– И несмотря на все это, ты, Петр, сохранил свою веру?
Рашмика заметила, что он крепче сжал перила.
– Я верю в то, что исчезновения – весть о приходе очень трудных времен. Не просто безмолвное свидетельство силы Господа, как хотят преподнести это церкви, не чудо ради самого чуда, а нечто по-настоящему важное. Я верю в то, что исчезающая Халдора – своего рода часы, ведущие обратный отсчет, и никто из властей предержащих не желает признать, что Конец Времен действительно близок. Нумеристы поняли это. Верю ли я церквям? Только в редчайших случаях. Проще поверить в то, что можно отлить в вакууме без малейшего вреда для организма. Но моя вера в Бога всегда со мной. С этим все по-прежнему.
Судя по голосу, Петр не лгал. Но Рашмика не видела его лица, поэтому слова оставались только словами.
– Ты сказал, церкви не могут скрыть, что исчезновения участились, тем более что имеются доказательства.
– А они и не скрывают. Но есть аномалия.
Петр отпустил поручни – лишь на миг, чтобы вручить Рашмике металлический цилиндрик с закручивающейся крышкой.
– Думаю, это тебе покажется интересным, – сказал он. – Там листок бумаги с записями. Там только расчеты, без комментариев. Это чтобы руководство ничего не поняло, если бумажка попадет к нему в руки.
– Надеюсь, это не все, что ты хотел мне сообщить?
– На Утесе Череп, откуда я родом, жил один человек, Шауль Темпье. Я был с ним знаком. Этот старый отшельник ютился в заброшенном раскопе на краю поселка. На жизнь зарабатывал починкой землеройной техники. Он не был сумасшедшим или агрессивным, я бы даже не назвал его асоциальным или хотя бы нелюдимым. Просто он не нашел общего языка с жителями поселка и предпочел держаться особняком. Дело в том, что он был исключительно педантичен, до одержимости. И не нуждался ни в жене, ни в любовнице, ни в друзьях.
– И ты не считаешь это асоциальностью?
– Ну, как сказать – он не был груб или неприветлив. Всегда ходил чистый и не имел, насколько мне известно, слишком неприятных привычек. Когда я к нему заглядывал, он всегда угощал чаем из большого старого самовара. Иногда играл на древней нейролютне. И спрашивал, нравится ли мне его музыка.
Сквозь лицевой щиток Рашмика разглядела на губах Петра улыбку.
– Сказать по правде, играл он скверно, но у меня никогда не хватало духу об этом сказать.
– А как ты с ним познакомился?
– Я работал на складе землеройных машин, следил, чтобы техника была в рабочем состоянии. Обычно мы сами ее ремонтировали, но бывали запарки, и мы не справлялись, и тогда кто-нибудь из нас тащил машину в берлогу Темпье. Раза два-три в год это делал и я, причем со всей охотой. Нравился мне этот чудак – как он пытается сыграть на лютне, ну и вообще. Темпье старел себе и старел. И вот в одну из наших последних встреч, одиннадцать или двенадцать лет тому назад, он решил мне кое-что показать. Я удивился – надо же, Шауль мне доверяет.
– Зря удивился, – сказала Рашмика. – Ты производишь впечатление человека, которому хочется доверять.
– Это комплимент?
– Не уверена.
– Что ж, приму как комплимент, на всякий случай. О чем я говорил?
– Темпье захотел тебе что-то показать.
– Это был лист. Вот этот, что я тебе дал. Вернее, у тебя точная копия. Оказалось, Темпье бо́льшую часть жизни регистрировал исчезновения. Чем он только не занимался – проверял опубликованную главными церквями статистику, даже побывал на Пути, чтобы покопаться в труднодоступных архивах. Я уже сказал, что он был очень дотошным и пунктуальным. И когда я увидел его материалы, сразу понял, что это самая полная статистика исчезновений, которую способно собрать частное лицо. Сомневаюсь, что где-нибудь на Хеле найдется любительская работа получше. Описанию каждого исчезновения там сопутствовала куча разного материала – свидетельства очевидцев, характеристики самих очевидцев, ну и всякое прочее. Если за день до исчезновения происходило извержение вулкана, Темпье обязательно это отмечал. Он записывал все необычное – вне связи с исчезновениями.
– И что-то нашел? То же самое, что обнаружили нумеристы?
– Нет, – ответил Петр. – Он нашел кое-что другое. Темпье отлично понимал, о чем говорили нумеристы. И его собственные данные полностью совпадали с выводами секты. По сути, он считал само собой разумеющимся, что исчезновения происходят все чаще.
– И что же он обнаружил?
– Расхождения между официально опубликованными мирскими и церковными данными.
Рашмику такой ответ разочаровал, она ожидала большего.
– Подумаешь, открытие, – протянула она. – Предположим, миряне проморгали, а наблюдатели заметили. В поселках народ не такой внимательный…
– Ты не понимаешь, – буркнул Петр.
Впервые девушка услышала в его голосе раздражение.
– Я говорю не о том, что церкви заявили об исчезновении, которое не заметили все остальные. Дело в другом. Тогда, за восемь лет до того случая – сейчас это будет уже двадцать лет назад, – произошло исчезновение, не фигурирующее ни в одной церковной сводке. Понимаешь, о чем я? Исчезновение имело место и было засвидетельствовано секулярными наблюдателями вроде Темпье, а церкви утверждают, будто ничего не произошло.
– Но какой в этом смысл? Для чего церквям скрывать факт исчезновения?
– Темпье задался тем же вопросом.
Может быть, она не совсем напрасно выбралась на крышу.
– Было ли у этого исчезновения какое-нибудь свойство, объяснявшее, почему оно не попало в официальные хроники? Несоответствие обычным критериям?
– Например?
Рашмика пожала плечами:
– Я не знаю. Ну, скажем, исчезновение было очень кратким.
– Интересно – если Темпье верно во всем разобрался, – что это исчезновение было самым продолжительным из зарегистрированных. Оно длилось одну целую две десятых секунды.
– Тогда я совсем ничего не понимаю. Что еще говорил об этом Темпье?
– Хороший вопрос, – кивнул Петр. – Но не из тех, на которые быстро ответишь. Потому что Шауль Темпье умер. Семь лет назад.
– Жаль. Похоже, он тебе нравился. Но ты сам говорил: он был немолод.
– Он был стар, но вовсе не собирался умирать. Его убило током. Темпье нашли рядом с машиной, которую он чинил.
– Ясно, – вздохнула Рашмика. – Значит, неосторожность.
– Неосторожность – это не про Шауля Темпье. Вот тут они дали маху.
Рашмика насторожилась:
– Они?
– Те, кто его убил.
Некоторое время парень и девушка стояли молча. Караван забрался на вершину арки моста и начал долгий плавный спуск к другому краю Пропасти. Противоположная стена выросла, уступы и трещины на ее истерзанном боку стали хорошо видны. Слева, на юго-западной стороне Пропасти, Рашмика заметила необычный выступ. Он казался тщательным карандашным наброском, дожидающимся мастера с красками. Но это был точно утес. Как только караван доберется до него, переход через Пропасть завершится. Мост выдержит, и мир будет в порядке – по крайней мере, не хуже, чем раньше.
– Значит, ты для того и пришел в караван? – спросила она Петра. – Узнать, почему убили старика?
– Послушать тебя, так все на свете только и делают, что ищут тот или иной ответ.
– Но ведь так и есть.
– Я не прочь узнать, почему убили Шауля, но куда больше меня интересует, почему церкви решили лгать о слове Божьем.
Рашмика уже спрашивала Петра о его вере, но по-прежнему чувствовала, что надо выяснить, насколько он откровенен. Должна быть какая-то лазейка в его душу, трещинка сомнения в щите убежденности.
– Так ты считаешь исчезновения словом Божьим.
– Не просто считаю, а твердо верю в это.
– То есть ты узнал, что истинная хронология исчезновений отличается от официальной, и из этого сделал вывод, что Божьи послания передаются людям искаженными?
– Именно так. – Судя по голосу Петра, он был рад, что Рашмике удалось пересечь разделяющую их пропасть непонимания. Впервые за столько лет груз тайного знания был снят с его души. – Я решил, что смогу рассеять свои сомнения путем бездумных наблюдений, но из этого ничего не вышло. Я увидел тебя – ты стояла рядом, такая независимая, – и понял, что должен всего добиваться сам.
– Ну… примерно то же чувствовала и я.
– Расскажи, что ты ищешь, Рашмика.
И она рассказала. О Харбине, о том, как его приняли в одну из церквей. Скорее всего, брата против его воли заразили индоктринационным вирусом. Об этом страшно даже подумать, но рациональная часть ее разума не может исключить такую возможность. Девушка рассказала Петру, как ее семья некоторое время назад узнала, что Харбин посвятил себя вере. И тогда Рашмика решила, что не может потерять брата вот так.
– И я решилась на паломничество, – закончила она.
– Вот уж не думал, что ты паломница.
– Я оговорилась, – сказала она.
Хоть и не была уверена в этом.
Верхние уровни «Ностальгии по бесконечности» были до отказа наполнены беженцами. Антуанетта запрещала себе думать об этих людях как о сбившемся в кучу скоте, но, обнаружив, что пройти сквозь эту толпу не проще, чем сквозь стену, впала в отчаяние. Это люди, твердила она себе, обыкновенные люди, заложники обстоятельств, понять которые они не в состоянии. В другой ситуации она легко могла бы оказаться вот в такой же толпе – перепуганная, плохо соображающая. Ее отец часто повторял: угодить в переплет легче легкого. Будь ты хоть семи пядей во лбу, совершай подвиги, лучись добродетелью – судьбе на это наплевать. Ее интересует твое место в алфавитном списке и состав твоей крови… А лучше всего, если ты дочь человека, у которого есть собственный корабль.
Она снова двинулась вперед. Но не ломилась через толпу людей, дожидающихся регистрации, а вежливо просила пропустить ее, заглядывала в глаза, извинялась, улыбалась и уговаривала неотзывчивых. Но стадо – Антуанетта никак не могла думать об этом скоплении иначе – было настолько огромным, настолько коллективно-неразумным, что терпения хватило лишь на два уровня.