Усмехался: «Были времена».
И доставал вторую святыню – черно-белую фотокарточку, где он с компанией товарищей запечатлен рядом с Высоцким. Тридцать лет назад в соседнем Выезжем Логе снимали фильм «Хозяин тайги», и жаймовские мужики, собравшись с духом, поехали как-то на мотоциклах посмотреть на знаменитого артиста, познакомиться – настоящие хозяева тайги!
Газетная вырезка и фотография – вот и все, что было у Николая.
Жена ушла от него давно. Пожаловали однажды в Жайму проповедники-евангелисты и перетянули женушку к себе в общину. Мужа нового ей нашли, снялись с места и покочевали дальше по сибирским весям – и она с ними, как с родными, и с дочкой – единственным ребенком. С тех пор не видел – ни жены, ни дочери. Где, что? Ни весточки за все эти годы…
Как-то мы справляли день рождения водителя Андреича – собрались за столом нашей избенки, пришел Николай с гармошкой. Выпили вина. Николай, путая кнопки (давно не играл), растянул меха, загорланил родное про шоферов, про «старенький ЗИС». Мы – праздник, гармонь – приплясывали в такт с криками по дряхлому полу.
За новым стаканом, расчувствовавшись, Николай рассказал про некую свою подругу из Красноярска – мужнюю женщину, которая, однако, его всегда любила и любит сейчас.
– Я ей только скажу: жду, – она бросит все, приедет, – говорил он, привычно перешевеливая бровями и глядя в сторону. – Хотела ко мне переехать, упрашивала. Но я был против. Чего ей тут делать?
Рассказывал Николай трезво, убежденно.
– Давно не виделись? – уточнили мы.
– Годов семь, я еще в лесхозе работал. Но она помнит меня. Знаю точно – помнит. Говорю: только позвоню – приедет! У меня и телефон ее есть.
Мы встрепенулись – может это тростинка? Может, вытянет она его из болота неблагополучия, одиночества, вдохнет новую жизнь? Есть ведь у него телефон, если не врет.
Подогрелись еще. Сбегали к Олегу Михайловичу – он к тому времени уже ушел в хату Николая. Растолковали – так, мол, и так, надо помочь человеку, попробовать хотя бы, спутниковый телефон нужен!
Начальник воспринял идею без энтузиазма – отмахнулся. Тем более звонки через спутник были чрезвычайно дорогие – все на его карман ложилось. Но сам хмельной, не выдержал в конце концов настойчивых уговоров: ладно, была не была, да и кто его знает, этого Николая! Вынул из закромов трубку, пошел обратно, глядеть, чем закончится роковой разговор.
Николай сидел за столом, как на троне, – герой вечера. Ему преподнесли телефон.
Он долго вертел его в руках, отнекивался, ходил курить, ходил за записной книжкой.
Наконец при помощи Олега Михайловича набрал заветные цифры – на часах был первый час ночи. Застыл у трубки.
– Гудки, – сообщил.
Потом отдернул телефон от уха, прикрыл ладонью динамик, чуть не уронил:
– Мужик взял!
Мы сбросили набор.
Взял ли трубку мужик-муж и тот ли номер набрал он – неизвестно. Звонить он больше не стал. И говорить на эту тему тоже. Сгреб инструмент под мышку и – потемневший больше обычного – ушел к себе.
Работы Николай не имел – в нынешнем году как раз закапала пенсия. Три летних месяца и теперь вот – осень – платил ему за аренду комнаты Олег Михайлович.
В последний раз трудовую лямку он тянул лет пять назад – работал охранником в лесхозе. У него и униформа осталась с кепкой. Он как-то надел ее – строгое хаки – и пришел к нам в избу в гости. Мы даже испугались, не поняли сразу – что за важная птица? А когда признали – по-настоящему стало не по себе: от несуразности и пустоты вида заглянувшего гостя.
А так – не работал. Шевелил пальцами больших рук и отмахивался – «Не спрашивайте об этом». Мы и не спрашивали: туго было с работой в Жайме. Разве только снова в лесхоз охранником.
Питался он скудно – пшенка, картошка, больше – чай.
Пару раз при мне Николай подходил к Лехе:
– Пару луковичек и баночку консервы какой – сайры, там, – говорил он, хмурясь и глядя в сторону.
Леха приносил ему луковицы, сайру. И ругался неизменно – здоровый лоб, а ни хрена не делает, консервов ему!
Я не знал, как относиться к ситуации. С одной стороны – чего клянчить, не инвалид же. С другой – жалко человека, куда тут, в этой глухомани…
Приближались холода, а Николай никуда не спешил. Нужно было дров наготовить на зиму. Можно было ягод, грибов насобирать, шишек наколотить, рябчиков тех же пойти пострелять. Но в первую очередь дров – погибнет ведь! Николай не двигался.
Хмурился, смотрел телевизор с утра до вечера. Иногда уходил на станцию. Иногда к соседу, жившему в одной из жилых изб на нашей окраине.
Как-то я бродил в дождливый день среди покинутых домов, заглядывал в пустые дворы, находя на завалинке или в сенях среди сена и травы то серп, то старый глиняный горшок.
Из одной такой избы выскочил Николай.
– Ты меня ищешь, что ли?
– Нет, – удивился я.
– А я думал, вы меня потеряли! А я тут, у товарища!
Никогда не теряли мы Николая. Хотелось бы даже потерять, раз так…
Временами он терял себя сам. Запивал – один или с кем-то из невидимых приятелей – и не просыхал по две недели. Вчера еще подчеркнуто благопристойный, теперь он забывал – кто он, для чего? Метался по хате, потный, растопыренный, похожий на черного мокрого птенца. Мочился под себя в постель без всякого зазрения. Бродил босиком по снегу в майке и тулупе по нашей пустой окраине. Пропадал куда-то на день-два. Наружу его вытянуть было невозможно. Выбирался сам. И после пробудки еще неделю или две, истерзанный, стыдливый, входил в прежнюю, такую же бессмысленную колею, которой он так отчаянно бежал.
На время очередного, самого сильного его беспамятства пришелся наш отъезд из Жаймы. Лежал глубокий снег, крепчали морозы, рабочий сезон подошел к концу.
Мы собирали хозяйство и с боязнью поглядывали в сторону Николая – он валялся в промоченной насквозь койке и не имел сил ни очнуться, ни подняться.
Тревожило – как он будет один тут? Неиспользованные свои дрова мы перетащили к нему под навес. Олег Михайлович оставил в кухне ящик, который набил крупами и тушенкой. Хватит на первое время. А потом? Как будет выживать, чем печку топить? Впереди четыре самых тяжелых месяца…
Попрощаться толком не удалось. Растолкали кое-как. Сообразив, что к чему, Николай встал на постели, заплакал, полез целоваться.
Деньги за аренду – вдвое или втрое больше оговоренного (увидели в руках начальника сумму) Олег Михайлович засунул под клеенку на столе, туда, где лежали фотокарточка и газетная вырезка. Мы с Лехой, покидая этот дом, ругались на Николая – «Зачем много платить? Зачем жалеть такого?!»
Больше я его не видел.
Но много думал о нем – как он перетерпел ту зиму? а как жил дальше? а как живет сейчас?
Помню, еще во время работы мы рассуждали с Лехой – а неплохо бы приехать сюда на новогодние каникулы, например. На несколько деньков! Покататься на лыжах, побродить по горам, попариться в баньке, насладиться покоем. К тому же Николаю заглянуть: «Ну как ты тут, старый бармалей?»
– Приедем еще погостить! – говорили мы воодушевленно Николаю.
– Приезжайте, почему не приехать, – отвечал он, перешевеливая бровями, размышляя, должно быть, что знакомый городской – это всегда помощь, особенно зимой.
Не приехали. Но Жайма не отпускала.
Уже в Петербурге я не раз прикидывал – как все-таки попасть? На несколько часов только. Узнать, как Николай: он меня беспокоил больше всего. Посмотреть наш дом, баньку. В конце концов, та осенняя экспедиция, полная здорового труда, стала важнейшей стартовой дорожкой в моей дальнейшей самостоятельной жизни. В Красноярск я вернулся полный сил, нашедший новых близких людей, имеющий за спиной воспоминание, которое согреет в любой безвременной ситуации, и уверенный в себе – я могу, я способен входить во взрослую жизнь.
И вот мы несемся с отцом на машине по Восточному Саяну.
– Тут Жайма твоя скоро, – сказал он.
Я не знал трассы, не ведал приближения Жаймы.
– Да ну?
– Километров шестьдесят.
– Давай заедем!
– Можно, – пожал плечами он.
Более всего в истории Николая меня волновал вопрос выбора. Был ли у него выбор или нет?
Одно дело, когда рядом есть близкий кто-то. И даже пусть не рядом, но – есть. И даже нет никого, но есть какая-то надежда, которая греет. По себе знаю – одному без надежды не вытянуть. Всегда должно впереди что-то брезжить.
Другое дело – к огда тебе «полста пять» и ты не понимаешь – для чего проживать завтрашний день. Для чего просыпаться утром, умывать лицо, готовить обед. Для кого, если будущего – нет. И не будет уже никогда, точка!
А что есть? Деревня, которая мертва. Соседи – спятившая старуха и Пашка-погодок, которого, по словам того, вот-вот заберут к себе в Курагино родственники: видеть его уже нет сил.
Работы никакой. Да и не держится он на этих работах после ухода жены – срывается. Последний раз устроился в лесхоз, запил. На первый раз простили. А на второй выгнали, не заплатив. Только форма осталась – не вернул без денег. Работать охоты нет – силы не те. И для кого? Жить и работать нужно для кого-то!
В шкафу у Николая две полки книг. Под столом – гармонь, накрытая скатертью. К книгам он не притрагивался со времен жены. К гармошке – с тех пор, как гулял в тот год с геологами на дне рождения (порадовал их, чего уж там). Не притрагивался – самому себе, что ли, играть?
Для чего готовить дрова? Для кого собирать ягоду, если она в горло не лезет зимним вечером, когда от тоски воешь, а единственный твой друг – телевизор с одним каналом, в котором плещется чужая непостижимая жизнь – опостылел хуже тишины! Для чего переживать эту зиму? Чтобы встретить следующую? Одному всегда, ни для кого, ни для чего? Как быть? Куда деться? Кто поможет, люди?!
Николай воет тихо, как ребенок, прячет голову в подушку, валится, огромный, ничком на койку…
Мы свернули с отцом с трассы на повороте с указателем – «Жайма, 8 км».
Встречи с Николаем я опасался. Это издали, из Петербурга – «Здравствуйте! Как вы тут?» А сейчас что – найти его хату, постучать? Не вспомнит – мало ли каких пацанов тут за эти годы перебывало.