Просыпаясь, с раннего утра, я снова и снова принимался за свое дело, стремясь как горячим скребком вычистить всю заразу, которой, как лишаем, была покрыта квартира. А ведь был еще заваленный до потолка вещами и мебелью гараж. Были две кладовки отца на работе, также полные. Была дача с ее сарайчиком с хламом. А теперь еще и дом в Успенке, куда он принялся перевозить ненужное…
Шкафы и полки в доме были забиты книгами. Книги эти никто не открывал. Родители тратили время на телевизор – там всегда шло что-то важное и интересное, особенно после подключения кабельных каналов.
Книги стояли забытые, в пленке сажи, нечищеные. Из них сыпались старые документы, дорожные билеты, дорогие письма. Я складировал их вместе – приветы из прошлого, – делился с отцом: «Смотри, что нашел!» Он равнодушно кивал и отворачивался.
Книг выкинул много, совсем ненужных, совсем нечитанных – несколько больших тяжелых пакетов. Бродяги-бомжи каждый раз потрошили их и раскладывали книги вокруг мусорных баков – авось кто-то возьмет! Я выходил снова, собирал книги с земли, и заталкивал поглубже обратно. Больше всего я боялся, что эти книги, или эти старые пластинки, или эту чугунную сковороду обнаружит рядом с контейнером отец или мать – будто семейные фотографии, разбросанные под ногами на виду у всех. И поэтому выходил на улицу по несколько раз в день, заметал следы.
Выходы к контейнерам были столь же болезненны, как и копошение в бездонной яме квартиры. По улицам в Кызыле следовало ходить, втянув плечи и спрятав глаза, смотреть открыто и прямо, расправить плечи не было никакой возможности, настолько чужим и неуместным ты – русский человек – ощущал себя на тувинской земле. Даже если это всего лишь поход за угол к контейнерам.
Может быть, внутренняя расстроенность родителей – это торжество паралича были отражением безрадостной и расстроенной окружающей жизни? Может быть. И тем печальней было видеть, что родители не справляются с внешним натиском. И тем сильнее хотелось навести хотя бы какое-то подобие стройности и порядка на том клочке, где они могли чувствовать себя спокойно и в безопасности. Важно не дать сожрать себя, важно сохраниться.
В последние дни отпуска мы разломали с отцом текущий унитаз, купили и установили новый. Уволокли на улицу аварийный бесполезный холодильник. Приобрели стеллаж для кастрюль и сковородок на кухню: до этого они громоздились в беспорядке там, где вздумается, не давая прохода. После потравки, хочется верить, отступили тараканы…
Полностью вымыть пол в квартире, избавившись от разъедающего смертоносного налета, мне удалось только в самый последний день, когда во всех комнатах был наведен относительный порядок. В этот же день я впервые после приезда смог пройтись босиком по полу, не боясь испачкать ног, впервые облегченно вздохнул.
Вечером отец отвез меня в аэропорт. Первый раз в жизни я не желал скорого возвращения в родительский дом.
16
Меня всегда разрывало в Кызыле между друзьями и родителями.
Сижу дома, а надо к ребятам – хоть сейчас беги. Общаемся с друзьями, веселимся, гудим – волнуют родители, будто бросил я их, и сидят они там в квартире вдвоем, как дети, чуждые любого веселья, смотрят ТВ или собираются на дачу. Без никого, одни. Будь рядом хоть кто-то – не так терзался бы…
Из всех своих друзей в этот раз я встретился только со Скобелевым. Не трое и не десять нас было, как когда-то. А двое, впервые.
Скобелев снимал квартиру, жил один. Жена и сын – в соседнем Абакане.
Два года назад сгорела от онкологии тетя Марина – его мама. Год назад не стало дяди Валеры – отца.
«Собраться бы сейчас вместе, как в детстве, лучшими друзьями – я, ты, Сашка, и просто посидеть», – написал он мне в день ее похорон – он плакал.
Батя умер у него на руках – выпил лишнего, захрипел. Вскрылась язва.
– Он все время сидел в квартире, куда деть себя, не знал, чем заняться, – говорил мне друг. – Летом золотарем работал, но в последний год его не взяли. Осенью, по весне – ладно, рыбалка. А зимой бухал. Мне бы ему какое дело найти! А все – некогда, некогда, – мучился он.
Никого из старых корешков у дяди Валеры не оставалось, родни тоже.
Скобелев привык в последние годы тянуть на себе всех своих: родителей, сестру, жену, сына. Крутился, вертелся, что-то продавал, перепродавал, ремонтировал. Оттого и не переезжал в Абакан: здесь все связи, его знал весь город. А вот отца проморгал. Да и не было у него ответа – куда человека в такой ситуации пристроить? Тем более и сам выпить любил, вместе с тем же батей – исчезнуть из поля зрения на неделю-другую.
От квартиры после смерти отца и матери хотел избавиться – давили пустые стены. Да и сестре требовалось покупать жилье: она мыкалась по съемному в том же Абакане, уехав из Кызыла, не найдя дома работы по специальности – химик-лаборант.
В это же время к Скобелеву подоспели кредиторы. Он взял у знакомого товар на реализацию, затянул по своему обыкновению с выплатой. Знакомый, не желая дожидаться, перепродал долг местным бандитам – такие дела в ходу в Туве. И спустя месяц с безмятежным, только-только вышедшим из очередного запоя Скобелевым связались другие люди: за прошедший срок сумма долга подпрыгнула ровно втрое.
– Самое паршивое, что не осталось никого, позвать некого, – сокрушался он. – Сашка – бич бичом, соплей перешибешь. Степку? Они вызвали меня на стрелу, я позвал Степку. А он, сам знаешь, тоже бухает – худой как скелет. Приехали. Их четверо было, лет по 20–25. Пехота! Степку сразу нахлобучили. Меня не трогали – разговаривали только. Пушку, твари, вытащили. Я стою, думаю – я же тебя, черт поганый, с пушкой твоей с первого удара вырублю. Русский если бьет – уже не встанешь. Ну, второго за ним, третьего – справлюсь. А дальше че? Скажут старшим. И завалят тебя у подъезда следующей ночью. Бегать же от них не будешь вечно или в другой город переезжать. Рядом с ногой выстрелили, уроды, – пугнули. Я стоял как стоял: «И че?» В общем, проглотил, ничего не ответил. Понимаешь, вот это самое обидное, что ничего не ответил…
Скобелев слыл в городе за бойца. И таким и был: серьезный человек. Но тянуть с долгом не стал, пусть и с процентами – такие правила. Это подстегнуло процесс продажи квартиры. С кредиторами расплатился. Сестре купил студию в новостройке в Абакане. Себе снял однокомнатную в Кызыле, и еще гараж, где складировал контрафактный алкоголь, на нелегальную продажу которого перешел в последнее время.
Я заикался, будучи еще в Петербурге:
– На фига алкоголь? У тебя же у самого из-за него батя…
Он обрывал:
– Думал об этом тоже! Но подумал – и выбросил из головы. Особого выбора нет, не вижу вариантов.
Из Петербурга я писал ему жизнеутверждающие сообщения на телефон. Вроде – «Собрался на рыбалку на озеро», или «Снова начал бегать в парке и тягать гирю», или «Сегодня – театр, завтра – концерт!»
Этими словами из своего большого города мне хотелось подбодрить друга, одарить пылом новизны. Показать, что жизнь состоит из разных цветов, и вот – все они на ладони, нужно только захотеть. Например – чего стоит купить билеты на самолет и сгонять впервые с сыном в Петербург (деньги у него водились). Я знал, что Скобелев идет по одной колее, не сворачивая в сторону, я стремился показать ему, что есть и другие дорожки.
Отсюда, из Кызыла, я увидел, что слова мои были пошлы и неуместны. Как патетическое воззвание, отправленное на фронт в разгар военных действий. Не до разных цветов было в Кызыле. По крайней мере, Скобелеву.
Мы сидели с ним вечер за вечером за бутылкой «контрафактного» коньяка под тусклой лампой его кухни и впервые никуда не бежали, не подталкивали друг друга, не провоцировали, впервые веселились через силу. И впервые в жизни он не наведался ко мне в гости, не поздоровался с родителями. И я впервые его не позвал. И не позвали они.
Что-то с хрустом переломилось в Туве в последнее время. Люди балансировали на краю, пытаясь сохранить равновесие, одной ногой стоя на тверди, другой мотая в бездне.
Кто-то, не удерживаясь, проваливался.
Мне почему-то казалось, что, какие бы ни были волны, такие, как Сашка, всегда будут стоять. Вот он – высокий, элегантный, с кудрявой шевелюрой, идет небрежной походкой по Кызылу, и тувинские девушки и пацаны смотрят на него, нездешнего, с удивлением и восхищением. В разные годы он проявлял себя в разных амплуа. Поэта-гитариста. Подающего надежды юриста. Преподавателя в университете.
Когда я приезжал в студенческие годы из Красноярска, первым делом я заходил к нему – автобус прибывал в Кызыл в пять утра и остановку делал аккурат возле Сашкиного дома. Какие-то 15 лет назад подобные ночные визиты были обычным делом. На полке в комнате Сашки лежали стопочкой мои письма.
Почему Сашка опустился? Я пенял на Скобелева – его влияние: пили всегда вместе, но крепкий Скобелев умел выкарабкиваться наружу, а Сашка – нет, и не сумел. Скобелев винил самого Сашку – несамостоятельного и малодушного, как показала жизнь. А также его маму – добрая и отзывчивая, она чересчур пеклась о Сашечке: чуть что – он к ней, а она выручать. Сам Сашка ни с того ни с сего во всех своих бедах обвинил отца, якобы тот, уйдя из семьи много лет назад, лишил его – сына – опоры, и эта трагедия с тех пор изъедала его изнутри, он, отец, во всем виноват!
– Да и делать, честно говоря, больше в Кызыле нечего, Серега, – говорил мне Скобелев. – Забава тут только одна – водка.
Так или иначе, друг наш остался без работы, потом снова без работы. Его то и дело видели среди бела дня в самых разных концах города – оборванного, шатающегося, сшибающего копейки на бутылочку, если повезет – спирта, если нет – боярышника. Гражданская жена родила ему сына, и временами счастливого папашу заставали на улице пьяного в обнимку с закутанным в одеяло малышом.
«Сашка ночью на такси с маленьким сыном заезжал, – с тревогой сообщала мне мать по телефону. – Денег срочно занимал…»
Тогда же он начал воровать, вряд ли отдавая себе отчет, что творит. Воровал у родных, у друзей, у того же Скобелева.