравого смысла, перспективы.