Вера в круге одна.
На полу торт с двумя оплывающими свечами. На торте жирным красным кремом выведено – «Ваня».
Ваня, я забыл, когда произносил его имя вслух.
– Где Ваня? – спрашиваю я ее, гостей, но меня не видят или не хотят видеть.
Я выбираюсь наружу, иду по комнатам. Их много. Темные, долгие.
– Ваня! – кричу я.
И останавливаюсь как вкопанный.
Он смотрит на меня из угла. Незнакомый мальчик.
Сидит на полу – малыш в костюмчике. Галстук. Белые манжеты. Волосы аккуратно зачесаны набок.
Сын? Я его представлял другим. Точнее – совсем не представлял. Я знаю только того – месячного, которого держал на руках. А тут – большой. Два года…
– Ты Ваня? – присаживаюсь рядом.
Он смотрит внимательно. Глаза Верины – большие и распахнутые.
– Ваня?
– Ва-ня, – выговаривает он тихо по слогам.
– А тебе… сколько лет? – спрашиваю глупое.
Он растопыривает пальцы и пожимает плечами.
– Два года, – улыбаюсь. – Два! Сегодня исполнилось.
– Два. Сегодня, – повторяет он.
– А я – папа, – говорю шепотом.
Он вздрагивает.
– Слышал? Тебе про меня рассказывали?
Он утыкается глазами в пол.
Твой… Помнишь: «Здравствуй, папа!»?
Он говорит, глядя в сторону:
– Здравствуй…
Распахивается дверь. Врываются шум, крики.
– Вот он! – кричит Вера и подхватывает ребенка на руки.
Шум стихает… Оглядываюсь – вокруг улица, сумерки.
Навстречу катит машина – за рулем женщина.
Посреди дороги лужа, совсем небольшая, но глубокая, черная. Машина едет прямо на лужу, опрокидывается и, накренясь, медленно уходит под воду.
В салоне паника – женщина пытается открыть окно, судорожно вертит ручку стеклоподъемника. Рядом с ней в темноте копошится еще кто-то.
Как же так? – удивляюсь. Ведь можно выбраться, легко выбраться, нужно лишь отворить окошко, невозможно погибнуть так просто и глупо.
Я машу руками – «Крутите, крутите!»
Женщина смотрит на меня, кричит что-то, долбит кулаками в стекло. И сдается.
Машина погружается глубже, женщина остается сидеть на месте, в той же позе, бессильно дергая ручку.
Только в последний момент я, оцепеневший, преодолеваю притяжение, делаю рывок и иду к ним на помощь. Трачу, безумец, драгоценные секунды на то, чтобы застегнуть куртку, спрятать во внутренний карман телефон. Почему вообще стоял?!
Поздно! Лужа поглощает лицо женщины, стекло, крышу и того, кто рядом. Из-под воды идут пузыри…
Я бросаюсь за машиной в омут… И просыпаюсь.
Включаю свет. На часах – четыре утра.
За стеной, со стороны ванной, рыдает неутешно мальчишка.
Долгое время сижу на диване, перебирая подробности странного и страшного сна. Чувствую запах Веры. Чувствую недавнюю близость ее рядом.
22
Если бы я не поехал в Кызыл – так бы и пребывал в иллюзиях. Так и думал бы, что родители – вечно молодые, идут вперед. Так и верил бы, наивный, что есть дорогие сердцу места, куда я всегда могу прийти, которые ни за что не тронет время.
Для чего мне это знание, свалившее с ног? Лежащая неподвижно мать. Отец с растерянными глазами. Деревенский дом, ушедший под землю, истлевший до размеров ледяного подвала. Отчий дом, превратившийся в воронку с могильным духом. Молчащий Скобелев, сидящий под желтой лампой. Невидимый Сашка, к которому я больше никогда не зайду рано утром. Собаки, которые шли за тобой до самого твоего подъезда, которые скулили под бревнами. Горячие письма, которые чего-то ждут, которые можно только сжечь – иначе они будут нещадно лупить тебя по барабанным перепонкам.
Вчера позвонил отец.
– Ну как ты там?
– Болею.
– До сих пор?
– Уже лучше… Скобелева не видели?
– Мы его вообще не видим.
– Пап, там, в Жайме, куда мы с тобой заезжали, в деревенском доме живет мужик – Николай. Если поедешь в Успенку еще – может, заедешь, спросишь, посмотришь – жив он?
– Чего?
– Заедь.
– С наступающим тебя…
Мы не созванивались со Скобелевым после приезда – тяжело, не хочется. Мы не разговариваем с матерью – мы устали друг от друга. Я не пишу Вере – я боюсь.
Что произошло? Отчего все разорвалось. Отчего все поодиночке? Что-то осталось?! Я не понимаю.
23
Сегодня у меня день рождения.
На цифры не обращаю внимания, обращаю внимание на праздник. А он есть. Всегда. Даже сегодня.
Приближение его чувствую с ночи – как двенадцать пробьет. И хочешь не хочешь, в каком бы ни был настроении, что бы ни волновало, вдруг все заботы – как крошки со стола в сторону, и начинаю вибрировать.
Ошеломительное чувство. Рождается где-то внутри, само, независимо от меня. И ночь, потом утро, и день – цветешь и ходишь улыбчивый и ослепительно свободный.
Мне хочется внимания в этот день, поздравлений, комплиментов. И я настаиваю каждый раз на своем праве на праздник. Говорю громко: «Да, у меня день рождения!» Не прячу его и не прячусь от него. Хожу и упиваюсь свалившейся радостью. Пьянею от аромата заваренного утром чая, от вкуса приготовленного завтрака, от воздуха, брызнувшего в лицо при выходе на улицу.
Каждый день должен быть таков, как этот. Каждый! Может быть, этот день всего лишь напоминание о том, каково должно быть естественное течение?
Откуда эта легкость и открытость, это чувство полноценности, эта эйфория? Возможно, дело в ожидании чуда? Да. Хотя исполнение его в этот день совсем не обязательно. Сам день уже как чудо. Или дело в карт-бланше? Тот случай, когда ты не зависишь от обстоятельств, имеешь право на хорошее настроение, на благосклонность близких, на собственную походку.
Сегодня лежу дома – лечусь. Мне звонили петербургские друзья, и я рассказывал им про свое восхитительно чувство праздника.
– Это, наверное, из детства, – говорили они. – У вас, наверное, в семье было принято садиться за большим столом. Ты долго ждал этого…
Нет, все было как у всех – без особых торжеств. Иногда не весело. Иногда с горечью и обидой – не все друзья пришли, не то подарили, не ощутил достаточного внимания…
Чувство это возникло уже в зрелом возрасте, само по себе. Вырвалось как родник из-под снега и зазвенело…
Это было, когда я жил несколько месяцев в Туве, сразу после окончания университета. У отца был день рождения – юбилей.
Мы купили с мамой ему подарок – теннисные ракетки. Тем летом в подвале его института поставили теннисный стол – стол имелся, а новых ракеток не было.
Вечером они оба вернулись из института с празднества. Выпившие. И злые друг на друга, особенно мама.
Отец сразу забился в раздвижное кресло в своем кабинете, обвязав голову полотенцем – он редко пил, а выпив – сразу болел.
Мама ходила по квартире раздраженная и ругала его за то, что держался в стороне от нее, что наговорил лишнего, что проявлял повышенное внимание по отношению к…
Послушав мать, я встал на ее сторону и тоже несколько раз язвительно поинтересовался:
– Пап, а чего это ты так?
Отец валялся в кресле, мучился головой и молчал. Он всегда молчал. Праздник не удался.
Мы наворачивали круги вокруг него, накручивали обвинения. Мне было обидно за мать – я знал отца. Хотя оба всегда хороши.
Теннисные ракетки лежали в шкафу неподаренные. Никакого подарка, раз так.
Раздался телефонный звонок.
– Алло, – подбежала мама. – Ой, здравствуйте! Да, вот только с работы пришли. Папа, иди сюда быстро!
Звонила бабушка из Белоруссии.
– Алло, – он отозвался в трубку.
Именно в тот вечер я отчего-то дошел до той простой мысли, что человек имеет право на свой праздник. На полноценный, а не общипанный. И еще подумал, что не всегда мы готовы подарить человеку этот праздник. А он ждет его. А у нас к человеку претензии.
В тот вечер я впервые увидел в нем не отца, не взрослого, который мне что-то должен. А того, кому что-то должен я. И который жаждет этого праздника, как ребенок. Лежит и ждет. И вспомнил, что мы никогда не принимали отца за настоящего именинника. С него всегда был спрос.
Я знал, что я бы обиделся, поступи со мной так – обделив вниманием, наградив упреками, – раскричался бы, чего-нибудь разбил. Обиделась бы мама – замкнулась бы, заплакала. Отец перемолчит.
– Папа, – позвал я строго в темноте.
Он поднял голову.
– У нас подарок тебе.
– Подарок, что ли? – он поднялся с кресла.
– Зажмурься, свет включу.
Две новые оранжевые теннисные ракетки в пластиковой упаковке и набор ярких шариков к ним.
– Вот, от нас с мамой.
Отец держал подарок в руках, разглядывал со всех сторон, читал надпись на этикетке.
– Спасибо, – заулыбался он, обнял и поцеловал меня.
24
Я почему-то хорошо запомнил этот день. Сотни других не запомнил, а вот этот – странно – отложился в памяти в подробностях.
Мы спускаемся с отцом в лагерь с вершины, где стоит буровая. Мне года три-четыре. Идем пешком.
Дорога вьется ленточкой – иначе машине не заехать и не спуститься, особенно зимой.
В руках у отца детские санки. Идти долго, темнеет, и он предлагает катиться на санках.
– Скоротаем время!
Садимся вместе, отец отталкивается ногой, и мы летим с места по наклонной – дорога ледяная, скользкая. Ветер свистит в ушах. Дух захватывает. А еще боязно – слишком быстро!
Снизу, навстречу нам, слышен гул газующей техники. Я беспокоюсь – как бы не въехать прямо под колеса грузовиков – из-за поворота нас не заметишь!
Отец не обращает внимания на близкий гул, отталкивается ногой, и все больше-больше набирает скорость.
– Папа! – кричу я.
Ветер свистит в ушах, он не слышит.
Машины зловеще рычат совсем рядом.
– Папа, пошли пешком!
Он тормозит, только когда из сумерек вырастают железные морды. Отступаем на обочину в снег. Он кивает шоферам. Нам машут в ответ.
Внизу выходим в долину Таштыга. Река во льду, но где-то видны прогалины – весна наступает.