н стал податливым, безрадостным, не приголубленным. Видела, но прежней робости преодолеть не могла. Отца она поняла, она понимала, что он хороший человек, хороший отец. Поэтому недоумения больше не было, а робость осталась.
Отец звонил раз в неделю – спросить, как они живут, как растет внук Сережка, передавал привет зятю Олегу. Лена думала, что отец звонил бы и чаще, если бы не стеснялся докучать, если бы знал, о чем говорить. Лене было бы лестно, если бы отец звонил каждый день. Но она не хотела испытывать неловкость, потому что тоже не знала, о чем говорить. Ей было приятно, что отец подобрал тактичный ритм для общения. Она думала, что отец теперь нуждался в благосклонности, в безобидной фамильярности родной души, взрослой дочери. Когда отец за что-нибудь благодарил, Лена отвечала, как школьница: «Пожалуйста». Она не могла еще сказать: «Ну что ты, папа! О чем разговор?!» Она надеялась, что отец понимает, что это «Пожалуйста» произносит не чужая вежливая девушка, а его конфузливая дочь, еще не заматеревшая, не лишенная скованности в речи.
Пальчиков сказал Лене, что вчера в метро поскользнулся и ногой угодил между дверями вагона и платформой. Когда выкарабкивался, поезд стоял, машинист видел, что пассажир пытается влезть в вагон на руках. Вагон был в начале состава, был бы ближе к хвосту, машинист не смог бы различить застрявшего человека, закрыл бы двери и тронулся вместе с зажатым бедолагой и размозжил бы его при въезде в тоннель. Так полушутливо сказал отец, и Лена воскликнула: «Как же так, папа?» Отец сказал: «Бывает. Хорошо, машинист ждал, а помочь – никто не помог».
Они попрощались, Лена положила трубку и заплакала. Она давно не плакала, но теперь ей казалось, что она будет плакать ежедневно. Будет плакать, когда маленький Сережка будет спать в своей кроватке, а муж будет на работе. Она боялась, что со временем начнет плакать громко и часто, что от этого шума привыкнет просыпаться ребенок и тоже плакать в ответ, что плачущей ее будет заставать муж Олег.
Происшествие с отцом невольно напомнило Лене то, что случилось на ее глазах в метро несколько лет назад – до рождения Сережки, до замужества, до окончания университета, до того, как отец стал таким жалким.
В метро оступилась девушка и упала между вагонами. Кажется, именно после этой трагедии пространство между вагонами стали заделывать, прикрывать. Та девушка вышла из прибывшего поезда, она была вся в черном, с черной сумкой, сначала она сделала несколько шагов к выходу с платформы, потом девушку качнуло, она отшатнулась к стоящему составу, прошла несколько сомнамбулических шагов вдоль него, у нее подкосились ноги, и девушка в черном мягко свалилась на рельсы между вагонами. Поезд стоял еще восемь секунд и поехал. Про эти восемь секунд трубил интернет на другой день. Писали о двух молоденьких пассажирках-подружках (их зафиксировала видеокамера), которые находились в тот момент рядом с девушкой в черном, но не отреагировали. Интернет осуждал: эти подружки видели весь путь девушки по платформе, видели, как она упала вниз, но не закричали, не стали махать руками, не привлекли внимание ни других пассажиров, ни работников метро, ни машиниста, не вцепились в двери, чтобы их придержать. Уже когда девушка была на рельсах, подружки три секунды стояли замертво, затем отпрянули от поезда, словно боялись, что и их затянет под него. Они отошли от поезда, вернулись, когда поезд тронулся, а когда поезд исчез совсем, одна из подружек подошла к краю платформы и вперила взгляд вниз. После этого подружки (без какой бы то ни было мученической жестикуляции) развернулись и покинули платформу. Официальные органы заявили, что виновата сама погибшая, что, возможно, это был суицид. Молоденьких пассажирок интернет клеймил как безнравственных дур. Говорили о бесчувственности, твердокожести, инфантилизме, любострастном цинизме современной молодежи. Следствие сообщало, что по закону странных подружек невозможно привлечь к ответственности, ибо самостоятельно они никак не могли помочь девушке в черном и лично не причинили ей вреда. Интернет клеймил: могли успеть спасти, но повели себя как идиотки.
Блогеры писали, что девушка в черном всегда была склонна жить безрадостно, что есть прослойка врожденных самоубийц, что девушка увлекалась эзотерикой, любила несчастную любовь, писала стихи на своей страничке в соцсети о любимом человеке, но все знали, что такого человека у нее нет.
В тот день дочь Пальчикова ехала в одном вагоне с девушкой в черном. На злополучной станции девушка в черном вышла, а Лена осталась в вагоне – ей нужно было выходить на следующей остановке. Девушка в черном всю дорогу прикрывала свое лицо длинными каштановыми прядями, сквозь которые сочилась дальновидная улыбка.
Лена не видела, как девушка в черном упала под вагон. Лена узнала об этом на следующий день из интернета. Лена стала думать, что не только поезд, но и она, Лена, находясь в этом поезде, проехала по девушке в черном, раздавила ее. Лене казалось, что она помнила то содрогание, которое испытало ее тело, когда колеса внизу разорвали девушку в черном. Лена думала о тех двух подружках на платформе, что им теперь легче, нежели ей, потому что они стояли поодаль, а она ехала по девушке в черном. Лена думала, что те подружки стояли в оцепенении с мыслью, что все образуется, что все само пройдет, потому что не может не пройти, что поезд не тронется, не поедет по девушке в черном. Лена думала, что если бы и она была на платформе, то также ничего бы не смогла предпринять, закричать, что одеревенела бы, что только бы взмолилась. Лена помнила, что отец раньше порой раздражался, когда она была медлительной, когда не была расторопной. «Хорошо, что ты не мальчик, – говорил отец. – Был бы мальчик, не мог бы играть в хоккей. В хоккее важна быстрота реакции».
Муж начал спрашивать Лену, почему у нее последнее время глаза на мокром месте. «Не тревожься, Олег. Мне хорошо с тобой, я счастлива, я тебя люблю. Я лишь боюсь за вас – за тебя и за нашего Сережку. Я сильно боюсь». Олег мучился, что жена доведет себя до ипохондрии, до безумия.
Лена плакала украдкой, закапывала глаза перед приходом мужа, смотрела по интернету комедийные номера, но муж все равно видел тень от ее плача.
На улице стало жарко. Лена говорила Олегу: «Вчера еще один маленький ребенок выпал из окна девятого этажа, двухлетний мальчик, разбился, погиб». Лена плакала свободно, не прячась. Она не говорила Олегу, что про выпавшего из окна ребенка ей сообщил отец. Олег шел проверять стеклопакеты, отвинчивать ручки – Сережка уже тянулся ко всему. Жили они на восьмом этаже. Сережка рос непоседой. Дедушка Пальчиков радовался ему: «Будет хоккеистом».
15. Женщины
Помимо жены, Пальчиков вспоминал Дарью. Дарья уехала в Германию, чтобы выйти замуж. Дарья любила кричать. Пальчиков думал, что тридцатилетние приучены к этому Голливудом. Женщины во время секса всегда кричали, но современные тридцатилетние, из которых Пальчиков, правда, близко знал только Дарью, кричали по-другому, современно, с нетерпением.
Ему казалось, что физиологически кричать им было совсем не обязательно, но психологически – они не могли не кричать. Он понимал, что никогда не узнает доподлинно, от чего в действительности кричат женщины. Его мысли на сей счет были домыслами. Ему нравилось не знать тайны интимного поведения, инстинкта, подсознания, тайны тела другого человека.
Современная молодая женщина, размышлял Пальчиков, стремится выжимать из секса все. Секс для нее важен не только как удовольствие, но и как успех. Секс ей нужен вместе с успехом. Кому нужен секс вместо успеха, отнюдь не современная женщина. Современная женщина должна кричать не только от оргазма, она должна кричать на протяжении всего полового акта. Она должна быть неслышной лишь до полового акта, а после замереть надолго, с отчуждением, по-мужски. Для крика современной женщине мачо не требуется. Предполагается, что мачо вырвет крик из любой женщины. Современной женщине для крика подойдет всякий мужчина, с которым она легла в постель. Она от всякого, с кем легла, должна закричать. Всякий должен постараться, чтобы женщина закричала. Пальчиков думал, что современная женщина кричит не от покорения и не от покорителя, а сама по себе. Если мужчина, наслушавшись криков современной женщины, более не захочет с ней встречаться, она вправе предположить, что такой мужчина способен на настоящую ночь лишь единожды. Современная женщина считает, что этот крик должен быть с нею всю жизнь. Она полагает, что только тот мужчина, который любит этот ее секретный крик, может со временем стать тонким, аристократичным, преуспевающим человеком, что такого мужчину нужно поддерживать.
Пальчиков досадовал на свою щепетильность, из-за которой он не мог привыкнуть к крику Дарьи, по сути, к единственному ее изъяну, или не изъяну, а достоинству. Он видел, что этот крик был таким отстраненным, механическим, безобидным, голым, что казался привнесенным, чуждым, не свойственным Дарье. Пальчикову думалось, что и кричит она не ради себя, а ради него, Пальчикова, что с другими она, возможно, не кричала и не кричит. Он догадывался, что своим волевым криком Дарья дисциплинирует партнера, окорачивает его возбуждение, задает ритм, отсчитывает шаг.
Прямая спина, нежные ноги, высокая шея, улыбчивое лицо с суровостью в глазах позволяли говорить о Дарье как о воспитанной и целеустремленной особе. Она была редко довольна Пальчиковым, но когда была довольна, то становилась мягкой. Ему нравилось, как она пьянела: она не выясняла отношений, не материлась, не хохотала, не начинала курить. Она становилась рафинированно предупредительной. Но эта ее предупредительность, чувствовал Пальчиков, в любой момент могла обернуться истерикой. Тем не менее нервного срыва не было никогда. Дарья только могла ущипнуть его небольно. Он сам был виноват, увлекался беседой, собственным красноречием, рассказами о политике, искусстве. Ей больше нравилось о политике. Она кивала ему, как будто понимала с полуслова. Она любила его рассказы о Тютчеве и Денисьевой. Когда Пальчиков однажды говорил о Цветаевой, Дарья согласилась, что тоже любит Цветаеву больше Ахматовой. Ему примерещилось, что ради него, после разговора о Чехове, Дарья стала читать Чехова. Она возила томик Чехова в своей сумке. Пальчиков воображал: быть может, она хочет понять его через героев Чехова. Пальчиков даже сказал ей, что он не чеховский герой. «А какой ты герой?», – удивилась Дарья. Ей не нравилось слово «герой». «Хотел быть толстовским, а получилось, что Достоевского или того хлеще – Островского». Он видел, что для Дарьи эти разговоры были скучны и не нужны. Он знал, что говорить об этом должно быть неловко. Он не должен казаться Дарье допотопным. Кругом шопинг, путешествия, английский язык, автомобили, айфоны – и вдруг такие дурацкие разговоры! Однажды утром он начал читать Тютчева в кровати вслух. Он знал, что декламирует красиво и осмысленно. Разбуженная Дарья сначала зарылась в одеяло с головой, а затем стала бить Пальчикова ногами, не притворно – больно, и закричала: «Замолчи!» Ее глаза уточняли: «Пойми, не я черствая, а ты дурак».