– Есть грех, конечно, правильно говоришь, – сказал Иван Семенович. – Был у меня сослуживец, сибиряк, так он рассказывал: у них даже в разговоре вместо «охотиться» употребляют слово «добывать» – по мере потребности, значит. Там вообще с природой общение особенное, уважительное, что ли…
– Вот и я о том же. Но это уже от человека зависит – от воспитания.
– Воспитание… – задумчиво повторил дед. – Я вам, сынки, так скажу: в этом ларце, – он слегка постучал себя пальцем по лбу, – спрятана целая вселенная, единственная в своем роде; и что в ней творится, именно творится, никому другому познать не дано; потому и сказано: чужая душа – потемки. Именно эта вселенная – причина и всех бед, и всех радостей человека, потому как любое действие начинается с мысли. Вот живет человек, никому зла не делает и не желает, обид не таит – и жизнь у него ровная и спокойная, как пруд этот; а другой, как блоха на собаке, скачет – сам чертыхается и другим спокойно жить не дает. И близким мы называем только того человека, у которого мысли вращаются в одном направлении с нашими.
– Так ведь человек иногда и сгоряча что-нибудь сделать может, а только потом подумает, – возразил Берсенев.
– Э-э, нет! Тут вот какой фокус: это все старые обиды, злобы, слабости, сомнения друг к другу, как маленькие капли ртути, тянутся, а потом – вылезают одновременно, в определенный момент. А все потому, что у человека когда-то духу не хватило на корню с ними разобраться. И злиться можно, и сомнения у всех бывают – коли так природой задумано, значит, должно быть. Только копить не надо. Так и выходит: наворотят делов, а потом прыг за ширмочку «сгоряча» и думают, что с них взятки гладки. Так-то, друг любезный.
– Внучок-то ваш тоже погорячился не вовремя, – беззлобно сострил Юрий.
– А я его и не оправдываю. И с ним – то же самое… – старик подтолкнул палкой обратно в костер вывалившуюся из него головешку. – На самом деле, сгоряча – это уже давно созревшее намерение, только сдерживаемое до поры. Вы подумайте над моими словами как-нибудь на досуге.
– Глубоко копаете, дядь Вань. Как психолог прямо, – улыбнулся Берсенев. И улыбка его в отблесках костра приняла вид какой-то фантастический, даже зловещий.
– С мое поживете – тоже психологами станете. И философами заодно.
– Только не бережете вы нас совсем: нельзя же такие вещи говорить людям, находящимся под воздействием алкоголя. О высоком размышлять начнешь – и мозги набекрень съедут.
– Они у тебя, Берсенев, и так набекрень, – подал голос из темноты Сергей, – так что не сдерживай себя, размышляй.
Дед негромко засмеялся, покашлял и сказал:
– Ладно, сынки, поеду. А то благоверная скоро тревогу бить начнет: ночь уж…
Тишину ночи разрезал треск заведенного мотоцикла. Сергей проводил глазами удаляющийся свет фары и снова лег, закинув руки за голову, стал смотреть на крупные, яркие, как лампочки, августовские звезды. Мысли ворочались лениво и не принимали никакого определенного направления.
– А все-таки классный мужик твой дед, – послышался голос Берсенева. – Настоящий…
– Его поколение такое время застало, что ненастоящие долго не держались.
– Извечный вопрос: что на что влияет – человек на эпоху или эпоха на человека? – философски протянул Юрий. – Спать здесь будем или в палатку пойдем?
– В палатку, а то нас комары съедят – их возле пруда тучи. Юр, только костер залей: сухостой кругом.
– Есть, сэр! – ответил Юрий, гремя посудой.
Когда перебрались в палатку, Берсенев спросил:
– Слушай, а ты родителей совсем не помнишь?
– Так… отрывками. В основном, конечно, дед с бабулей воспитывали.
– Иван Семенович, наверное, суровый воспитатель был? – ухмыльнулся Берсенев.
– Я бы сказал – строгий. Знаешь, у меня в детстве такой случай был: лето, полдень – жара невыносимая. Мы с пацанами в тени большого дерева играли в «ножички» – каждый по очереди в землю нож бросает и территорию свою по направлению лезвия отчерчивает. И был у одного парня ножик красивый очень, необычный, ручной работы – деда его трофей военный. Ну, поиграли, решили по домам идти, и тут я заметил, что парнишка тот нож свой забыл. Я забрал. Когда домой пришел, дед сидел во дворе, то ли снасти перебирал, то ли еще что – не помню. В общем, стал я рядом крутиться да ножичком этим играть. «Что это у тебя там, внучек?» – «Да вот, ножик нашел…» Короче говоря, наплел я там что-то в таком роде, только дед, конечно, сразу понял, что к чему, и сказал: «Тогда пойди и положи этот нож там, где ты его нашел, а лучше верни хозяину». И посмотрел пристально, пронзительно так, что я это на всю жизнь запомнил.
Сергей замолчал, и Юрий тоже притих.
– Не бил ни разу, кстати. Даже не кричал, – продолжил Сергей. – А вот сосед у нас был, дядя Витя, так тот своего сына частенько лупил. Однажды, помню, начал он ему подзатыльники прямо на улице отвешивать, уж не знаю за что. Дед увидел, подозвал его и говорит: «Ты что ж это творишь?! Совсем из ума выжил?» – «Я сына воспитываю! Или мне у вас совета спросить надо?» – «Дурак ты, Витя. Ничего ты в нем, кроме ненависти, так не воспитаешь. А вырастет – уедет от вас к чертовой матери и знать не захочет родителя такого». Ничего, конечно, не изменилось после этого разговора. А сын этого воспитателя, действительно, как срочную служить ушел, в Крыму где-то, так и не возвращался, даже в отпуск не приезжал. Остался там. Говорили, в порту работать устроился. Матери только деньги высылает, да она к нему ездила несколько раз. Такие дела…Ты что? Спишь, что ли?
– Да нет. Задумался просто. Получается, правду говорят: «Через мягкое место твердый характер не выработаешь».
– Получается, так. Ладно, спокойной ночи.
– И тебе.
Утром встали рано – на рыбий жор. Выйдя из палатки, зябко поежились. Вода в пруду слегка парила. Вокруг царила глубокая тишина. На противоположной стороне пруда, в зарослях камыша, одноного застыли две цапли, вглядываясь в воду.
– Благодать, едрить-колотить! – восторженно воскликнул Юрий и до хруста потянулся. – Пойду, костер разведу, чай соображу, – он протяжно зевнул и направился к кострищу, оставляя темные следы на росистой траве.
Позавтракав, друзья снова отправились с удочками к воде. Теперь клева ждать не приходилось, только и успевай удочку забрасывать.
К полудню стало жарко. Рыба снова залегла. Но улов и без того получился отличным, и друзья стали сворачивать снасти, собираться в обратный путь.
– Рыбы – хоть торговлю начинай! – приподнял мешок Берсенев.
– Ничего, соседей угостим.
Вечером, после ужина и обещанной Берсеневу бани, друзья присели на скамейку во дворе, наслаждаясь вечерней прохладой.
– Тебе когда на службу? – спросил Сергей.
– Через десять дней. Теперь за своим семейством съезжу – они у Татьяниных родителей – и на Север.
– Тане привет передавай.
– Хорошо. – Юрий немного помолчал и произнес мечтательно: – Нам бы все-таки как-нибудь с Лёнькой втроем собраться, а? Он уже уверен был, что мы с ним сюда вместе вырвемся. Все уши мне прожужжал рыбалкой.
– Будем надеяться, в другой раз получится.
Утром Стеклов отвез Юрия на вокзал. А через три дня уехал и сам.
4
С возвращением курсантов из летнего отпуска притихшее, притаившееся училище вновь ожило. Жизнь снова закипела в его многочисленных коридорах, кабинетах, казармах.
С началом учебного года для контроля выполнения распорядка дня и дисциплины в училище был объявлен десятидневный организационный период. Выполнение элементов распорядка дня строго контролировалось специально назначенными офицерами.
Чтобы исключить замечания на факультете, Кречетов назначил неофициальные дежурства своим заместителям, наказав им личный повышенный контроль в ротах, присутствие на всех построениях факультета и внезапные проверки хода занятий. Им надлежало прибывать на службу еще до утреннего подъема курсантов, а убывать после отбоя.
На третий день организационного периода, во время занятий курсантов, Стеклов осматривал казарму факультета. Завершал свой обход он помещением роты Болдырева. Дверь в кабинет командира роты была открыта, и тот вышел, услышав, что дежурный по роте кому-то рапортует. Они вместе со Стекловым обошли помещения роты и после этого вошли в его кабинет.
– Алексей Александрович, по содержанию помещений замечаний нет. Доклад сегодня будет проведен раньше, в связи с убытием Степана Аркадьевича… – Стеклов задержал взгляд на шкафу, в котором за стеклянной дверцей лежали военные артефакты: немецкий противогаз, советский штык-нож и перстень. Очевидно, от долгого пребывания в земле предметы были изрядно побиты коррозией.
Сергей взял перстень и внимательно рассмотрел изображение. Парящий орел, в когтях – свастика. Болдырев сел в кресло, достал из лежащей на столе пачки сигарету, но, подумав секунду, закуривать не стал, вспомнил слова Стеклова.
– Интересная вещица… Если не ошибаюсь, такие перстни имели право носить исключительно асы Люфтваффе?
– Верно, – скупо обронил Болдырев.
– Откуда, если не секрет?
– Друг подарил. Увлекается. В Ленобласти этого добра много.
– Согласен, – Стеклов положил перстень на место и вышел.
От казармы Сергей направился в свой кабинет. Стоял прекрасный сентябрьский день; солнце грело еще по-летнему, только листва на деревьях кое-где уже была испачкана желтизной.
Обогнув здание казармы, Сергей вышел на главную аллею. Метрах в сорока навстречу ему шли Анна и Катерина. Девушки громко, заливисто смеялись.
– Здравия желаем! – весело сказала Анна, когда они поравнялись со Стекловым.
– Здравствуйте, – улыбнулся Сергей.
– Привет, – сказала Катерина, щурясь от солнца, светившего ей в лицо, и прикрываясь рукой.
– Что еще за «привет»? Что за фамильярность, Катерина Андреевна? – взглянула на нее Анна. – Товарищ капитан-лейтенант, а вам не говорили, что вы неприлично загорелы?
– Это рабочий загар: в огороде у деда. Так что, если желаете иметь такой же – милости просим, – усмехнулся Сергей.